Наркопьянь. Роман в новеллах

– Только что?

– Только приезжай трезвый.

– Ага, – она вешает трубку, я убираю мобильный в карман. Все-таки иногда везет. Иногда меня еще зовут в гости.

С Катей у нас ничего не вышло. Из-за того, что я много пил и ни черта не делал. Так бывает. Большинству девушек не нравятся пьющие самонадеянные мужчины. Точнее, им не нравятся самонадеянные мужчины. Ты можешь пить, но только когда она тебе позволит. Им нравится возиться с нами как с детьми. Играй по ее правилам – и она даже будет покупать тебе выпивку. Но не вздумай проявлять свое Я. Пить когда тебе вздумается. Это противопоказано. Тогда игры в материнскую опеку заканчиваются. И ты оказываешься глупым самонадеянным болваном.

Приблизительно так и получилось с Катей. Наверное, я ей нравился, но вряд ли она когда-нибудь смогла бы смириться с тем, что я все делаю по-своему, превращая свою жизнь, по ее мнению, в ад кромешный. Проебывая шанс за шансом. Слишком много рациональности. При всех разговорах о довлеющем над женщиной интуитивном и эмоциональном начале, они все-таки очень рациональны. Больше, чем мужчины. Это и стало камнем преткновения в наших отношениях.

И, тем не менее, мы остались друзьями. Ее интересовали мои стихи, мои взгляды, мой экстремальный стиль жизни. Она могла пригласить меня к себе в гости. И я мог к ней поехать. По крайней мере, она всегда меня кормила.

Это были моменты моих пронзительных поражений, моих беззвучных слез, когда я падал ниц к ее ногам, меняя свою свободу на тепло, домашний уют и женскую заботу.

Но до вечера было еще далеко. Целый день. Серый простуженный день в начале марта. Ненавистного марта. Я вспомнил, что в марте день рождения Кати. Забавно.

Мимо пронесся спортивный автомобиль, обдав меня брызгами. Сука, блядь… Ненавижу всех этих придурков на дорогих спортивных автомобилях. Они слишком крепко уцепились за материю, позабыв, что она всего лишь прах… Вот вокруг все эти старинные дома в стиле позднего барокко – когда-то они принадлежали богатым и влиятельным людям, но где они, эти люди, теперь? Канули в небытие, в сырой болотный туман этого города. А их дома давно превращены в коммуналки, в которых живут нервные старухи и алкаши.

Сам того не заметив, я вышел на набережную Обводного канала. Недалеко находился Балтийский вокзал. Туда я и решил пойти – дождь достал. Мимо прогрохотал трамвай.

Площадь перед Балтийским вокзалом всегда заполнена какими-то людьми, в любую погоду. У ларьков с шавермой трутся работяги и студенты, сзади на них наседают вонючие оборванцы и старики-бутылочники. На скамейках в сквере спят бомжи, а рядом с ними – их собаки. Кто-то пьет водку с горла. Кто-то декламирует стихотворения. Социальный срез, представленный здесь, позволяет убедиться в растущей с каждой минутой процентной доле сумасшедших.

Я пересек площадь и зашел в просторный зал вокзала. На электронном табло горели зеленые цифры и буквы – убывающие и прибывающие электрички, время и станция. Возле турникетов стояли менты и о чем-то разговаривали с кавказцем в кожаной куртке. У касс группировалась небольшая кучка тех, кто покупал билеты. Надо же – кто-то еще покупал билеты!

Мимо меня, громко разговаривая, почти крича, прошли несколько школьников, прикинутых под тру-эмо – черные волосы, косые челки, толстовки с черепами, розовые шнурки. Я проводил их взглядом. Две девчонки и три пацана, один сжимал тонкими бледными пальчиками двухлитровую бутыль кока-колы, которая в его руках казалось межконтинентальной ракетой с ядерной боеголовкой. Я не понимал молодое поколение. Как, впрочем, и они – меня.

Внезапно меня посетила идея. Не идея даже, а смутная мысль, которая мелькнув робкой искрой в мозгу, тут же принялась набирать яркости, увеличиваясь в размерах подобно раковой опухоли и занимая собой все пространство моего черепа. Нужно куда-нибудь поехать.

Да, сесть на электричку и рвануть отсюда прочь, не важно – куда, лишь бы дальше от этого серого, дышащего безысходностью города.

Именно так я и сделаю. Сяду на электричку прямо сейчас и уеду. До вечера время есть. Я бы сказал, у меня вагон времени. И не один – целая электричка.

Я вышел из здания вокзала и обогнул его. Вдоль перрона шла декоративная металлическая ограда, выкрашенная в черный цвет. Ее венчали острые наконечники как у копий. Но в конце перрона, я знал, их не было. Туда-то я и пошел.

Этот лаз был известен каждому уважающему себя клиенту железной дороги, пользующемуся ее услугами каждый день. Билеты покупали только последние лохи.

Сейчас возле него толпилось человек пять – с одной и другой стороны забора, все они по очереди перелезали через ограду. Я вспомнил, что у турникетов очередей почти не бывает.

Я пристроился за невысоким смуглым старикашкой в бежевой куртке и бейсболке с логотипом фирмы Adidas. Когда подошла моя очередь, перемахнул через забор с легкостью заправского акробата. Что ни говори, а моя диета не позволяла мне обрасти жиром – одно сухое черствое мясо и сухожилия, мать их.

У перрона стояла электричка на Гатчину. Громкоговоритель объявил, что до конца посадки на нее осталось пять минут. Что ж, Гатчина так Гатчина – я был не против, тем более что побывать там как-то все не доводилось. Я прошел до середины перрона и зашел в вагон. В тамбуре курил курсант милицейского училища в серой форменной куртке. Я спросил у него сигарету.

