В водовороте

– Eh bien, essayons!..[99 - Хорошо, попробуем!.. (франц.).] – согласилась Анна Юрьевна, и они, встав и взяв друг друга за руки, стали их ломать, причем Анна Юрьевна старалась заставить барона преклониться перед собой, а он ее, и, разумеется, заставил, так что она почти упала перед ним на колени.

На другой день после этого вечера барон, сидя в своем нарядном кабинете, писал в Петербург письмо к одному из бывших своих подчиненных:

«Почтеннейший Клавдий Семеныч!

Потрудитесь передать прилагаемое при сем прошение мое об отставке по принадлежности и попросите об одном, чтобы уволили меня поскорей из-под своего начальствования. В настоящее время я остаюсь пока в Москве. Этот город, исполненный русской старины, решительно привлекает мое внимание. Вы знаете всегдашнюю мою слабость к историческим занятиям (барон, действительно, еще служа в Петербурге, весьма часто говорил подчиненным своим, что он очень любит историю и что будто бы даже пишет что-то такое о ливонских рыцарях), но где же, как не в праматери русской истории, это делать? Карамзин писал свою великую историю в Свиблове, где я почти каждый день бывал нынешним летом!»

Перечитав все это, барон даже улыбнулся, зачем это он написал об истории; но переписывать письма ему не захотелось, и он только продолжал его несколько поискреннее:

«Будущее лето я поеду за границу, а потом, вероятно, и в Петербург, но только не работать, а пожуировать». Барон непременно предполагал на следующую зиму перетащить Анну Юрьевну в Петербург, так как боялся, что он даже нынешнюю зиму умрет со скуки в праматери русской истории.

IV

Раз, часу в первом дня, Анна Юрьевна сидела в своем будуаре почти в костюме молодой: на ней был голубой капот, маленький утренний чепчик; лицо ее было явно набелено и подрумянено. Анна Юрьевна, впрочем, и сама не скрывала этого и во всеуслышание говорила, что если бы не было на свете куаферов и косметиков, то женщинам ее лет на божий свет нельзя было бы показываться. Барон тоже сидел с ней; он был в совершенно домашнем костюме, без галстука, в туфлях вместо сапог и в серой, с красными оторочками, жакетке.

Лакей вошел и доложил:

– Николай Гаврилыч Оглоблин!

Анна Юрьевна взглянула на барона.

– Принимать или нет? – проговорила она, как бы спрашивая его.

– Отчего не принимать? Примите!.. Дайте только мне уйти, – отвечал барон и поднялся с своего места.

– Проси! – сказала Анна Юрьевна лакею.

Тот пошел.

Барон между тем ушел в соседнюю комнату и оттуда, по особой винтовой лестнице, спустился вниз.

Вошел Оглоблин: это был еще молодой человек с завитой в мелкие-мелкие барашки головой и с выпуклыми глазами, тоже несколько похожими на бараньи; губы и ноги у него были толстые и мясистые.

По происхождению своему Оглоблин был даже аристократичнее князя Григорова; род его с материнской стороны, говорят, шел прямо от Рюрика; прапрадеды отцовские были героями нескольких битв, и только родитель его вышел немного плоховат, впрочем, все-таки был сановник и слыл очень богатым человеком; но сам Николя Оглоблин оказывался совершенной дрянью и до такой степени пользовался малым уважением в обществе, что, несмотря на то, что ему было уже за тридцать лет, его и до сих пор еще называли monsieur Николя, или даже просто Николя. Он обыкновенно целые дни ездил в моднейшем, но глупейшем фаэтоне по Москве то с визитами, то обедать к кому-нибудь, то в театр, то на гулянье, и всюду и везде без умолку болтал, и не то чтобы при этом что-нибудь выдумывал или лгал, – нисколько: ум и воображение Николя были слишком слабы для того, но он только, кстати ли это было или некстати, рассказывал всем все, что он увидит или услышит.

За такого рода качества ему, разумеется, немало доставалось, так что от многих домов ему совсем отказали; товарищи нередко говорили ему дурака и подлеца, но Николя не унимался и даже год от году все больше и больше начинал изливать из себя то, что получал он из внешнего мира посредством уха и глаза.

– А я, кузина, и не знал, что вы в городе, – зарапортовал он сейчас же, как вошел, своим мясистым языком, шлепая при этом своими губами и даже брызгая немного слюнями, – но вчера там у отца собрались разные старички и говорят, что у вас там в училище акт, что ли, был с месяц тому назад… Был?

– Был!.. Что же? – сказала ему Анна Юрьевна довольно суровым голосом.

– И там архиерей, что ли, какой-то был!..

– Был и архиерей, – говорила Анна Юрьевна тем же суровым голосом.

– И что там начальница училища какая-то есть… mademoiselle Жиглинская, что ли…

– Есть, что же?

