Тысяча душ

Калинович молчал.

– Пожалуйста, – повторил князь.

Герой мой нигде, кроме дома, не обедал и очень хорошо знал, что Настенька прождет его целый день и будет беспокоиться; однако, и сам не зная для чего, согласился.

– Прекрасно, прекрасно! – произнес князь и, крикнув экипаж, посадил с собой Калиновича.

Быстро понесла их пара серых рысаков по торцовой мостовой. Калинович снова почувствовал приятную качку хорошего экипажа и ощутил в сердце суетную гордость – сидеть, развалившись, на эластической подушке и посматривать на густую толпу пешеходов.

– В Морскую! – крикнул князь, и они остановились у Дюссо.

В первой же комнате их встретил лакей во фраке, белом жилете и галстуке, с салфеткой в руках.

– Здравствуй, Михайло, – сказал ему князь ласково.

Лакей с почтением и удовольствием оскалил зубы.

– Давно ли, ваше сиятельство, изволили пожаловать? – проговорил он.

– Недавно-с, недавно… Это все татары: извольте узнать! И, что замечательно, честнейший народ! – говорил князь Калиновичу, входя в одну из дальних комнат.

Михайло следовал за ним.

– Ну-с, давайте нам поесть чего-нибудь, – продолжал князь, садясь с приемами бывалого человека на диван, – только, пожалуйста, не ваш казенный обед, – прибавил он.

– Слушаю, ваше сиятельство, – отвечал лакей.

– Во-первых, сделайте вы нам, если только есть очень хорошая телятина, котлеты au naturel, и чтоб масла ни капли – боже сохрани! Потом-с, цыплята есть, конечно?

– Самые лучшие, ваше сиятельство: полтора рубля серебром.

– Ну, да… Суп тоже отнюдь не ваш пюре, который у вас прескверно делают; вели приготовить a la tortue, чтоб совсем пикан был – comprenez vous?[89 - черепаховый… понимаешь? (франц.).]

– Oui je comprends[90 - Да, я понимаю (франц.).], – отвечал татарин, осклабляясь.

– Ну, а там что-нибудь из рыбы.

– Форели, ваше сиятельство!

– Хорошо… Вина дай, шампанского: охолодить, конечно, вели – и дай ты нам еще бутылку рейнвейна. Вы, впрочем, может быть, за столом любите больше красное? – обратился князь к Калиновичу.

– Все равно, – отвечал тот.

– Все равно? Вино, впрочем, это очень хорошее.

– В пять или в восемь рублей прикажете? – спросил лакей.

– В восемь, в восемь, мой милый, – отвечал князь.

Лакей ушел.

– Удивительно честный народ! – повторил еще раз князь ему вслед.

Обед был готов через полчаса.

– Нет, нет этого букета!.. – говорил князь, доедая суп. – А котлеты уж, мой милый, никуда негодны, – прибавил он, обращаясь к лакею, – и сухи и дымом воняют. Нет, это варварство, так распоряжаться нашими желудками! Не правда ли? – отнесся он к Калиновичу.

– Да, – отвечал тот, не без досады думая, что все это ему очень нравилось, особенно сравнительно с тем мутным супом и засушенной говядиной, которые им готовила трехрублевая кухарка. То же почувствовал он, выпивая стакан мягкого и душистого рейнвейна, с злобой воображая, что дома, по предписанию врача, для здоровья, ему следовало бы пить такое именно хорошее вино, а между тем он должен был довольствоваться шестигривенной мадерой.

– Вместо пирожного дай нам фруктов. Я думаю, это будет хорошо, – сказал князь, и когда таким образом обед кончился, он, прихлебывая из крошечной рюмочки мараскин, закурил сигару и развалился на диване.

– Скажите мне, Яков Васильич, что-нибудь хорошенькое! – заговорил он, как бы желая поболтать.

– Здесь ничего особенного нет. Нет ли чего-нибудь в ваших местах? – отвечал Калинович.

– Э, помилуйте! Что может быть хорошего в нашем захолустье! – произнес князь. – Я, впрочем, последнее время был все в хлопотах. По случаю смерти нашей почтенной старушки, которая, кроме уж горести, которую нам причинила… надобно было все привести хоть в какую-нибудь ясность. Состояние осталось громаднейшее, какого никто и никогда не ожидал. Одних денег билетами на пятьсот тысяч серебром… страшно, что такое!

Мороз пробежал по телу Калиновича.

– И само именье, кажется, тоже очень хорошее? – спросил он, употребляя усилие, чтобы придать себе вид равнодушного слушателя.

