Боярщина

– Ты? – повторил Михайло Егорыч.

– Я-с, – отвечала ключница. – Благодарим покорно за лошадку, – прибавила она, подходя и целуя руку барина.

– Ну, что там?

– Ничего, батюшка, молились, таково было много народу! Соседи были, – отвечала ключница. Она была, кажется, немного навеселе и, чувствуя желание поговорить, продолжала: – Николай Николаич Симановский с барыней был, Надежда Петровна Карина да еще какой-то барин, я уж и не знаю, в апалетах.

– Да что вы долго? Поди, чай, по деревням ездили?

– Ой, полноте, батюшка, – возразила Матрена, – как это можно, тихо ехали-с, да я и не люблю. Что? Бог с ними. Только и зашли, по совести сказать, к предводительскому вольноотпущенному, к Иринарху Алексеичу, изволите знать? Рыбой еще торгует. Он, признаться сказать, увидел меня в окошко да и закликал: «Матрена Григорьевна, говорит, сделайте ваше одолжение, пожалуйте…» Тут только, батюшка, и посидела.

– Только?

– Только-с. Да я бы ведь и тут бы не засиделась, – нечего сказать, дом гребтит, – да разговор такой уж зашел, что нельзя было…

– Какой же?

– Про нашу Анну Павловну, батюшка.

– Про жену?

– Да-с.

– Что ж такое?

– Да изволите видеть, – начала Матрена, вздохнув и приложивши руку к щеке, – тут был графский староста, простой такой, из мужиков. Они, сказать так, с Иринархом Алексеичем приятели большие, так по секрету и сказал ему, а Иринарх Алексеич, как тот уехал, после мне и говорит: «Матрена Григорьевна, где у вас барыня?» А я вот, признаться сказать, перед вами, как перед богом, и говорю: «Что, говорю, не скроешь этого, в Коровине живет». – «Нет, говорит, коровинского барина и дома нет, уехал в Москву».

– Как в Москву? – проговорил Мановский, приподымаясь с дивана.

– Да, батюшка, в Москву, а барыня наша уж другой день переехала в Каменки.

Мановский, как бы не могший еще прийти в себя, посмотрел на ключницу каким-то странным взглядом.

– Как в Москву? Как в Каменки? – повторял он, более и более краснея.

– Да, в Москву, – отвечала Матрена, побледнев в свою очередь.

– Так что ж ты мне, бестия, прежде этого не сказала? – заревел вдруг Мановский, вскочивши с дивана и опрокинувши при этом круглый стол.

– Батюшка, Михайло Егорыч, лопни мои глаза, сегодня только узнала.

– Заговор! Мошенничество! – кричал Мановский. – По праздникам только ездить пьянствовать!..

– Отец мой, Михайло Егорыч, успокойтесь, может, и неправда.

– Пошла вон!.. Уехал! Переехала!.. Старая-то крыса эта! А!.. Это его штуки… его проделки. Уехал!.. Врешь, нагоню, уморю в тюрьме! – говорил Мановский, ходя взад и вперед по комнате, потом вдруг вошел в спальню, там попались ему на глаза приданые ширмы Анны Павловны; одним пинком повалил он их на пол, в несколько минут исщипал на куски, а вслед за этим начал бить окна, не колотя по стеклам, а ударяя по переплету, так что от одного удара разлеталась вся рама. После трех – четырех приемов в спальне не осталось ни одного стекла, и Мановский, видно уже обессилевший, упал на постель. Холодный ветер, пахнувший в разбитые стекла, а может быть, и физическое утомление затушили его горячку. Почти целый час пролежал он, не изменив положения, и, казалось, что-то обдумывал, потом крикнул:

– Эй, кто там!

Вошла опять та же Матрена.

– Вели сейчас лошадей готовить, – проговорил он. Матрена ушла.

Часу в двенадцатом ночи Михайло Егорыч был уже в уездном городе, взял там почтовых лошадей и поскакал в губернский город.

В этот же самый день граф Сапега сидел в своей гостиной и был в очень дурном расположении духа. У него не выходила из головы сцена, происходившая между Савельем и Анной Павловной и пересказанная ему Иваном Александрычем. «Как она любит его!», – думал он и невольно оглянулся на свое прошедшее; ему сделалось горько и как-то совестно за самого себя. Любила ли его хоть раз женщина таким образом! Все было наемное, купленное. Вот теперь он старый холостяк, ему около шестидесяти лет; он, может быть, скоро умрет… Умрет!.. Как это страшно! Да, он чувствует, что силы его час от часу слабеют, и что же он делает? Интригует с одной женщиной и хочет соблазнить другую. На этих печальных мыслях доложили ему о приезде Клеопатры Николаевны.

Граф сделал гримасу, и, когда вдова вошла и подала ему по обыкновению руку, он едва привстал с места.

Клеопатра Николаевна села.

– Извините меня, граф, – начала она, – что я не могла себе отказать в желании видеть вас, хоть вам это и неприятно.

– Напротив, я всегда радуюсь вашему посещению, – возразил Сапега.

– Вы не хотели, однако, исполнить моей просьбы я приехать ко мне, вы даже не хотели отвечать мне, бог с вами! – проговорила вдова.

– Я не имел времени, – ответил граф, и оба они замолчали на некоторое время.

– Опасения мои, кажется, сбываются, – начала Клеопатра Николаевна.

– Какие опасения? – спросил Сапега.

– В вашем доме, – продолжала Клеопатра Николаевна, как бы отвечая на вопрос, – живет женщина, которую вы любите и для которой забудете многое.

– Не обижайте этой женщины, – перебил ее строго граф, – она дочь моего старого друга и полумертвая живет в моем доме. В любовницы выбирают здоровых.

Клеопатра Николаевна вспыхнула, она поняла намек графа.

– Простите мою ревность, – начала она, скрывая досаду, – но что же делать, вы мне дороги.

– И вы мне дороги, – сказал двусмысленно граф.

Клеопатра Николаевна поняла тоже и этот каламбур. Она ясно видела, что граф хочет от нее отделаться, и решилась на последнее средство – притвориться страстно влюбленною и поразить старика драматическими эффектами.

– Теперь я понимаю, граф, – сказала она, – я забыта… презрена… вы смеетесь надо мной!.. За что же вы погубили меня, за что же вы отняли у меня спокойную совесть? Зачем же вы старались внушить к себе доверие, любовь, которая довела меня до забвения самой себя, своего долга, заставила забыть меня, что я мать.

– Отчего вы не адресовались с подобными вопросами к Мановскому? – спросил насмешливо граф. Это превышало всякое терпение. Клеопатра Николаевна сначала думала упасть в обморок, но ей хотелось еще поговорить, оправдаться и снова возбудить любовь в старике.

– Это клевета, граф, обидная, безбожная клевета, – отвечала она, – я Мановского всегда ненавидела, вы сами это знаете.

– Тем хуже для вас, – возразил Сапега.

– Граф! Я вижу, вы хотите обижать меня, но это ужасно! Если вы разлюбили меня, то скажите лучше прямо.

– А вы меня любили? – спросил немилосердно Сапега.

– И вы, граф, имеете духу меня об этом спрашивать, когда я принесла вам в жертву свою совесть, утратила свое имя. Со временем меня будет проклинать за вас дочь моя.