В водовороте

– Бывает-с это! – отвечал ей Миклаков торопливо. – И, по-моему, лучшее от того лекарство – самолюбие; всякий должен при этом вспомнить, что неужели он все свое человеческое достоинство поставит в зависимость от капризной воли какого-нибудь господина или госпожи. Нас разлюбили, ну и прекрасно: и мы разлюбим!

– Хорошо, разлюбим; а как не разлюбляется? – возразила княгиня.

– Что за вздор: не разлюбляется! – воскликнул Миклаков. – Для этого, мне кажется, стоит только повнимательнее и построже вглядеться в тот предмет, который нас пленяет – и кончено!.. Что вам, например, по преимуществу нравится в князе?

Княгиня некоторое время затруднялась отвечать на такой вопрос.

– Ум, конечно? – подхватил Миклаков.

– Разумеется, ум, потому что мужчина прежде всего должен быть умен, – проговорила княгиня.

– Совершенно верно-с… Жаль только, что женщины иногда совсем не то принимают за ум, что следует!.. В чем именно, по-вашему, ум князя проявляется?

– Как вам сказать, в чем… Каждое слово его показывает, что он человек умный.

– Гм… слово! – повторил Миклаков. – Слова бывают разные: свои и чужие, свое слово умное придумать и сказать очень трудно, а чужое повторить – чрезвычайно легко.

– Так неужели вы думаете, что князь все говорит чужие слова? – спросила княгиня с некоторым оттенком неудовольствия.

– Я тут ничего не говорю о князе и объясняю только различие между своими словами и чужими, – отвечал Миклаков, а сам с собой в это время думал: «Женщине если только намекнуть, что какой-нибудь мужчина не умен, так она через неделю убедит себя, что он дурак набитейший». – Ну, а как вы думаете насчет честности князя? – продолжал он допрашивать княгиню.

Та даже вспыхнула от удивления и неудовольствия.

– Господи, вы уж его и бесчестным человеком начинаете считать!.. Худого же князь адвоката за себя выбрал, – проговорила она.

– Я опять-таки повторяю вам, – возразил Миклаков, – что я желаю только знать ваше мнение, а своего никакого вам не говорю.

– Какое же тут другое мое мнение будет; я, без сомнения, признаю князя за самого честного человека!

– То есть почему это так? Может быть, потому, что, имея семьдесят тысяч годового дохода, он аккуратно платит долги по лавочкам и по булочным?

Княгиня опять вспыхнула.

– Нет, не потому, – сказала она явно сердитым голосом, – а вот, например, другой бы муж всю жизнь меня стал обманывать, а он этого, по своей честности, не в состоянии был сделать: говорит мне прямо и искренно!

– Что ж прямо и искренно говорить!.. – возразил Миклаков. – Это, конечно, можно делать из честности, а, пожалуй, ведь и из полного неуважения к личности другого… И я так понимаю-с, – продолжал он, расходившись, – что князь очень милый, конечно, человек, но барчонок, который свой каприз ставит выше счастия всей жизни другого: сначала полюбил одну женщину – бросил; потом полюбил другую – и ту, может быть, бросит.

– И все мужчины, я думаю, такие! – сказала княгиня.

– Нет, не все мужчины такие, – произнес Миклаков.

– Кто же? Вас, что ли, прикажете считать приятным исключением? – спросила его колко княгиня.

– Да хоть бы меня, пожалуй! – отвечал ей нахально Миклаков.

Княгиня пожала плечами.

– Скромно сказано! – проговорила она опять с насмешкой.

Ее не на шутку начинали сердить эти злые отзывы Миклакова о князе. Положим, она сама очень хорошо знала и понимала, что князь дурно и, может быть, даже нечестно поступает против нее, но никак не желала, чтобы об этом говорили посторонние.

Миклаков с своей стороны видел, что он мало подействовал на княгиню своими убеждениями, и рассчитал, что на нее временем лучше будет повлиять.

– А что, скажите, чем вы занимаетесь?.. На что тратите вы ваш досуг? – спросил он ее.

– Да ничем особенно не занимаюсь, – отвечала княгиня.

– Читаете что-нибудь?.. Музыкой много занимаетесь? – продолжал Миклаков спрашивать.

– Прежде много занималась, а теперь и та наскучила.

– Значит, только и делаете, что оплакиваете утраченную любовь вашего недостойного супруга?

– И того нет: для меня решительно все равно, утратила я его любовь или нет, – произнесла княгиня, сильно досадуя в душе на князя, что он подводит ее под подобные насмешки.

– Но надобно же, однако, на что-нибудь приятное и занятное направить вам ваше воображение, – говорил Миклаков.

– Я направлю его к богу и буду просить у него смерти, – отвечала княгиня.

– Э, пустяки – смерти просить!.. А в карты, скажите, вы любите играть? – спросил ее Миклаков.

– Люблю! – сказала протяжно княгиня.

– Ну, хотите, я буду ходить к вам в карты играть, серьезно, по большой?.. Буду вас обыгрывать, – благо у вас денег много.

Княгиня усмехнулась. Она это предложение Миклакова приняла сначала за шутку.

– Прикажете или нет? – настаивал тот.

– Пожалуй, ходите, – отвечала, наконец, княгиня.

Ей самой немножко улыбнулась мысль о подобном времяпрепровождении.

– Так, так, значит, на том и покончим! – произнес он, уже вставая и протягивая княгине на прощанье руку.

Та ему ничего не отвечала и только подала ему тоже свою руку.

Миклаков ушел.

Княгиню страшным образом удивило и оскорбило такое посольство от князя. «Разве сам он не мог побеспокоиться и написать ей ответ?.. Наконец, просто сказать ей на словах?.. Зачем же было унижать ее еще в глазах постороннего человека?» – думала княгиня и при этом проклинала себя, зачем она написала это глупое письмо князю, зная по опыту, как он и прежде отвечал на все ее нежные заявления. С настоящей минуты она начала серьезно подумывать, что, в самом деле, не лучше ли ей будет и не легче ли жить на свете, если она разойдется с князем и уедет навсегда в Петербург к своим родным.

Сам же князь в продолжение всего времени, пока Миклаков сидел у княгини, стоял у окна в своем кабинете и с жадным вниманием ожидал, когда тот выйдет от нее. Наконец, Миклаков показался.

– Идите сюда скорей! – не утерпел и крикнул ему князь.

Миклаков подошел было к нему к окну.

– Идите же в комнату! – крикнул ему еще раз князь.