– Нету, – коротко ответил он и отвернулся к стене.

На нет и суда нет, я дернул разъезжающиеся створки дверей и вошел в вагон. В салоне было немноголюдно, в дальнем конце сидели две бабки, чуть ближе трое мужиков в оранжевых жилетках железнодорожников и с бутылками пива в руках, а на ближайшей ко мне скамейке девушка в огромных старомодных очках. Я подсел к ней. Она читала томик Генри Миллера, обернутый полупрозрачной калькой. Тропик Козерога.

В вагон зашла женщина с портативным пластиковым холодильником.

– Мороженое, покупаем мороженое, – закричала она. Мне захотелось заткнуть уши. Не надо пытать меня, не надо издеваться над моим дрогнувшим от голода духом.

Никто не купил мороженое, женщина пошла дальше, в следующий вагон. Из тамбура появился милицейский курсант и сел на скамейку через проход от меня, в уши его были воткнуты наушники от плеера.

– Осторожно, двери закрываются, – объявил голос с металлическими нотками из динамика. Зашипели пневматические механизмы дверей. Электричка замерла, потом дернулась и начала набирать ход. За окном поплыл перрон, серые здания вокруг вокзала, какие-то теплушки, вагоны других электричек.

Девушка в очках читала. Я изучал ее лицо. Невысокий лоб с синими прожилками, тонкий еврейский носик, острый подбородок – контуры одного из потомков легендарного царя Соломона. Плюс курчавые черные пряди, закрывшие уши и спадающие на плечи. И эти огромные карикатурные очки.

Мы миновали какую-то станцию. Мелькнула платформа, серые лица людей. Я встал и пошел в тамбур. В тамбуре курил панк в косухе, на спине которой была сделана надпись из булавок «Sex Pistols». Я стрельнул у него сигарету. Панк протянул мне помятую пачку «Космоса». Я слышал, что когда-то такие курил Виктор Цой. Я достал зажигалку и прикурил.

– Через два вагона идут контролеры, – сказал мне панк.

– Спасибо за информацию, – ответил я, – но у меня билет.

– Че-то ты не похож на того, кто ездит с билетом…

– Ты прав, я пошутил. До Гатчины далеко?

– Еще остановок пять.

– А ближайшая когда?

– Минут через десять.

Я затянулся. Сквозь мутные толстые стекла автоматических дверей было видно, как мимо плыли поля, редкие покосившиеся хибарки, длинные бараки брошенных ферм с пустыми окнами. Русь, нищая и обездоленная.

На одном из стекол были выцарапаны кривые буквы: Punks not dead. Когда-то в прыщавой и саморазрушительной юности я разбил такое стекло головой в приступе лютой ненависти к себе. Только за то, что там было мое отражение. Я был пьян, кровища била фонтаном, а мне было насрать. В глазах плясали какие-то зайчики, накатывали багровые волны. Море крови и битого стекла.

В соседний вагон зашли контролеры, я их увидел через окошко в двери между вагонами.

– Они идут.

– Ага, – сказал панк и стрельнул бычком в угол тамбура. Электричка начала тормозить. Повезло.

Двери открылись, и мы с панком рванули по платформе со всех ног. Пробежали два вагона и снова заскочили в электричку. Осторожно, двери закрываются. Я прислонился к стене, переводя дыхание, двери с шипением сомкнулись. Панк протянул мне помятую сигарету.

В Гатчине было как будто светлее, чем в только что оставленном мною мегаполисе. По небу плыли рваные лохмотья туч, сквозь просветы в которых иногда проглядывала синева. Дождя не было, дул теплый порывистый ветер, который гнал по перрону пустые пачки от сигарет, окурки и прочий мусор. На тротуарах проглядывал асфальт, на газонах съежились почерневшие сугробы снега. Прямо от вокзала вела аккуратная аллея метров двести длиной, в конце которой виднелся грациозный Гатчинский замок, построенный Павлом I. Я пошел к нему.

На лужайке перед замком возвышался памятник неудачливому российскому императору. Общеизвестно, что Павел был мнителен и достаточно труслив. И погиб от руки собственного сына. Ну, или при его участии – не важно. Историческая подоплека в данный момент меня не сильно интересовала. Вокруг лужайки стояли скамейки, я сел на одну из них. Хотелось курить. И есть.

Мимо проходили какие-то люди, по всей видимости, экскурсионные группы. Большинством своим школьники. Прошаркал старик с тряпичной сумкой, в которой звенели пустые бутылки и жестяные банки из-под пива. Серые и простуженные люди месяца марта.

Попялившись минут десять на Павла, я встал и пошел гулять дальше. Движение есть жизнь, остановка – смерть.

Посыпанная гравием дорожка вела вниз под горку – там располагался парк с прудами. В черной воде плавали крупные льдины и мокрый снег, голые ветви деревьев были похожи на покрытые коростой и болячками руки нищих, просящих подаяния. Гравий размывали ручейки талой воды. Всюду были сырость и грязь. Но они воспринимались не так болезненно, как в Питере.

На мосту, перекинутом над узкой протокой, соединяющей два больших пруда, стоял парень в коротком пальто и задумчиво курил. Руки у него дрожали – это было видно невооруженным взглядом. Я спросил у него сигарету. Он посмотрел мутным взглядом сквозь меня и протянул мне свою, скуренную до половины, даже чуть больше. Потом спросил:

– Ты не местный что ли?

На меня дохнул запах как минимум трехдневного перегара. Я взял окурок и затянулся.