В водовороте

– И я уж, конечно! – подхватил князь.

– Значит, вы одни и решайте; вы и будьте только нашим судьей! – сказала Елена Миклакову.

– Быть вашим судьей!.. – повторил тот хоть и комически, но не без некоторого, кажется, чувства самодовольства. – Прежде всего-с я желал бы знать, что признает ли, например, Елена Николаевна некоторое нравственное право за мотивами, побуждающими князя известным образом действовать и чувствовать?

– Признаю отчасти, хотя нахожу, что мотивы эти весьма невысокого сорта.

– Но все-таки, как бы то ни было, вы не будете, значит, огорчаться, если он совершит когда-нибудь опять подобную выходку?

– Огорчаться буду, но менее, конечно! – произнесла Елена, взглянув при этом с любовью на князя.

– Теперь-с к вам обращаю мое слово, – отнесся Миклаков к князю. – Будете ли вы в такой мере позволять себе выходить из себя?

– Я не знаю этого! – возразил князь.

– Не знаете того! – повторил Миклаков. – Хорошо и то, по крайней мере, что откровенно сказано!.. Теперь, значит, остается внушить княгине, что, ежели она в самом деле любит этого господина, в чем я, признаться сказать, сильно сомневаюсь…

– И я совершенно в этом сомневаюсь! – подтвердила Елена.

– Но положим, что любит, то все-таки должна делать это несколько посекретнее и не кидать этим беспрестанно в глаза мужу. Все такого рода уступки будут, конечно, несколько тяжелы для всех вас и заставят вас иногда не совсем искренно и откровенно поступать и говорить, но каждый должен в то же время утешать себя тем, что он это делает для спокойствия другого… Dixi![81 - Я сказал! (лат.).] – заключил Миклаков.

– Но кто же, однако, княгине передаст предназначенное для нее наставление? – спросила Елена.

– Конечно, уж не я! – отвечал Миклаков. – Потому что я двух слов почти с ней не говаривал… Всего приличнее, я полагаю, внушить ей это князю.

– Ему-то, ему; но осмелится ли еще он? – заметила ядовито Елена.

Князь ничего на это не произнес и даже такое имел выражение лица, как будто бы не про него это говорили.

– Все, значит, поэтому кончено! – воскликнул Миклаков и взялся было за шляпу, чтобы отправиться в Москву, но в это время проворно вошла в комнату Елизавета Петровна.

– Ни-ни-ни! Не пущу без ужина! – воскликнула она, растопыривая перед ним руки.

– Да ведь поздно: я пешком пойду! Темь такая, что, пожалуй, с кого-нибудь и шинель снимешь! – проговорил Миклаков.

– Вы же снимете! – воскликнула Елена.

– А вы как думаете! – отвечал Миклаков. – Я принадлежу к такого рода счастливцам, которые с других только могут стаскивать что-нибудь, а с меня никто ничего!

– Чтобы предохранить вас от этого преступления, мы вас в экипаже проводим, – сказал князь. – Потрудись, моя милая, сходить и сказать, чтобы коляска моя сюда приехала! – обратился он к Марфуше.

Та побежала исполнить его приказание.

– В коляске меня проводите? Это недурно! – произнес Миклаков снова комически и снова не без оттенка самодовольства.

Ужином Елизавета Петровна угостила на славу: она своими руками сделала отличнейший бифштекс и цыплят под соусом, но до всего этого ни князь, ни Елена почти не дотронулись; зато Миклаков страшно много съел и выпил все вино, какое только было подано.

– Ужин для меня, – толковал он своим собеседникам, – самая приятная вещь, так как человек, покончив всякого рода сношения с себе подобными, делается, наконец, полным распорядителем самого себя, своих мыслей и своих чувств.

Язык, при этих словах, у Миклакова начинал уж немного заплетаться. Когда же он сел в княжеский фаэтон, чтобы ехать в Москву, то как-то необыкновенно молодцевато надел на голову свою кожаную фуражку.

– Хорошо быть умным человеком: ни за что ни про что катают тебя князья в своих экипажах!.. – говорил он вслух и кивая в это время, в знак прощания, князю головою: выпивши, Миклаков обыкновенно делался откровеннее, чем он был в нормальном своем состоянии!

