Пешком и проездом. Петербургские хроники

Решил, что нормально.

Давайте сначала восстановим обстановку. Человек, который все свои двадцать с небольшим лет подозревал, что нечто не так, но не имевший источников информации, вполне мог рехнуться от одного Шаламова, не считая других публикаций. Именно таким человеком я и был, мне тогда было двадцать семь лет. Поэтому не стоит удивляться тому, что я, услышав по радио разные приятные вещи, заболел острой паранойей. Машина защитного цвета, ехавшая где-то в отдалении, по своим делам, возбуждала во мне мысли о колоколе, который звонит по мне – ведь я же, как-никак, Солженицына и Булгакова перепечатывал на машинке!

Машина проезжала мимо, и я с облегчением вздыхал: еще не войска.

Ближе к вечеру обстановка накалилась.

Я, уже осатаневший от любви к советской власти, решил идти на баррикады.

Я всерьез думал, не взять ли с собой топор, но домашние отговорили меня.

В голове мешались события прошедшего дня: демонстрация, митинг, собчак, карикатурная корова-ГКЧП, ненавистные в будущем казаки (якобы), которые проскакали по Невскому верхом с развевающимися трехцветными флагами, им аплодировали, им хотели дать, их хотели напоить, но нечем было – факт, уже достаточный для революции.

Чем была прекрасна эта сомнительная революция? Я всех любил.

Я прибыл на Исаакиевскую площадь около двух часов ночи. Там уже ходил один нынешний ЖЖужер, я не буду его называть, потому что не знаю, понравится ли ему это. Он готовил коктейль Молотова из бутылки, жидкости и тряпки.

Перевернули компрессор. Я, как сущностный пролетарий, выковырял из Исаакиевской площади булыжник в качестве оружия на все времена.

Сверкали софиты, зачитывались манифесты.

ГКЧП, устрашившись отступило, и стало Щастье.

Я был юн. Юн, юн, юн, юн, юн.

Позитив

Думал я, думал, и решил исправиться.

В моих записях слишком много негатива, какое-то брюзжание, просто паскудство.

Нельзя так.

И вот я переменился в положительную сторону.

Не так давно я расписывал наш парк, в котором, по моему мнению, все совершенно безнадежно по путинским временам. Тишь, гладь, дорожки, указатели.

И я ошибся.

Там выстроили умопомрачительный детский городок. Пошли с дочкой – она с ума там сошла.

Я сидел на скамеечке, мирно курил и радовался.

Честное слово, классный городок. Мне очень понравился.

Но: есть капля дегтя. Есть она.

Слева от меня сели мамы. Я уважаю эту категорию людей – совсем недавно моя жена такой же мамой была. Они лопались жвачкой. Пусть.

Но справа!

В нашем парке, как и во всяком порядочном парке, есть бездомные собаки.

И вот я гляжу, в обществе мам слева появляется одна собака, помоечный бобик. Спит.

Потом вторая.

Потом третья.

Я не верю своим глазам – через десять минут все общество мам оказывается окруженным бездомными псами. Они не лают, не заглядывают заискивающе в глаза, они просто спят.

А потом одна мама достает и начинает есть зубную пасту.

Ангел вострубил

Жена дает в школе какие-то странные уроки. В учебнике французского, например, есть задание: представить, будто ангел Рафаэля прилетел в Санкт-Петербург и написал дневник о своих впечатлениях.

Один – далеко не ангел, но с пятеркой по литературе – написал. Сперва, как и велели, по-французски; потом, когда ему вставили по самые помидоры, переписал те же мысли по-русски и не понимает, к чему претензии.

Ангел прилетел в отель, съел там супчик (sic!), испытал отвращение по поводу отсутствия соли в солонке, но присутствия ее в перечнице, отверстия которой были настолько забиты грязью, что ангел представил сотни рук, хватавших эту перечницу, и так далее. Вообще, в Санкт-Петербурге ангела поразило «смешение стилей и грязи». Но больше всего его потрясла Нева. Ангел ощутил, что в каждом горожанине есть своя маленькая частица Невы.

Филимонов

Близ Обводного канала стоит одноэтажный сортир. Его построили со сталинским размахом, с элементами – от рифмы никуда не деться – ампира. Но строение уже много лет как забросили и заколотили за естественной ненадобностью.

Я давно говорил, проезжая мимо: сделают Бар. И сделали. Да как назвали – «Рим»! Я уже писал о старом Риме и его обитателях. Но теперь, при взгляде на бедненькие среди слоновых колонн, бесполезно веселящиеся гирлянды, от вероятных посетителей становится зябко. Прежняя аура здания не изменилась ничуть. И лепка нависает, как встарь, покрывая и благословляя стыдное дело.

В прежнем же Риме, что на Петроградской, посетители немного напоминали наивных и безобидных героев аверченковской «Шутки мецената». Среди них не было серьезных гадов. Они казались малышами из подготовительной группы.

Их звали по фамилиям, как героев Достоевского. Был такой Филимонов. Не знаю, где он учился и чем занимался – Филимонов, и все, похожий на развеселого филина. Впрочем, эпоха не та. Разве можно сравнивать проходного, достоевским офамиленного героя – какого-нибудь Лямшина, скажем, – с Филимоновым? Вроде бы, да. А на самом деле – нет, совершенно разные люди.

Никаких серьезных дел за ним, по понятиям тогдашней «системы», не было.

Помню, он пытался заинтересовать нас наркотиком: таинственно озираясь, Филимонов развернул газетный обрывок, где хранил нечто, похожее на кофейное зерно.

– Так это ж Зерно, – разочарованно протянул мой приятель.

Видимо, в природе действительно существовало такое явление, имевшее определенный, хоть и малый вес в торчащих кругах. Я в этом разбирался плохо и до сих пор не знаю, чье это было Зерно. Филимонов, однако, победоносно вертел башкой.

Приятель мой попытался проделать над этим Зерном какие-то манипуляции – не то пожевал, не то скурил в папиросе, да без толку.

Однажды Филимонов вставил себе в зад лилию, нагнулся и так сфотографировался. Фотография ходила по рукам римских дам, которые благосклонно ее рассматривали. Это последнее, что мне о нем известно. После этого акта от Филимонова не осталось даже фамилии. Она превратилась в смутно знакомую абстракцию.

Университет миллионов

Была такая передача. Не стало.

Зато во дворе – картина, достойная Горького.