Мещане

– Именно все скрипим!.. – подтвердил граф Хвостиков, не могший удержаться, чтобы не заговорить с Траховым; а потом, говоря правду, он и скрипел более, чем кто-либо, – денежные обстоятельства его были даже более обыкновенного плохи: издание газеты с Долговым окончательно не удалось; та газета, где он фельетонствовал, отказала ему за то, что он очень сильно налгал в одном из фельетонов, и его даже тянули в суд за оскорбление.

– Как поживает ваша жена? – спросил Бегушев, чтобы о чем-нибудь заговорить с кузеном.

– Благодарю!.. – отвечал генерал. – Она нынешнюю зиму думает месяца на два, на три совсем переехать в Москву.

– Это ради чего? – воскликнул Бегушев.

– Ради того, что она в Петербурге очень скучает!.. Ей там дышать нравственно нечем! – объяснил генерал.

– А Тюменев опять стал бывать у вас? – проговорил Бегушев с некоторой насмешкой.

– Редко!.. Камешек раздора с той и другой стороны брошен.

– Чем же в Москве будет нравственно жить Татьяна Васильевна? – пожелал узнать Бегушев.

– Тем, чему я сейчас был свидетелем в Английском клубе: тут такой горячий спор шел о славянах и о Турции, а теперь в этом, как выражается Татьяна Васильевна, вся поэзия ее жизни…

– Между кем был спор?.. – полюбопытствовал уже граф Хвостиков.

– Между Янсутским и Долговым!

– Долгов, конечно, был за славян? – подхватил граф.

– Долгов за славян, а Янсутский за турок!

Граф Хвостиков пожал плечами.

– Только такой человек, как Янсутский, может быть за турок, – сказал он.

– Это тоже в каком смысле, – заметил генерал. – Долгов говорит, например, что турки – трусы; это вздор; а Янсутский уверяет, что славяне – плуты…

– Охота вам повторять, что говорят Янсутские, да и Долгов, пожалуй! – произнес с досадой Бегушев.

– Это так: сегодня я убедился вполне, что Янсутский болтун и сплетник большой… Про эту бывшую madame Олухову он таких мне невероятных вещей насказал… – говорил генерал.

При имени Олуховой Бегушев немного вспыхнул.

– Каких же именно невероятных? – спросил граф Хвостиков.

– Он утверждал, что она должна разориться совершенно: она там… я не понял даже хорошенько… приняла какое-то наследство после мужа, а тот – банкрот, и ей придется отвечать за его долги.

Граф Хвостиков хотел было что-то такое возразить генералу, но в это время по дому раздалось беганье, затем шлепанье башмаков и в заключение лай по крайней мере пяти собачьих голосов.

– Qu'est се que cela?[81 - Что это такое? (франц.).] – сказал генерал.

– Это сестра приехала с своими собаками из старушечьего маскерада, – отвечал Бегушев.

– А, понимаю! – произнес генерал. – Милая Аделаида Ивановна до сих пор не утратила своей страсти к собакам?

– За неимением других страстей, хранит пока эту!.. – сказал Бегушев.

Вскоре в диванную предстала Маремьяша – красная, пылающая и издающая из себя легкий пар, пропитанный запахом березовых веников. Она доложила, что Аделаида Ивановна, узнав, что у Александра Ивановича кузен их, генерал Трахов, умоляет его прийти к ней, чтобы поскорей на него взглянуть.

