Мещане

– Вот это так, отгадали; он поведал об этом Трахову, – подтвердил граф.

Домна Осиповна злобно, но по-видимому искренно усмехнулась; Перехватов тоже улыбнулся.

– Теперь это понятно! – произнесли они оба в один голос.

В ответ на это граф Хвостиков имел в своем лице выражение невинного агнца, ничего не понимающего, и, поднеся таким образом Домне Осиповне букет, не совсем приятно для нее благоухающий, уехал.

Супруги, оставшись вдвоем, вскоре пошли обедать. Каждый из них старался показать, что новость, сообщенную графом Хвостиковым, считает за совершеннейший вздор; но в то же время у Домны Осиповны сразу пропала нежность и томность во взоре; напротив, он сделался сух и черств; румяное и почти всегда улыбающееся лицо доктора тоже затуманилось, и за обедом он не так много поглотил сладкого, как обыкновенно поглощал. Встав из-за стола, Перехватов велел закладывать карету, чтобы ехать по визитам, чего он никогда почти не делал и выезжал обыкновенно из дому часов в восемь вечера.

– Ты куда так рано? – спросила его Домна Осиповна.

– Заеду в клуб, чтобы узнать там, что такое это за болтовня! – сказал Перехватов.

Домна Осиповна на этот раз не кнюксила и не упрашивала мужа, чтобы он посидел еще с ней и не спешил к своим больным.

– Да, поезжай и узнай, пожалуйста!.. Я предчувствую, что многое тут надобно будет предпринять!.. – проговорила она.

Доктор ничего ей не ответил и уехал.

У Домны Осиповны действительно многое теснилось в голове: состояние деда она точным образом не знала, а слышала только, что он очень богатый человек. Главноуправляющего по имениям в Сибири Домна Осиповна несколькими письмами вызывала к себе, однако тот, под разными предлогами, не являлся, и очень возможно было, что совсем не явится к ней. Послать какого-нибудь адвоката в Сибирь Домна Осиповна боялась, так как в последнее время к ней со всех сторон доходили повествования о том, как адвокаты обманывают своих клиентов, и особенно женщин, – что отчасти она испытала и на себе, в лице Грохова. Самой ехать в Сибирь?.. Но ее здоровье, и без того уже потрясенное разными житейскими волнениями, пожалуй, не выдержит; кроме того, Домна Осиповна считала невозможным оставить и мужа, которого она ревновала, как сама выражалась, ко всем его противным дамам.

Вообразив все это, Домна Осиповна начала плакать и нисколько не старалась пересилить в себе начинающуюся истерику, что она делала первые месяцы по выходе замуж. Она хотела хорошенько напугать мужа, чтобы он приискал человека, которого можно было бы отправить в Сибирь: ему легче это сделать, у него знакомых пропасть; а то пусть и сам едет в Сибирь, – у него все-таки не будет там пациентов. Перехватов, сидя в своей щегольской карете, тоже был в весьма беспокойном настроении духа. «Черт знает этих купцов, – размышлял он, – сегодня у него миллионы, а завтра – ничего!..» Приятная перспектива открывалась умственному взору красивого врача: разоренная супруга – подержанная, больная, капризная и ревнивая!

Глава VI

Дня через два – через три Бегушев, по обыкновению, вышел довольно рано из дому, чтобы бродить по Москве. Проходя мимо своей приходской церкви, он встретил выходящего из нее священника, только что кончившего обедню.

– Здравствуйте! – пробасил тот, протягивая Бегушеву руку. – Вот вы желали помогать бедным, – продолжал священник тем же басовым и монотонным голосом, – вчера я ходил причащать одну даму… вероятно, благородного происхождения, и живет она – умирающая, без всякой помощи и средств – у поганой некрещеной жидовки!

– А в каком это доме? – спросил Бегушев.

– В большом угольном доме, против части, в подвальном этаже.

Бегушев, поблагодарив священника за известие, прямо отправился в указанный ему дом. Он очень был доволен возможности найти существо, которому приятно будет ему помогать. В этих стремлениях преследовать злых и помогать именно несчастным людям в Бегушеве отражалось чисто прирожденное ему рыцарство характера: он еще в школе всегда заступался за слабых и смирненьких товарищей и тузил немилосердно, благодаря своей силе и мощности, нахалов, буянов и подлецов; затрещины, которые он им задавал, носили даже особое название: «бегушевская затрещина».

