Плавающая черта. Повести

– Ну, обалдеть теперь, – бурчит лейтенант.

Офицерская позолота оказывается непрочной. Шурик и раньше не блистал, теперь же гусарская лакировка шелушится и лезет с него клочьями. Он уже расположен буквально хамить дамам. Он тоскливо таращится на окно, за которым прилично стемнело, но еще проступает колодезный двор.

Остальные дружно припоминают, что пострадали от утюга, и начинают украдкой дотрагиваться до больных мест, морщиться, хмуриться, метать в Евгения озлобленные взгляды. Шурик отвлекается от окна, принимает участие. Евгений испытывает тот же порыв. Но не только. Он встречается глазами с умной Соней. До нее начинает доходить, пока не облекаясь в слова. Евгений трогает лицо, послушно кривится в унисон.

– Как по команде, – бормочет он.

– Нас что-то связывает, – кивает Соня. – До сих пор. У нас болит сообща.

Евгений щиплет себя за обожженную щеку и пристально ищет взглядом единого отклика. Его нет. Но подозрения не покидают ни Евгения, ни Соню.

– Вот что, – говорит он. – Давайте возьмемся за руки.

– Чтоб не пропасть поодиночке? – Андрей циничен и ехиден.

– Да, лучше разом…

– Детский сад, – хрюкает Родион.

Однако ловит Соню, сжимает ей пальцы. Та, помявшись, тянется к Тане. Не проходит минуты, как цепь замыкается.

5

Догадлив ли он или ничтоже сумняшеся рассекает все тот же сметанный соус, держась назначенного стрежня? Мгла, разумеется, не исчезла. Наваждение сохраняется, чему доказательство – невозможность проникнуть за пределы жилья. Так или иначе, его догадка блистательным образом подтверждается. По цепи течет электричество. Условное определение. Томление на грани тошного и приятного, отличное от прежней сметаны отсутствием вожделения. Но не только. Оно кое-чем раскрашено, именно – оттенками чувств, которые передаются друг другу. Трансляция довольно груба и размыта. Мыслей не уловить. Однако Евгений улавливает всеобщий страх, в составе которого Лида располагается к набожности, Таня – к обеспокоенности судьбой имущества, Родион – к желанию бить и крушить. Они, в свою очередь, постигают, что сам Евгений боится чего-то еще помимо происходящего и что-то скрывает. Старший лейтенант проголодался, Соня пытается отгородиться от завладевшего всеми соборного чувства и жить своим умом. Но выделиться в отдельный элемент она не может. Доктор Андрей, несмотря на легкий гонор и поползновения к руководству, готов идти на любые уступки и договариваться с неустановленной закулисой. Наташе стыдно. Они раздеты все, в той или иной мере; танкист обмочился, а хозяйка обделалась, и совестно каждому, но пуще почему-то Наташе. Возможно, по причине исходной непривлекательности. Наверное, она успела забыть, что часом раньше до крайности возбуждала Андрея.

Настроения струятся по контуру. Очевидно, это сродни телепатии, однако никто не удивлен. Собравшиеся слишком озабочены неопределенностью и опасностью положения. Но в планы тюремщиков не входит неизвестность. Возможно, они передумали после того, как мятежный Евгений не пощадил живота своего и применил утюг. Внезапно общество разом, без всякого внятного повода, осознает, что близится миг откровения. Кто бы ни заточил их в эту квартиру, он скоро проявится и обозначит свои намерения. Лида мелко дрожит. Она не исключает чертовщины. Андрей морщит лоб и выступает гипнотизеру навстречу, склоняясь к вдумчивому разбирательству. Танкист, похоже, тоже навострился, почуяв привычное: приказ или хотя бы вводную.

Когда к ним начинают обращаться, они воспринимают сначала образы и понятия, слова подоспевают мигом позже. Ни звука ни слышно, ни зги не видно, однако в переводе на обычную речь раздается приблизительно следующее:

– Здравствуйте, старички.

