Боярщина

– Дай я тебя подсажу, – сказал граф.

– Вы, ваше сиятельство?.. Как это можно вам беспокоиться! Позвольте уж, я лучше сбегаю за стулом.

– Давай сюда ногу.

– Не могу, ваше сиятельство, грязна очень, я, признаться сказать, приехал без калош.

– Говорят тебе давай, несносный человек.

Иван Александрыч вынул из кармана носовой платок, обернул им свой сапог и в таком только виде осмелился поставить свою ногу на руку графа, которую тот протянул. Сапега с небольшим усилием поднял его и посадил на шкаф. Иван Александрыч в этом положении стал очень походить на мартышку.

– Ну, прощай, смотри хорошенько, я побываю у тебя, – сказал граф, вышедши, и запер дверь.

Ивану Александрычу сделалось очень страшно, и он решился все внимание обратить на соседнюю комнату, в которой уже показался огонь.

Сапега вошел в комнату больной.

– Вы здесь? – сказал он, подходя к Савелью и садясь на ближний диван.

– Я попрошу позволения провести здесь всю ночь.

Сапега хотел что-то отвечать, но приехавший медик прервал их разговор. Он объявил, что Анна Павловна в горячке, но кризис болезни уже совершился.

– Когда она придет в себя? – спросил заботливо граф.

– Я полагаю, сегодняшнюю ночь или поутру.

– Сегодняшнюю ночь, – повторил граф. – Послушайте, – прибавил он, обращаясь к Савелью, – мне кажется, вам лучше одному остаться у больной, чтобы вид незнакомых лиц, когда она придет в себя, не испугал ее.

– Это очень хорошо, ваше сиятельство, – отвечал Савелий.

– Мы так и распорядимся… Вы сегодня не будете дежурить, – сказал Сапега горничной. – Впрочем, не нужно ли чего-нибудь сделать? – спросил он медика.

– Теперь ни к чему нельзя приступить, надобно ожидать от природы, я должен остаться до завтрашнего дня, – отвечал медик.

– Благодарю; стало быть, мы можем уйти. До свиданья.

Хозяин, медик и горничная вышли из комнаты.

Савелий, оставшись один в спальне, сейчас пересел ближе к больной. Глаза его, полные слез, с любовью остановились на бледном лице страдалицы, которой, казалось, становилось лучше, потому что она свободнее дышала, на лбу у нее показалась каплями испарина – этот благодетельный признак в тифозном состоянии. Прошло несколько минут. Савелий все еще смотрел на нее и потом, как бы не могши удержать себя, осторожно взял ее худую руку и тихо поцеловал. При этом поступке лицо молодого человека вспыхнуло, как обыкновенно это бывает у людей, почувствовавших тайный стыд. Он проворно опустил руку, встал с своего места и пересел на отдаленное кресло.

Предсказание врача сбылось, больная часа через два пришла в себя; она открыла глаза, но, видно, зрение ее было слабо и она не в состоянии была вдруг осмотреть всей комнаты. Савелий подошел.

– Это вы? – сказала она слабым голосом.

– Я, Анна Павловна, слава богу, вам лучше, – отвечал Савелий.

– Погодите, – начала больная, осматриваясь и водя рукой по лбу, как бы припоминая что-то, и глаза ее заблистали радостью. – Где мы? Верно, в Москве, у Валера, – сказала она с живостью. – Мы приехали к нему, где же он? Бога ради, скажите, где он?

– Мы не у Валерьяна Александрыча, а только скоро к нему поедем.

– Так не у него! Господи, я его не увижу! Где же мы?

– Мы у графа, Анна Павловна.

– У графа! – вскрикнула она. – Зачем же мы у графа? Поедемте, бога ради, поедемте поскорее, я не хочу здесь оставаться.

– Вам здесь покойнее, Анна Павловна, – сказал Савелий. – Граф нарочно перевез вас; он очень заботится, пригласил медика, и вот вам уж лучше.

– Уедемте, бога ради, уедемте, – просила она, – мне здесь нехорошо.

– Если мы поедем в Коровино, вам опять будет хуже, вам нельзя будет ехать к Валерьяну Александрычу, а уж он, я думаю, скоро напишет.

– Мне будет и там лучше, я буду беречь себя, я буду лечиться там.

