В водовороте

Княгиня на это ничего ей не сказала.

Г-жа Петицкая до сих пор никак не могла вызвать ее на полную откровенность по этому предмету, так что начинала даже немножко обижаться за то на княгиню.

– Но где же барон? – воскликнула она, когда сели за стол и барон не являлся по обыкновению.

– Ах, он сегодня, к великому моему удовольствию, отправился на целый день к Анне Юрьевне! – отвечала княгиня.

– К великому удовольствию вашему… Но за что же такая ваша немилость к нему? – спросила г-жа Петицкая.

– За то, что он мне ужасно надоел, – сказала княгиня, по-видимому, совершенно искренним голосом, но г-жа Петицкая на это только усмехнулась: она не совсем поверила княгине.

Елена в это время ехала в Москву. Воображение она имела живое, и, благодаря тяжелым опытам собственной жизни, оно, по преимуществу, у ней направлено было в черную сторону: в том, что князь убил себя, она не имела теперь ни малейшего сомнения и хотела, по крайней мере, чтобы отыскали труп его. Что чувствовала Елена при таких мыслях, я предоставляю судить моим читательницам. Прежде всего она предположила заехать за Миклаковым; но, так как она и прежде еще того бывала у него несколько раз в номерах, а потому очень хорошо знала образ его жизни, вследствие чего, сколько ни была расстроена, но прямо войти к нему не решилась и предварительно послала ему сказать, что она приехала. Миклаков и на этот раз лежал в одном белье на кровати и читал. Услыхав о приезде Елены, он особенно этому не удивился.

– Сейчас приму-с, – сказал он лакею и в самом деле хоть не в очень полный, но все-таки приличный туалет облекся.

– Поди, проси, – сказал он лакею.

Тот пошел и пригласил Елену.

Миклаков даже отступил несколько шагов назад при виде ее, – до такой степени она испугала его и удивила выражением своего лица.

– Что такое с вами? – воскликнул он.

– Ничего, не обо мне дело, – проговорила Елена порывистым голосом, – но князь Григоров наш застрелил себя…

– Господи помилуй!.. – воскликнул еще раз Миклаков и еще более испуганным голосом. – Но где же, каким образом и зачем? – спрашивал он торопливо.

– Около Останкина в лесу, должно быть! – говорила Елена: она в эти минуты твердо была убеждена, что передает непреложнейшие факты.

– Но что же… видел, что ли, кто-нибудь его? – продолжал расспрашивать Миклаков.

– То-то никто не видал и нигде найти его не могут, – отвечала Елена.

– Но как же вы знаете, что он убил себя?

– Потому что мы поссорились с ним вчера, а он мне прежде всегда говорил, что, как я его оставлю, то он убьет себя.

– Но от этих слов до убийства еще далеко! – сказал Миклаков, махнув рукой. – Ах, вы, барышня, барышня смешная!

– Нет, я не смешная; его нигде не могут найти… Наконец, я писала ему, что между нами все кончено, а он, я знаю, не перенесет этого.

Елена все уже перепутала в голове; она забыла даже, что князь, не получив еще письма ее, ушел из дому.

– Зачем же вы писали ему это?

– Зачем?.. Из ревности, конечно!.. Теперь пойдемте объявить об его смерти в полицию; пусть она труп его отыщет!

– Труп отыщет!.. – рассмеялся Миклаков. – Бог даст и живым его обрящем!

– Нет, вы живым его не обрящете… Пойдемте!

– Куда пойдемте?

– В полицию какую-нибудь – объявить.

– Подите вы, в полицию объявлять… страмиться!.. Поедемте в Останкино лучше; там, может быть, и отыщем его.

– Но, чтобы отыскать его, надобно тысячу людей разослать по лесу!.. Как вы это сделаете без полиции? – возражала ему Елена.

– Мы тысячу людей и пошлем! В Останкине есть своя полиция, – зачем же нам городская нужна?

– Есть там полиция? – спросила Елена.

– Есть, – успокоивал ее Миклаков, и затем они вышли, сели на хорошего извозчика и поехали в Останкино.

Елена начала беспрестанно торопить извозчика.

– Бога ради, мой милый, поезжай скорее!.. – умоляла она его, и голос ее, вероятно, до такой степени был трогателен, что извозчик что есть духу начал гнать лошадь.

– Ну, барыня, – сказал он, подъезжая к Останкину, – за сто бы рублев не стал так гнать лошадь, как для тебя это делал.

– Спасибо тебе! На вот тебе за то! Сдачи мне не надо! – проговорила Елена и отдала извозчику пять рублей серебром.

– Ну, вот за это благодарю покорно! – проговорил тот, снимая перед ней шапку.

Видя все это, Миклаков поматывал только головой, и чувство зависти невольно шевелилось в душе его. «Ведь любят же других людей так женщины?» – думал он. Того, что князь Григоров застрелился, он нисколько не опасался. Уверенность эта, впрочем, в нем несколько поколебалась, когда они подъехали к флигелю, занимаемому князем, и Миклаков, войдя в сени, на вопрос свой к лакею: «Дома ли князь?», услышал ответ, что князь дома, но только никого не велел принимать и заперся у себя в кабинете.

– Э, так я силой к нему взойду! – сказал Миклаков и, не долго думая, вышел из сеней в небольшой садик, подошел там к довольно низкому из кабинета окну, отворил его, сорвав с крючка, и через него проворно вскочил в комнату.

– Что это вы, ваше сиятельство, делаете тут? – воскликнул он, увидя князя сидящим перед своим столом.

Князь, в свою очередь, услыхав шум и голос Миклакова, вздрогнул, проворно что-то такое спрятал в столовый ящик и обернулся.

– Что вы тут делаете? – повторил ему свой вопрос Миклаков.

– Да так!.. Ничего!.. – отвечал князь, как-то насильно улыбаясь, а между тем сам был бледен, волосы у него были взъерошены, глаза с мрачным выражением.

– Вы Елену ужасно напугали; она приехала ко мне в Москву и говорит, что вы застрелились.

Князь при этих словах еще более побледнел.

– Почему ж она знает это? – спросил он.

– Потому что, говорит, вы сами ей обещали при первом же удобном случае совершить над собой это приятное для вас дело.

Князь молчал.

Предчувствие любящего сердца Елены вряд ли обманывало ее. Князь в самом деле замышлял что-то странное: поутру он, действительно, еще часов в шесть вышел из дому на прогулку, выкупался сначала в пруде, пошел потом по дороге к Марьиной роще, к Бутыркам и, наконец, дошел до парка; здесь он, заметно утомившись, сел на лавочку под деревья, закрыв даже глаза, и просидел в таком положении, по крайней мере, часа два. После того он встал, пришел к Яру, спросил себе есть, но есть, однако, ничего не мог; зато много выпил и вслед за тем, как бы под влиянием величайшего нетерпения, нанял извозчика и велел ему себя проворнее везти обратно в Останкино, где подали ему письмо от Елены. Прочитав это письмо, князь сделался еще более мрачен; велел сказать лакею, что обедать он не пойдет, и по уходе его, запершись в кабинете, сел к своему столу, из которого, по прошествии некоторого времени, вынул знакомый нам ящик с револьвером и стал глядеть на его крышку, как бы прочитывая сделанную на ней надпись рукою Елены. В это время к нему в кабинет вскочил через окно Миклаков. Князь, как мы видели, очень сконфузился при его появлении.