– А то, что… – начал Оглоблин, и шепелявый язык его немного запнулся при этом, – будто бы архиерей… я, ей-богу, передаю вам то, что другие говорили, спросил даже: дама она или девица… Слышали вы это?

– Нет, не слыхала.

– Спросил, говорят, и потом у себя, что ли, или там в каком-нибудь интимном кружке своем и говорит: «что это, говорит, начальница в училище у Анны Юрьевны девица и отчего же elle est enceinte?»[100 - она беременна? (франц.).]

– D'apres quoi est-ce qu'il pense cela?[101 - Почему он так думает? (франц.).] – воскликнула Анна Юрьевна, заметно обеспокоенная этим известием.

– Je ne sais pas[102 - Я не знаю (франц.).], – отвечал Николя, пожимая плечами.

– Ну!.. Il se trompe!.. Elle n'est pas enceinte, mais elle est malade![103 - Он ошибается!.. Она не беременна, а больна! (франц.).] – говорила Анна Юрьевна, желая как-нибудь спасти Елену от подобной молвы.

– C'est bien probable!..[104 - Это весьма вероятно!.. (франц.).] – согласился и Николя. – Но ведь вы знаете, наши старички, – продолжал он, брызгая во все стороны слюнями, – разахались, распетушились… «В женском, говорят, заведении начальница с такой дурной нравственностью!.. Ее надобно, говорят, сейчас исключить!..»

Анна Юрьевна не на шутку при этом рассердилась.

– Дурная нравственность passe encore![105 - еще может пройти! (франц.).] – начала она, делая ударение на каждом почти слове. – От дурной нравственности человек может поправиться; но когда кто дурак и занимает высокую должность, так тут ничем не поправишь, и такого дурака надобно выгнать… Так вы это и скажите вашим старичкам – понравится им это или нет.

Николя при этом самодовольнейшим образом захохотал.

– Ей-богу, сказал бы, да рассердятся только; отцу разве скажу, – отшлепал он своим язычищем.

– Отцу скажите, – он из таких же!

– Из таких же! – подтвердил и Николя, продолжая хохотать. – Там они еще говорили, – присовокупил он более уже серьезным тоном, – в газетах даже есть статья о вашем училище.

– Какая статья? – спросила Анна Юрьевна. Сама она никогда не читала никаких газет и даже чувствовала к ним величайшее отвращение вследствие того, что еще во время ее парижской жизни в одной небольшой французской газетке самым скандальным образом и с ужасными прибавлениями была рассказана вся ее биография.

– Я потом отцу и говорю: «какая, я говорю, статья?» Он меня позвал в кабинет и подал: «на, говорит, свези завтра к Анне Юрьевне!»

И вслед за тем Николя вынул из кармана нумер газеты и подал его Анне Юрьевне. Та прочла статейку, и лицо ее снова запылало гневом.

– Ах, какое негодяйство! – воскликнула она.

Статейка газеты содержала следующее: «Нигилизм начинает проникать во все слои нашего общества, и мы, признаться, с замирающим сердцем и более всего опасались, чтобы он не коснулся, наконец, и до нашей педагогической среды; опасения наши, к сожалению, более чем оправдались: в одном женском учебном заведении начальница его, девица, до того простерла свободу своих нигилистических воззрений, что обыкновенно приезжает в училище и уезжает из него по большей части со своим обожателем».

Весть об этом в редакцию сообщил Елпидифор Мартыныч, который пользовал в оной и, разговорившись как-то там о развращении современных нравов, привел в пример тому Елену, которую он, действительно, встретил раз подъезжающею с князем к училищу, и когда его спросили, где это случилось, Елпидифор Мартыныч сначала объяснил, что в Москве, а потом назвал и самое училище.

«Печатая это, – гласила статья далее, – мы надеемся, что лица, поставленные блюсти за нравственностью юных воспитанниц, для которых такой пример может быть пагубен на всю их жизнь, не преминут немедля же вырвать из педагогической нивы подобный плевел!»

– Вы господина, что издает эту газету, знаете? – обратилась Анна Юрьевна к своему гостю.

– Знаю-с! – отвечал Николя.

– Ну, так передайте ему, что я презираю его мнением et que je me moque de ses pasquinades[106 - и что я не обращаю никакого внимания на его пасквили (франц.).] и учиться у него управлять моим училищем не буду!

– Хорошо-с, передам! – сказал, опять засмеясь, Николя и очень, как видно, довольный таким поручением. – У нас после того Катерина Семеновна была, – бухал он, не давая себе ни малейшего отчета в том, что он говорит и кому говорит. – «Что ж, говорит, спрашивать с маленькой начальницы, когда, говорит, старшая начальница то же самое делает».

– Это я, что ли, то же самое делаю?