– А именье вот какое-с. Не говоря уже там об оброках, пять крупчаток-мельниц, и если теперь положить minimum дохода по три тысячи серебром с каждой, значит: одна эта статья – пятнадцать тысяч серебром годового дохода; да подмосковная еще есть… ну, и прежде вздором, пустяками считалась, а тут вдруг – богатым людям везде, видно, счастье, – вдруг прорезывается линия железной дороги: какой-то господин выдумывает разбить тут огородные плантации и теперь за одну землю платит – это черт знает что такое! – десять тысяч чистоганом каждогодно. Ведь это, батюшка, один этот клочок для другого – состояние, в котором не будет уж ни голоду, ни мору, который не требует ни ремонта, ни страховки. Вечный доход с вечного капитала – прелесть что такое!

Как демона-соблазнителя слушал Калинович князя. «И все бы это могло быть моим!» – шевельнулось в глубине души его.

По счету пришлось князю заплатить тридцать два рубля. Он отдал тридцать пять, проговоря: «Сдачу возьми себе», и пошел.

Калинович последовал за ним.

«Этот человек три рубля серебром отдает на водку, как гривенник, а я беспокоюсь, что должен буду заплатить взад и вперед на пароходе рубль серебром, и очень был бы непрочь, если б он свозил меня на свой счет. О бедность! Какими ты гнусными и подлыми мыслями наполняешь сердце человека!» – думал герой мой и, чтоб не осуществилось его желание, поспешил первый подойти к кассе и взял себе билет.

Быстро полетел пароход, выбравшись на взморье. Многолюдная толпа пассажиров весело толпилась на палубе, и один только Калинович был задумчив; но князь опять незаметно навел разговор на прежний предмет.

– Славное это предприятие – пароходство, – говорил он, – пятнадцать, восемнадцать процентов; и вот, если б пристроить тут деньги кузины – как бы это хорошо было!

– А они не в оборотах? – спросил Калинович.

– Нет, – отвечал с досадою князь, – пошлейшим образом лежат себе в банке, где в наш предприимчивый век, как хотите, и глупо и недобросовестно оставлять их. Но что ж прикажете делать? Она, как женщина, теперь вот купила эту мызу, с рыбными там ловлями, с покосом, с коровами – и в восторге; но в сущности это только игрушка и, конечно, капля в море с теми средствами, которым следовало бы дать ход, так что, если б хоть немножко умней распорядиться и организовать хозяйство поправильней, так сто тысяч вернейшего годового дохода… ведь это герцогство германское! Помилуйте!

«И все бы это могло быть мое!» – неотступно шевелилось в душе Калиновича.

Пароход между тем подошел к пристани; там ожидал и принял их катер. Казалось, все соединилось, чтоб очаровать Калиновича. Вечер был ясный, тихий, теплый; как огненное пятно, горело невысоко уже стоявшее солнце над разливающимся вдали морем и, золотя его окраину, пробегало искрами по маленькой ряби. Точно крыльями взмахивая, начали грести двенадцать человек гребцов в красных рубашках, обшитых позументами. На берегу стали показываться, прячась в садах, разнообразнейших архитектур дачи. В некоторых раздавались звуки фортепьян и мелькали в зелени белые, стройно затянутые платьица, с очень хорошенькими головками. Перед одной из дач катер, наконец, остановился: мраморными ступенями сходила от нее маленькая пристань в море.

– Allons! – проговорил князь, соскакивая, и тотчас ввел Калиновича в садовую аллею, где с первого шага встретили их все декорационные украшения петербургских дач: вдали виднелся один из тех готической архитектуры домиков, которые так красивы и которые можно еще видеть в маленьких немецких городах. Чем дальше они шли, тем больше открывалось: то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик; то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не ходи туда, смертный, – погибнешь!» Но что представила площадка перед домом – и вообразить трудно: как бы простирая к нему свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами. Балкон был весь наглухо задрапирован плющом. Хозяйку они нашли в первой гостиной комнате, уютно сидевшую на маленьком диване, и перед ней стоял, золотом разрисованный, рабочий столик. По случаю траура Полина была в белом платье и, вследствие, должно быть, нарочно для нее изобретенной прически, показалась Калиновичу как бы помолодевшею и похорошевшею. Против нее сидел старик с серьезною физиономиею и с двумя звездами.

– Тысяча пари, что не угадаете, кого я к вам привез! – говорил князь, входя.

– Ах, monsieur Калинович! Боже мой! Какими судьбами? – воскликнула Полина, дружески протягивая ему руку.