Чтобы пробраться в подвальный этаж белого угольного дома, надобно было пройти через двор, переполненный всякого рода зловониями, мусором, грязью, и спуститься ступеней десять вниз, что сделав, Бегушев очутился в совершенной темноте и, схватив наугад первую попавшуюся ему под руку скобку, дернул дверь к себе. Та отворилась, издав резкий, дребезжащий звонок, и вместе с тем шлепнулся стоящий у дверей и умевший еще только ходить около стен черномазый, курчавый жиденок и заревел благим матом. Сверх того Бегушеву невольно, сквозь слабо мерцающий свет в комнате, показался лежащий в углу, в навозной куче, маленький ягненочек, приготовляемый, вероятно, к торжеству агнца пасхального. На раздавшийся рев и звонок выскочила тоже курчавая, черноволосая и грязная жидовка. Схватывая ребенка на руки, она прокричала визгливым голосом:

– Кого вам надо?

– У вас тут одна больная дама живет?.. Я хочу ее видеть!

– Она вон тут – в этой комнатке лежит… – отвечала гораздо вежливей жидовка и зажимая ребенку рот, чтобы он не орал.

Несмотря на темноту в комнате, дочь Израиля рассмотрела на Бегушеве дорогое пальто и поняла тотчас, что это, должно быть, важный господин.

– Я уж, сударь, не знаю, что мне с ней и делать, – продолжала она, – хоть в полицию объявлять: живет третий месяц, денег мне не платит… Умрет – на что мне ее хоронить… Пусть ее берут, куда хотят!..

– Вам все заплатят… – сказал Бегушев и подал жидовке десять рублей.

Точно кошка рыбью головку, подхватила жидовка своими костлявыми пальцами деньги.

– На этом, сударь, благодарю вас покорно! – воскликнула она.

По-русски дочь Израиля, как мы видим, говорила почище любой великорусской торговки: у ней звяканья даже в произношении никакого не чувствовалось.

– Пожалуйте, сударь, вот тут порожек маленький, не оступитесь!.. – рассыпалась она перед Бегушевым, вводя его в комнату больной жилицы, где он увидел… чему сначала глазам своим не поверил… увидел, что на худой кроватишке, под дырявым, изношенным бурнусом, лежала Елизавета Николаевна Мерова; худа она была, как скелет, на лице ее виднелось тупое отчаяние!

– Бегушев! – воскликнула она, взмахнув на него все еще хорошенькие свои глазки.

– Елизавета Николаевна, давно ли вы в Москве? – говорил тот, сам не сознавая хорошенько, что такое он говорит.

– Зачем вы пришли ко мне? Зачем? – спрашивала Мерова, горя вся в лице.

Бегушев молчал.

– А, чтобы посмеяться надо мной!.. Полюбопытствовать, в каком я положении… Написать об этом другу вашему Тюменеву!.. Хорошо, Александр Иванович, хорошо!.. Спасибо вам!..

И Мерова, упав лицом на подушку, зарыдала.

У Бегушева сердце разрывалось от жалости.

– Я пришел к вам, чтобы сказать, что отец ваш живет у меня!.. – проговорил он, опять-таки не зная, зачем он это говорит.

– Отец мой… у вас?.. – спросила Мерова, приподнявшись с подушки.

– У меня, – с тех пор, как вы уехали из Петербурга.

Мерова поникла головой.

– Тюменев прогнал его, я это предчувствовала… – проговорила она.

Бегушев между тем сел на ближайший к ней стул.

– Вот что, голубушка, – начал он и слегка положил было свою руку на руку Меровой.

– Не дотрагивайтесь до меня!.. Это невозможно! – воскликнула она, как бы ужаленная и затрепетав всем телом.

– Хорошо!.. – проговорил Бегушев, отнимая руку. – Я теперь пойду домой и предуведомлю поосторожней вашего отца, и мы перевезем вас на хорошую, удобную квартиру.

Сначала Мерова слушала молча и довольно спокойно, но на последних словах опять встрепенулась.

– Нет, Бегушев; не на квартиру, а в больницу… Я не стою большего… – произнесла она.

– Если хотите, – и в больницу! – не спорил с ней Бегушев и поднялся, чтобы поскорее возвратиться домой и послать графа к дочери.

– Вы уже уходите?.. – произнесла Мерова, и глаза ее мгновенно, как бывает это у детей, наполнились слезами. – Зачем же тогда и приходили ко мне? – присовокупила она почти отчаянным голосом.

– Я останусь, когда вы желаете этого!.. – отвечал Бегушев.