В водовороте

– Он меня не знает: это все равно, скажу ли я мою фамилию или нет, – говорил Миклаков, окончательно сконфузясь.

Подмастерье некоторое время недоумевал; он вряд ли не начинал подозревать в Миклакове мошенника, который хочет выслать его из комнаты, а сам в это время и стянет что-нибудь.

– Генрих! – крикнул он, наконец, как бы придумав нечто.

На этот зов из соседней комнаты выскочил молодой человек в самомоднейших узких штанах и тоже с жидовскою физиономией.

– Попросите сюда Адольфа Иваныча! – сказал ему подмастерье.

– А!.. Адольфа Иваныча! – крикнул юный Генрих и опять ускочил в соседнюю комнату.

Через несколько времени после того показался и сам Адольф Иваныч, уже растолстевший и краснощекий жид, с довольнейшей физиономией и с какими-то масляными губами: он сейчас только изволил завтракать и был еще даже с салфеткой в руках.

– Вас спрашивает вот этот господин! – сказал ему подмастерье, указывая рукой на Миклакова.

Адольф Иваныч подошел к тому и несколько вопросительно склонил голову.

Миклаков начал, немножко запинаясь, и был при этом не то что уж красный, а какой-то багровый.

– Я вот видите-с… служу бухгалтером… жалованье получаю порядочное… и просил бы вас… сделать мне в долг… за поручительством, разумеется, казначея нашего… в долг платье… с рассрочкой на полгода, что ли!..

– Платье?.. В долг?.. – повторил Адольф Иваныч и неторопливо обтер себе при этом рот салфеткой. – Ваша фамилия? – прибавил он затем как бы несколько строгим голосом.

– Фамилия моя не княжеская и не графская, а просто Миклаков! – отвечал тот, в свою очередь, тоже резко.

Адольф Иваныч открыл при этом широко глаза.

– Господин Миклаков, автор таких прекрасных рассуждений? – произнес он с уважением и с удивлением.

– Тот самый-с! – отвечал Миклаков, сильно этим ободренный.

– Но скажите, отчего же вы не пишете теперь? – спрашивал его Адольф Иваныч.

– Да так!.. Как-то разошелся со всеми господами журналистами.

– Жаль!.. Очень жаль!.. Я еще в молодости читал ваши сочинения и увлекался ими: действительно, в России очень многое дурно, и всем, кто умеет писать, надобно-с писать, потому что во всех сословиях начинают уже желать читать! Все хотят хоть сколько-нибудь просветиться!.. Какое же вам платье угодно иметь, почтеннейший господин Миклаков? – заключил Адольф Иваныч с какой-то почти нежностью.

– Да я и не знаю… – отвечал тот, пришедший, в свою очередь, тоже в какое-то умилительное состояние, – фрачную пару, что ли, сюртук потом… Пальто… брюки какие-нибудь цветные.

– Прекрасно-с!.. Бесподобно!.. – повторял за ним Адольф Иваныч. – Снимите мерку!.. – присовокупил он подмастерью, который, с заметным уже уважением к Миклакову, стал исполнять это приказание.

– Мне бы, знаете, и белье надобно было сделать, – говорил Миклаков, вытягивая, по требованью подмастерья, то руку, то ногу. – Нет ли у вас знакомой мастерицы, которая бы мне совершила это в долг?

– Да мы же вам и сделаем, – что вам хлопотать!.. Отлично сделаем!.. – воскликнул Адольф Иваныч, и подмастерье, не ожидая от хозяина дальнейших приказаний, снял с Миклакова также мерку и для белья.

– Нужно-с в России просвещение, нужно-с!.. – толковал между тем Адольф Иваныч.

– А что будет стоить все мое платье и белье? – спросил Миклаков, гораздо более занятый своим туалетом, чем просвещением в России.

– Счет!.. – крикнул Адольф Иваныч подмастерью.

Тот сейчас же написал его и подал Миклакову, у которого, по прочтении этого счета, все лицо вытянулось: платья и белья вышло на шестьсот рублей, значит, ровно на половину его годичного жалованья.

– Немножко дорого!.. – проговорил он негромким голосом.

– Дорого-с, очень дорого!.. – согласился и Адольф Иваныч, но уступить, кажется, не намерен был ни копейки.

Миклаков, делать нечего, решился покориться необходимости, хотя очень хорошо понимал, что потом ему не на что будет купить никакой книжки, ни подписаться в библиотеке, и даже он лишится возможности выпивать каждодневно сквернейшего, но в то же время любимейшего им, по привычке, вина лисабонского, или, как он выражался, побеседовать вечерком с доброй Лизой.