За этим, если разложить по полочкам, чохом следует нечто вроде «спокойно», «не надо метаться», «никто не сделает вам ничего дурного». И снова «здравствуйте». Однако.

Далее им даруется не зрелище, ибо не видит опять же никто ничего и над столом по-прежнему пустота, но представление. Которое если описывать как зрительный образ, то может быть уподоблено сгущению атмосферы и возбуханию кляксы, что вырастает в каплю, сгусток, карикатурный пень. Рисованный, трехмерный, он тянется и обрастает мелочами: чешуйками, клювом, продолговатой бородой и пышными закостенелыми бровями. От Родиона и Сони расходится волна припоминания, затем недоверчивого узнавания. В усеченной по пояс фигуре угадывается нечто младенческое. Оторопь за столом мешается с умилением. Отвращение разбавляется гордостью и восторгом. Всем, кто сидит за столом, есть до прибывшего какое-то дело. Полупень неподвижен и вроде вообще не жив. Он выглядит неодушевленным предметом.

– Родион, мы же такого видели, – заговаривает Соня. – В сквере с фонтаном.

Ее не поддерживают, но и не затыкают. Она и сама замолкает, чтобы воспринимать дальше.

Резная колода нарекает себя Сычом.

Действительно, похоже. Не сказать, чтобы точно птица или вообще животное; скорее, она смахивает на былинного наполовину волхва, на другую половину – богатыря, но «Сыч» успешно передает сущность и настроение, схваченные в дереве. Если это дерево. По чурбану пробегает еле заметная рябь. Его обращение кажется диким. Ему внимают молодые люди. Не спишешь и на фамильярность, ибо их сверстники давно не называют друг друга старичками. При этом узники едины во мнении: да, это именно Сыч. Им даже чудится, будто они узнают его – все, не только Соня и Родион. Их охватывает странное волнение.

Умозрительный нарост продолжает речь, не размыкая губ и, соответственно, чревовещая:

– Чтобы не ходить вокруг да около, покажу вам семейный альбом.

Тот и впрямь образуется, зависает, раскрывается. Перелистываются страницы. Мелькают поблекшие цветные фотографии. Соня и Родион, жених и невеста, на ступенях Дворца. Шурик в погонах, застывший истуканом в обществе Лиды – стереотипное фото в окружении колосков, розочек и ангелочков. Наташа с Андреем засняты примерно так же, но без виньеток. Таня и Женя стоят в полный рост, обнимая огромный букет гладиолусов и хризантем. Альбом захлопывается.

– Приятно и необычно вас видеть, дорогие прабабушки и прадедушки, – признается Сыч.

Диалог, наверное, невозможен технически. Нарост и не ждет ответа. Он солирует, и его речь понятна не до конца и не всем.

– Не буду морочить вам голову мелочами. Выражусь коротко: успехи биологической оцифровки породили возможность персонального структурного моделирования. Являясь плоть от плоти вашим потомком, я выполнил над собой определенные трансформирующие действия. Результатом явились краеугольные способности к Интроспекции и Самостроительству. Я полагаю эти принципы во главу угла каждого сознательного члена нашего общества. В коллективном варианте они преобразуются соответственно в Прагматический Историзм и Упредительное Огораживание…

В комнате царит мертвая тишина. За окном разливаются густые чернила.

– Деятельная Интроспекция позволяет погружение в персональную генетическую память и обращение к пращурам вкупе с умением стимулировать их действия… Мой нынешний образ позаимствован у бабушки Софьи и дедушки Родиона. Он оптимально выражает национально-этнический архетип…

– К пращурам, – эхом повторяет Лида, а следом – все.