II

Княгиня, в свою очередь, переживала тоже довольно сильные ощущения: она очень хорошо догадалась, что муж из ревности к ней вышел до такой степени из себя в парке и затеял всю эту сцену с Архангеловым; она только не знала хорошенько, что такое говорила с ним Елена в соседней комнате, хотя в то же время ясно видела, что они там за что-то поссорились между собой. Требование же князя, чтобы княгиня ехала с ним в экипаже, обрадовало ее до души; она ожидала, что он тут же с ней помирится, и у них начнется прежняя счастливая жизнь. Княгиня, в противоположность Елене, любила все больше представлять себе в розовом, приятном цвете, но князь всю дорогу промолчал, и когда она при прощании сказала ему, что он должен извиняться перед ней в совершенно другом, то он не обратил на эти ее слова никакого внимания, а потом она дня три и совсем не видала князя. Надежды ее, значит, в этом отношении рушились совершенно, и ей вообразилось, что он, может быть, считает ее уже недостойною, чтобы помириться с нею, по случаю ее кокетства с бароном. Княгиня готова была плакать от досады, что держала себя подобным образом с этим господином, и решилась оправдаться перед мужем. Для этого она написала и послала князю такого рода письмо:

«Я, мой дорогой Грегуар, без вины виновата перед вами, но, клянусь богом, эту вину заставила меня сделать любовь же моя к вам, которая нисколько не уменьшилась в душе моей с того дня, как я отдала вам мое сердце и руку. Вам, вероятно, не нравилось то, что я была слишком любезна с вашим приятелем бароном, но заверяю вас, что барон никогда мне и нисколько не нравился, а, напротив, теперь даже стал противен, и я очень рада буду, когда он уедет. Кокетничая с ним, я думала этим возвратить вашу любовь ко мне, которая была, есть и будет всегда для меня дороже всего, и если вы дадите мне ее снова, я сочту себя счастливейшим существом в мире. Прошу вас убедительно ответить мне и не мучить меня неизвестностью; всегда верная и любящая вас жена

Е. Григорова».

Письмом этим княгиня думала успокоить князя; и если заглянуть ему поглубже в душу, то оно в самом деле успокоило его: князь был рад, что подозрения его касательно барона почти совершенно рассеялись; но то, что княгиня любила еще до сих пор самого князя, это его уже смутило.

Недоумевая, как и что предпринять, он решился подождать Миклакова, который вечером хотел прийти к нему на дачу и действительно пришел.

– Вот вы с Еленой говорили мне, – начал князь после первых же слов, – чтобы я разные разности внушил княгине; я остерегся это сделать и теперь получил от нее письмо, каковое не угодно ли вам прочесть!

Князь подал Миклакову письмо княгини, которое тот внимательно прочел, и вслед за тем все лицо его приняло какое-то умиленное выражение.

– Какая, однако, отличнейшая женщина княгиня! – воскликнул он.

– Чем же? – спросил князь, хотя и догадался почти, что хочет сказать Миклаков.

– Добрейшая и чистейшая женщина, каких когда-либо я встречал, – продолжал Миклаков. – Вы сколько лет женаты? – прибавил он князю.

– Десять лет! – отвечал тот.

– Шутка!.. И после того, что вы изволили творить против нее, она сохранила такую преданность к вам!.. Не умеете вы, сударь, ценить подобное сокровище, решительно не умеете!..

– Но Елена, я надеюсь, как женщина, никак не хуже княгини, – проговорил князь.

– Елена имеет совсем другие достоинства, – сказал Миклаков.

Друзья после этого замолчали на некоторое время.

– Как я предсказывал, так и вышло! – начал Миклаков, рассмеясь. – Вся эта история с бароном, от которой вы так волновались и бесились, оказалась сущим вздором.

– Если она даже вздор, – подхватил князь, – то все-таки это ставит меня в еще более щекотливое положение… Что я буду теперь отвечать на это письмо княгине?.. Обманывать ее каким-нибудь образом я не хочу; написать же ей все откровенно – жестоко!

– Зачем писать?.. На словах ей надобно объяснить, – возразил Миклаков.

– А на словах я не могу, потому что, как и испытал это раз, или наговорю ей каких-нибудь резкостей, чего вовсе не желаю, или сам расчувствуюсь очень.

– Так как же тут быть? – воскликнул Миклаков.

– Всего бы было удобнее… – продолжал князь, пожимая плечами, – если бы вы, по доброте вашей ко мне, взяли на себя это поручение.

– Какое поручение? – спросил Миклаков.