Недо

Еще чуть-чуть полежать. Собраться с силами.

И тут сердце заколотилось, быстро-быстро куда-то побежало, а потом резко остановилось, будто на-ткнулось на преграду, и вдруг начало таять, таять, исчезать. Лоб Грошева покрылся холодной испариной, ладони тоже стали мокрыми и холодными. Страх – действенная движительная сила, Грошев вскочил, мелкими шагами посеменил в кухню, открыл шкафчик, доставал коробочки и упаковки, дрожащими пальцами выковыривал таблетки и бросал в рот. Ежеутренняя порция, таблеточный микс. Запил водой, сел за стол, одна рука на столешнице, вторая на колене, голова вниз, глаза на ненавистный кафель, дыхание со свистом, сердце отдает ударами в голову, каждый удар заставляет края трещины соприкасаться, эта трещина по-прежнему кажется ледяной, но искры высекаются, как от металла, красными точками отражаются в глазах. Лед и пламень, думается тупо. «Лед и пламень». Откуда это? Одно из самых известных словосочетаний в литературе, а он не может вспомнить. «Лед и пламень». Деградация, потеря памяти. Потеря разума, потеря всего. Завтра он не вспомнит своего имени. Кстати, Михаил. Михаил Федорович Грошев… Тварь-охранник, гнусь, будь ты проклят, будь прокляты все твои дети и внуки. «Твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу». А это откуда? С кем-то спорили об этих стихах. Ранний Пушкин, сказал кто-то. Да, это Пушкин. «Лед и пламень» – тоже Пушкин. Лед и пламень, коса и камень. Они сошлись, коса и камень, чего-то дальше, лед и пламень не так… – что не так? Не так не похожи? Неважно, главное – он вспомнил. Нет потери памяти, нет деградации. Но что в этом хорошего? Лучше уж полное беспамятство, вплоть до сумасшествия. Ничего не чувствовать, глупо улыбаться. Желательно сойти с ума быстро и безболезненно. Ослепнуть умом, как ослеп кот из рассказа. И коту было даже хуже: он помнил, что был зрячим. А сумасшедшие не помнят, что были нормальными. Они становятся другими. А душа? Она становится другой? Душа – то, что делает человека личностью. Если ты становишься другим, значит, и душа становится другой? Но если ты умрешь и если попадешь в рай или что там, другое измерение, параллельный мир, то какая душа там возродится, нормальная или сумасшедшая? Но ведь сумасшедшие к тому же не верят в Бога. Да, есть юродивые, которые, считается, верят даже крепче других. Тогда как быть с осознанностью веры? Или вера не должна быть осознанной?

Господи, как худо. Но сердце немного успокоилось, худо не так, как было только что. И это сопряжено с мыслями о высоком, о Боге. Может, все-таки поверить в него? Перестать думать, есть он или нет, а просто поверить. Не как в существующее, а как в возможное. Люди ведь движутся вперед именно потому, что их не устраивает существующее, их зовет возможное. Лучшее из возможных. И даже невозможное.

Грошев давно заметил простую закономерность: когда о чем-то внимательно и целенаправленно думаешь, время ускоряется. Иногда едешь в лифте со своего одиннадцатого этажа или, наоборот, на свой одиннадцатый, и кажется, что лифт еле тянется, никак не доедет, а иногда, когда перебираешь, например, варианты перевода какой-нибудь фразы или просто думаешь, что надо купить в магазине, едва войдешь в лифт, двери закроются и тут же открываются, приехали, это бывает удивительно и приятно.

Вот и теперь, когда Грошев беспорядочными мыслями защищался от своего состояния, показалось, что Юна вернулась быстро. Может, что-то забыла? Нет, пришла с заветными бутылками и еще чем-то.

– Ты не бойся, – сказал ей Грошев. – Я не алкоголик, но… Бывает.

– У меня тоже бывает. Главное, что проходит.

– Мудро.

– Есть хочешь?

– Не сейчас.

Грошев налил себе сразу полстакана, налил столько же и Юне. Она не возражала. Грошев выпил все, торопливо заглотав водой, а она, морщась и содрогаясь, отпила лишь глоток, потянулась тоже за водой, но зажала рот, вскочила, побежала в туалет. Послышались звуки.

Вернувшись, все же сумела выпить и отправилась в душ, а Грошев выпил еще четверть стакана, его размягчило, трещина в голове исчезла, сердцебиение не утихло, но уже не пугало, Грошева потянуло в сон, он принял это с благодарностью, пошел к себе, лег и тут же выключился.

Опять звонил телефон. Кому-то он нужен.

После, все после.

Проснувшись, почуял запах жареной картошки. Пошел в кухню. Юна стояла у плиты, обернулась, спросила:

– Будешь?

– И даже очень!

Хотелось есть, хотелось выпить – теперь уже не столько для облегчения, сколько для повторного удовольствия. Да и Юна была не прочь.

Картошка с ржаным хлебом, хрустящие огурчики, холодная водка – есть счастье на свете.

– Предупреждаю, – сказала Юна, – что нам двух бутылок опять не хватит, лучше затариться заранее.

– Узнаю родной Саратов. Там всегда так говорят – затариться.

– В Москве не так?

– Давно ни с кем не общался на эти темы. Точно, надо затариться.

– Ты насчет денег говорил, что решишь.

– Помню, решу, не волнуйся.

Чувствуя себя превосходно, Грошев отправился с Юной в «Пятерочку».

По пути посмотрел, кто звонил так часто. Маша. Его женщина, подруга, последний, как он говорил себе, причал. Десяток звонков от нее и три сообщения.

Первое: «С тобой все в порядке?»

Второе: «Почему не отвечаешь?»

Третье: «Мне приехать?»

Позвонил, сказал:

– Ты прости, я врать не буду, я не совсем в форме, но уже на излете.

– Опять? Как полгода назад?

– Примерно. Но легче, не волнуйся.

– Когда закончится, позвони.

– Хорошо.

– Надеюсь, ты понимаешь, что это опасно?

– Да.

– Я бы приехала, но ты ведь прогонишь, как в прошлый раз.

– Извини, да.

– Ладно. Очень жаль.

– Ничего. Все нормально.

Грошев закончил разговор, сунул телефон в карман, ждал, что Юна спросит, кому он звонил. Не спросила.

Ранний вечер был прохладным, ясным, последние лучи солнца, отблескивая в стеклах, напоминали о весне, которая пришла календарем, а не погодой, но во всем чувствовалась, так думалось Грошеву, однако он тут же себе возразил: никакой весны на самом деле не чувствуется, но мы хотим, чтобы она чувствовалась, вот и чувствуется. Календарь – наше плацебо, если конец марта, то, значит, все-таки весна, поэтому на нас погода как весенняя и действует. Правда, ушедшая зима была такой, что иные январские дни казались теплей и солнечней настоящих весенних. Эта зима, как моложавая женщина, упорно не хотела стариться, так и ушла молодой, не хочется говорить – умерла, просто исчезла.

Этими мыслями Грошев поделился с Юной, она поддакнула.

– Правда, европейская зима была, как где-нибудь во Франции. Ты был во Франции?

– Был.

– Прямо в Париже?

– Прямо в Париже. И прямо в Лондоне был. И прямо в Нью-Йорке. А также в Стокгольме, Шанхае, Каире, Касабланке, Осло… короче, легче сказать, где я не был. В Южной Америке не был. В Центральной тоже.

– Завидую. Нет, понятно, ты же писатель, а они ездят.