– Прикажете доставить вам удостоверение от казначея?.. – проговорил он Адольфу Иванычу.

– Ни, ни, ни!.. Не нужно-с! Я господину Миклакову верю гораздо более, чем всем на свете казначеям.

– Ну, благодарю!.. – сказал Миклаков, протягивая Адольфу Иванычу руку, которую тот с чувством и дружески пожал, и когда, наконец, Миклаков совсем пошел из магазина, он нагнал его на лестнице и почти на ухо шепнул ему:

– У меня брат вот приехал из-за границы!.. Я сейчас с ним и завтракал!.. Друг задушевный Герцена был!.. Все замыслы его знал.

– Вот как!.. – произнес Миклаков, чтобы что-нибудь сказать в ответ.

– Да!.. Да!.. – повторил Адольф Иваныч с важностью. – И он тоже совершенно со мной согласен, что в России нужней всего просвещение. Русский работник, например, мужик русский – он не глуп, нет!.. Он не просвещен!.. Он только думает, что если праздник, так он непременно должен быть пьян, а будь он просвещен, он знал бы, что праздник не для того, а чтобы человек отдохнул, – согласны вы с этим?

– Конечно!.. – согласился Миклаков. – Итак, до свиданья, monsieur Майер! – прибавил он затем поспешно.

– До свиданья, до свиданья! – сказал ему тот самым радушнейшим образом.

Как ни велико оказал одолжение почтенный господин Майер Миклакову, но тот, выйдя от него, сейчас же разразился почти ругательством.

– Скверно-с, скверно не иметь денег, – говорил он, пробираясь домой. – Всякий лавочник, всякий торгаш будет вам нести чушь, и вы ему должны улыбаться, потому что он меценат ваш!

Но как бы ни было, однако, магазин Адольфа Иваныча с этого дня сделался предметом самого тщательного внимания для Миклакова: он чуть не каждый день заходил узнавать, что не нужно ли что-нибудь примерить на нем, и когда, наконец, ему изготовлены были сюртучная пара и несколько сорочек, то он немедля все это забрал и как бы с сокровищем каким проворно пошел домой. Здесь он прежде всего написал княгине записку: «По разного рода делам моим, я не мог до сего времени быть у вас; но если вы позволите мне сегодняшний день явиться к вам в качестве вашего партнера, то я исполнил бы это с величайшим удовольствием».

Снести это послание Миклаков нарочно нанял мальчика из соседней мелочной лавочки, который невдолге принес и ответ ему.

«Я рада буду вас видеть и сегодня целый день дома», – писала ему княгиня.

Такое позволение, как видно, очень обрадовало Миклакова; он несколько раз и с улыбкою на губах перечитал письмецо княгини и часов с семи принялся одеваться: надев прежде всего белую крахмальную рубашку, он почувствовал какую-то свежесть во всем теле; новый черный сюртучок, благодаря шелковой подкладке в рукавах, необыкновенно свободно шмыгнул у него по рукам; даже самая грудь его, одетая уже не в грязную цветную жилетку, а в черную, изящно отороченную ленточкой, стала как бы дышать большим благородством; словом, в этом костюме Миклаков помолодел по крайней мере лет на десять. Взяв в руки свое старое пальто и свернув немного набок круглую шляпу, он весело и напевая даже песенку, пошел шагать по улицам московским. У Григоровых в этот день, как нарочно, произошел целый ряд маленьких событий, которые, тем не менее, имели влияние на судьбу описываемых мною лиц. Началось с того, что с самого раннего утра к ним явилась г-жа Петицкая. Княгиня на этот раз была более обыкновенного в откровенном настроении духа и, между прочим, рассказала своей приятельнице, что у ней с мужем чисто одни только дружественные отношения.

– Но как же это так, как так? – воскликнула г-жа Петицкая, исполненная удивления.

– Но разве между нами могут существовать другие отношения? – возразила ей, с своей стороны, княгиня.

– Почему ж не могут? – спросила г-жа Петицкая голосом невиннейшего младенца.

– Потому что он любит другую женщину, – отвечала княгиня спокойно и с достоинством.

– Ах, так вы это знаете? – воскликнула г-жа Петицкая опять-таки детски-невинным голосом.

– Он мне сам давно сказал об этом! – отвечала княгиня с прежним достоинством.