– Вам нельзя будет лечиться, у вас нет денег; это я виноват, Анна Павловна; мне оставил Валерьян Александрыч двести рублей, а я их потерял.

– Вам Валер оставил двести рублей? Какой он добрый!.. Мы напишем ему, он еще пришлет нам, только уедемте отсюда.

– Куда же мы будем писать, Анна Павловна? Мы не знаем еще, где Валерьян Александрыч. Поживите здесь покуда.

– Здесь? Ах нет, я не могу, не верьте графу, я боюсь его.

– Но чего же вам опасаться, Анна Павловна? Я при вас неотлучно буду.

– Нет, уедемте, бога ради, уедемте, мне сердце говорит. Вы не знаете графа, он дурной человек, он погубит меня.

– Анна Павловна, вспомните, что вы будете здесь жить для Валерьяна Александрыча, чтобы поскорее выздороветь и ехать к нему… Что если он напишет и станет ждать вас, а вы не сможете ехать?

– Ах, как мне тяжело! – сказала бедная женщина и закрыла лицо руками.

– Мы останемся здесь недолго… Бог даст, Валерьян Александрыч напишет, мы и поедем. До тех пор я буду беспрестанно около вас.

– Да, будьте, непременно будьте. Я без вас здесь не останусь, не отходите от меня ни на минуту, граф ужасный человек.

Вся эта сцена, с малейшими подробностями, была Иваном Александрычем передана Сапеге, который вывел из нее три результата: во-первых, Савелий привязан к Анне Павловне не простым чувством, во-вторых, Анна Павловна гораздо более любила Эльчанинова, нежели он предполагал, и, наконец, третье, что его самого боятся и не любят. Все это весьма обеспокоило графа.

IX

О переезде Анны Павловны в Каменки точно ворона на хвосте разнесла в тот же почти день по всей Боярщине. «Ай да соколена, – говорили многие, по преимуществу дамы, – не успел еще бросить один, а она уж нашла другого…» – «Да ведь она больна, – осмеливались возражать некоторые подобрее, – говорят, просто есть было нечего, граф взял из человеколюбия…» – «Сделайте милость, знаем мы это человеколюбие!» – восклицали им на это. «Что-то Михайло-то Егорыч, батюшки мои, что он-то ничего не предпринимает!..» – «Как не предпринимает, он и с полицией приезжал было», – и затем следовал рассказ, как Мановский наезжал с полицией и как исправника распек за это граф, так что тот теперь лежит больнехонек, и при этом рассказе большая же часть восклицали: «Прах знает что такое делается на свете, не поймешь ничего!» Впрочем, переезд Мановской к графу чувствительнее всех поразил Клеопатру Николаевну. Помирившись со своей совестью и испытавши удовольствие быть любимою богатым стариком, она решительно испугалась пребывания в доме графа Мановской, которую она считала своей соперницей. Очень естественно, что она навсегда утратит покровительство Сапеги, который оставит и не возьмет ее с собою в Петербург, чего ужасно ей хотелось, – и оставит, наконец, в жертву Мановскому, о котором одна мысль приводила ее в ужас. Под влиянием этих опасений она решилась объясниться с графом и написала к нему письмо, которым умоляла его приехать к ней, но получила холодный ответ, извещающий ее, что граф занят делами и не может быть впредь до свободного времени. Она послала еще письмо, на которое ничего уж ей не отвечали. Видя тщетность писем, что еще более усилило ее опасения, она сама решилась ехать к графу и узнать причину его невнимания.

Между тем, как все это происходило, один только Задор-Мановский, к которому никто не ездил, ничего не знал.

В воздвиженьев день бывает праздник в Могилковском приходе. Михайло Егорыч, впрочем, был дома и обходил свои поля, потом он пришел в комнаты и лег, по обыкновению, в гостиной на диване. Вошла тихими шагами лет двадцати пяти горничная девка в китайчатом капоте и в шелковой косынке, повязанной маленькой головкой, как обыкновенно повязываются купчихи. Это была уже знакомая нам горничная Анны Павловны. Матрена, возведенная в степень ключницы и называемая теперь от дворни Матреною Григорьевною, хотя барин по-прежнему продолжал называть ее Матрешкой. Постоявши немного и видя, что Михайло Егорыч не замечает ее, она кашлянула.

– Кто там? – спросил Мановский.

– Я, батюшка, – отвечала Матрена.