Генерал на это приглашение немедля отправился в сопровождении Маремьяши в отделение Аделаиды Ивановны, которое, чем долее жила в нем старушка, все более и более принимало оригинальный или почти исторический характер: оно состояло из маленького, крытого шатром и освещаемого цветным фонарем прохода, потом очень большой комнаты, из которой одна дверь, красного дерева, вела в спальню Аделаиды Ивановны, а другая, совершенно ей подобная, прикрывала собой шкаф, хранящий маленькую библиотеку m-lle Бегушевой. Библиотека эта исключительно состояла из книг духовного содержания и из множества альбомов, в которых были и стихи, и проза, и наклеенные засохшие цветки, и рисунки акварелью, карандашом, пером. Мебель вся была во вкусе ренессанс и довольно покойная. Запах одеколона наполнял всю комнату. Стены почти сплошь были увешаны картинами в потускнелых золотых рамах. Прежде всего кидался в глаза огромный портрет покойной императрицы Марии Федоровны, когда-то из своих рук возложившей на Аделаиду Ивановну, при выпуске ее из Смольного монастыря, шифр первой ученицы. Далее – тоже довольно большой портрет сурового на вид старика в генеральском екатерининских времен мундире, с подзорной трубкой в руке и с развернутою перед ним картою, – это был прадед Бегушевых. Направо от него висел портрет матери Аделаиды Ивановны – дамы с необыкновенно нежным цветом лица и с буклями на висках, а налево – головка совершенно ангелоподобной девочки; то была сестра Аделаиды Ивановны, умершая в детстве. Над диваном, на котором старушка по преимуществу сидела, красовался, почти в натуральную величину, фотографический снимок Александра Ивановича, очень похожий на него, но в то же время весь какой-то черный, а также виднелись: зимний русский пейзаж, изображающий, как отец Бегушева, окруженный крепостными охотниками, принимал медведя на рогатину, и другой, уже летний пейзаж, представляющий их главную, родовую усадьбу с садом, с рекой, с мельницей и церковью вдали. Все это Аделаида Ивановна отчасти привезла с собой, а частью собрала из других комнат братнина дома. Кроме картин, она перетащила к себе много и других вещей, дорогих ей по воспоминаниям; так, например, на подзеркальном столике, выложенном бронзою, помещались у нее стариннейшие сфероидальной формы часы с стоящим над ними Сатурном, под ногами которого качался маятник; несколько выступов изразцовой печи были уставлены фарфоровыми куколками пастушков, пастушек, французского гренадера, опирающегося на ружье, босоногого францисканца и даже русского мужичка с балалайкой в руке.

При появлении генерала произошел весьма пустой случай, но который ужасно сконфузил Аделаиду Ивановну: едва только Трахов переступил порог, как сидевший в клетке попугай тарарахнул ясным и отчетливым образом: «Дурак!»

Генерал сначала попятился было назад, но потом сообразил:

– Это ваш попка так меня приветствует, – сказал он.

– Ах, он пренесносный; я велю скоро его продать, – говорила Аделаида Ивановна, не знавшая, что делать и куда глядеть.

– Дурак! – повторил еще раз попугай, когда хозяйка и гость уже уселись.

Маремьяша, чтобы заставить замолчать глупую птицу, поспешила накинуть покрышку на клетку попугая.

– Извините меня, мой друг, хоть вы и видите, какая я, – говорила Аделаида Ивановна, собравшаяся несколько с духом и показывая на себя: она действительно была в спальном капоте, ночном чепце и пылала не меньше своей горничной. – Но мне так хотелось вас видеть! – проговорила она.

– И я, кузина, желал вас видеть! – говорил генерал. – А вы тут отлично поместились, – присовокупил он, невольно обратив внимание на семейно-историческое убранство комнат Аделаиды Ивановны.

– Ах, как отлично, как бесподобно!.. – полувоскликнула она. – Александр, вы знаете, он хоть и серьезен, но ангел доброты!.. Одно, что хвораю я все последнее время; брату уж и не говорю, а хвораю!

– За границу бы вы, кузина, съездили и полечились там, – посоветовал ей генерал, полагавший, что как только пустят человека за границу, так он и выздоровеет непременно, – что лично с генералом в самом деле и случалось.

– Не на что, cousin[82 - кузен (франц.).], состояние мое совершенно расстроилось, – отвечала Аделаида Ивановна.

– Каким образом? – спросил генерал с удивлением.

– Деньги все выпросили у меня мои друзья, а теперь мне и платят понемножку!.. – посмягчила было свое положение Аделаида Ивановна.

– Ничего вам, сударыня, не платят! – уличила ее Маремьяша, стоявшая около Аделаиды Ивановны и намачивавшая ей по временам одеколоном голову.

Генералу немножко не понравилось вмешательство в разговор горничной.

– Но кто ж именно эти друзья ваши? – отнесся он к Аделаиде Ивановне.

– Первый – князь Мамелюков!.. Вы знаете, cousin, какая почти родственная любовь существовала между нашими семействами, я его воспринимала от купели, хотя и была еще молоденькой девушкой!.. Как мне совестно тогда было… – И старушка, махнув рукой, еще более покраснела, а Маремьяша поспешила налить ей на голову целую пригоршню одеколона. – Князь мне должен сорок тысяч и не платит – мне это так удивительно!

Генерал нахмурился.

– И мне тоже: князь – богатый человек!.. – проговорил он.

– Очень богатый!.. Брат схлопотал было, чтобы с князя взыскал суд… каково мне это было, посудите, кузен!.. Князь точно что очень испугался суда и уехал за границу…

Генерал продолжал быть нахмуренным.

– Все это тем более неприятно слышать, что князь у меня и служит, – проговорил он.