– Мои возможности не безграничны, а окружение враждебно…

Вокруг Сыча намечается шевеление. Картинка размыта, но можно понять, что на него прут какие-то личности с вилами и кольями. Тут же и отлетают, будто наткнувшись на упругую стенку. Лик Сыча начинает выражать обиду и расположенность к плачу. Конечно, это иллюзия. Черты лица – может быть, морды – по-прежнему неподвижны. Но впечатление сохраняется, и по цепи пробегает неубиваемое единокровное сострадание. Оно вплетается в устойчивый животный ужас.

Внезапно Сыч начинает петь:

– Чтобы жизнь повторилась сначала, загляните в семейный альбом.

Он сбивается, перескакивает наперед:

– Все нам дорого, каждая малость, каждый миг в отдаленье любом… Чтобы все это не потерялось, загляните в семейный альбом!

Песня старовата даже для пращуров. То, что ее распевает правнук, превратившийся в статую, нагоняет жуть. Сыч, расстаравшись, пытается соорудить образ скамеечки, чтобы подставить ее под себя. В будущем, очевидно, сохраняются некоторые железобетонные стереотипы. В частности, именно так, по его мнению, должен выглядеть внук, выступающий перед бабушками и дедушками. Тулово значительно и неподвижно. Короткие ножки, которых нет, самозабвенно топочут в коротких штанах, напоминая поршни.

Сыч осекается.

– Ваша гражданская и родственная обязанность – оказать мне содействие. Бабы, деды, – говорит он без всякого перехода и не смущаясь понижением пафоса. – Пожалуйста, помогите.

6

Картина вырисовывается примерно следующая.

Потомок собравшихся воспользовался достижениями науки и техники, суть которых оные пращуры уразуметь не способны, и превратил себя в неуязвимое, вольнорастущее на ровном месте образование, напоминающее по модусу вивенди и операнди гриб. Конечно, неуязвимое до поры. На всякую гайку находится болт. Сыч, изобиловавший амбициями, вознамерился распространить свое существо на всю географическую среду обитания, но обнаружил, что сил у него для этого маловато. Тем временем его активно атаковали разнообразными силами и средствами, ибо всерьез опасались тотального поглощения Сычом.

Защитное поле, им образованное, грозило треснуть, и Сыч возымел намерение улучшить свою генетику и перестроиться для самостийной оптимизации окрестностей в самом широком смысле. Применив волшебную способность к помянутой Интроспекции, он погрузился в себя и донырнул до прадедов и прабабок. Дальше не сумел. Родственные узы оказались не пустым звуком. Дотянувшись до предков, Сыч сумел оказать на них гипнотическое влияние и заманить в дом прабабушки Тани.

– …Жизненно важно, чтобы вы поженились пораньше, – объясняет Сыч. – Пока здоровые. Прадедушка Шура, например, будет сильно пить. А у прабабушки Наташи до обидного рано разовьется диабет. Все это сильно повредит моей структуре…

Интроспекция и Самостроительство явились не единственными талантами Сыча. Еще одним была Калькуляция. Вычислительная скорость Сыча не укладывалась в голове. Просчитав вероятности, он убедился на девяносто девять процентов в том, что здорово укрепится, если предки поторопятся с совокуплением и наладят себе потомство прямо сейчас, хотя бы и на полу прабабушкиной гостиной. Коллективное будущее не пострадает и станет лишь краше.

Воздействие Сыча на родственников имело пределы. Сил правнука хватило на то, чтобы загнать их в точку сборки и не выпускать, пока не сделают дела. Он признается, что чуть не лопнул, понуждая прабабушку Таню запасаться консервами и прочей снедью длительного хранения.

Таня разевает рот.

– И телефон испортить, – добавляет Сыч с интонацией везучего шалуна, исхитрившегося надуть строгую бабку.

Сидеть им долго, не одну неделю. Сыч должен убедиться в четырех зачатиях. Одновременно он держит на пустыре оборону и постепенно слабеет, невзирая на все свое могущество. Несовершенства генетики мешают ему отладить Интроспекцию так, чтобы улавливать мысли, и Сыч ограничивается мониторингом общих намерений.