Идет зеленый шум (сборник)

И Александр Терентьевич, в который раз охваченный похмельными страхами и угрызениями совести, перевернулся на живот, втиснул лицо в грязную полосатую ткань и сжал ладонями череп. За спиной послышались шаги.

– Я, конечно, не знаю, – послышался полный сомнений голос Андреева. – Но думаю, что это подойдет.

Все страдания и угрызения сняло как рукой; Клятов проворно сел и протянул дрожащую руку к стакану, который принес ему участливый сосед.

– Там чего? – спросил он автоматически – на самом деле ему было глубоко безразлично, что именно было налито в стакан.

– Спиртик, – улыбнулся Андреев. – Не медицинский, но вполне, вполне! За неимением лучшего…

Дальше Александр Терентьевич не слушал, и Андреев, видя это, замолчал. Александр Терентьевич махнул стакан в два глотка и задохнулся. Глазные щели разлепились, красные глаза вылезли на лоб, в ушах раздался звон – не то пасхальный, не то похоронный.

– Закусить не взял! – Андреев с досадой ударил себя по лбу.

– Спасибо, – Клятов замычал и замотал головой. – Я… (он закашлялся долгим, подводящим к рвоте кашлем) я не могу есть… вот уже несколько дней… но это пройдет… потом… может быть…

Андреев устроился рядом на матраце, закурил и молчал, пока Александр Терентьевич не пришел в себя. Тот, наконец, от души выдохнул и замер, глядя перед собой и смутно прозревая первоочередные, неотложные дела.

– Кто-нибудь в квартире пьет? – спросил он осторожно, намереваясь хотя бы в общих чертах угадать свою дальнейшую судьбу.

– Теперь – да, – усмехнулся Андреев и пустил колечко дыма. – Но вы не переживайте, никто вам слова не скажет. У нас квартира дружная. К тому же пьющий человек – фигура любопытная… В пьющих людях есть особенная, знаете ли, восприимчивость… своеобразная проницательность, какой не сыщешь в прочих…

Это суждение показалось Клятову немного странным. Он искоса взглянул на Андреева, ощутив неясную угрозу – высокая оценка пьяной восприимчивости звучала в устах последнего как-то не так… не тот был вопрос, чтобы волновать субъекта вроде Андреева. Но сосед непринужденно попыхивал папиросой, и Клятов в конце концов отнес все на счет своих остаточных алкогольных страхов и подозрений. Восприимчивость и вправду особенная – боишься каждого шороха, каждого стука. Андреев замурлыкал какой-то марш.

– Любите Некрасова? – спросил он вдруг. – Наши любят. Вообще любят русских поэтов. А в особенности – вот это: «Идет, гудет Зеленый Шум, Зеленый Шум, Весенний Шум…» Правда, талантливо?

– М-м, – отозвался Александр Терентьевич неопределенно и осторожно. «Ахинея какая, – подумал он про себя. – При чем тут Некрасов?»

– Или вот такое: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!» – пропел Андреев и с довольным видом уставился на Клятова в ожидании похвалы.

– Это как будто не Некрасов, – осмелился высказать свое мнение тот.

– Конечно, нет. Не свет же на нем клином сошелся! Мы и других читаем, и даже сами иногда пописываем. Вот я, например, сочинил коротенькое стихотворение – называется: «Царскосельское». Прочесть?

Клятов вежливо повел бровью. Андреев запрокинул голову и торжественно, нараспев произнес:

– Дева, струю нагнетая, свою опрокинула чашу. Правда, ничего? Это я придумал, когда проезжал прошлым летом мимо Царского Села. Навеяло, так сказать.

Молчание Александра Терентьевича затянулось. Андреев сообразил, что смутил и озадачил новосела, и быстро поправился:

– Да вы не думайте, мы не психи. Просто по-настоящему дружная квартира, вот и все. Мы, конечно, не каждый день занимаемся декламацией. Так, по праздникам, когда есть настроение… В коммуналках достаточно минусов, но есть и плюсы. Рождается своеобразное братство, связанное общим проживанием – об этом часто забывают. Так что можете не сомневаться – вы не столько потеряли, сколько приобрели.

Клятов, успокоенный этими словами, слабо улыбнулся. И вдруг вспомнил про свое брошенное бюро.

– Есть еще одно дело, – начал он нерешительно. – Уж не знаю, удобно ли просить. Но опять же: деньги – вот они.

Андреев закивал, демонстрируя неподдельное внимание.

– Вещички мои остались под дождем мокнуть, – сообщил Александр Терентьевич горестно. – Вы понимаете, что мне было не до того. Там не Бог весть что, но все же… Вот если бы поймать машину, да съездить погрузить…

Сосед ненадолго задумался, прикинул что-то в уме.

– Это дело поправимое. – сказал он наконец. – Правда, тут и вправду понадобятся деньги. Но вы не тревожьтесь, ради первого знакомства оформим все в наилучшем виде. Прямо сейчас и займусь, гоните монету.

Клятов, кряхтя, начал подниматься с матраца, но Андреев усадил его обратно.

– Нет-нет, отдыхайте. Я справлюсь сам. Говорите адрес, и, если там что-то осталось, привезу в целости и сохранности. Давайте же, говорите адрес.

6

Оставшись в одиночестве, Александр Терентьевич повернулся на бок и попытался заснуть. Сон не шел; в мозгу роились ошметки планов и намерений, а моральный императив настойчиво звал куда-нибудь зачем-нибудь. Тревога, отчасти укрощенная спиртиком, ненадолго отступила; на первый же план вышла лихорадочная жажда деятельности, болезненное желание что-то – неважно, что – сделать, чтобы окружающий мир сделался более комфортным и не было после мучительно больно за личную пассивность. Однако делать было нечего, он сделал все, что было в его власти. Обмен состоялся, деньги – за пазухой, до места проживания добрался без потерь, Андреев уехал и – чем черт не шутит – может даже привезти предательски оставленную мебель. Можно спокойно лежать и отдыхать, но именно отдых-то и невозможен, какой может быть отдых, когда тебя точит желание вскочить и бегать без всякой цели взад-вперед по комнате в надежде отвлечься от адского пламени, что угрюмо тлеет глубоко внутри и не погаснет вовеки. Поэтому Александр Терентьевич, пролежав не более десяти минут, решительно встал и осторожно выглянул в коридор. Неплохо бы добавить, но как попросишь о таком людей совершенно незнакомых, пусть и дружелюбных, как уверял его Андреев? И выйти на угол нельзя: послав Андреева за вещами, Клятов связал себя известным обязательством хотя бы дождаться этого доброго человека и поучаствовать в разгрузке собственного скарба. Если он отправится на поиски очередного стакана, это может закончиться потерей благорасположения единственного человека, которому он сейчас может довериться. Нет, придется потерпеть. А вдруг повезет, и в коридоре он нарвется на кого-то столь же хлебосольного, сколь и Андреев? Мысль показалась Клятову дельной, и он потащился на кухню. На кухне стоял лысый старик в джинсовом комбинезоне и что-то варил себе на плите в жестяной кружке.

Александр Терентьевич откашлялся. Старик подпрыгнул, обернулся и вытаращил на Клятова глаза.

– Здравствуйте, – поздоровался тот. – Я ваш новый сосед… Клятов Александр… – в последний момент что-то удержало его от упоминания отчества. Вероятно, все-таки сыграло свою роль подсознательное соображение, что типы с подобным лицом, не говоря уже о запахе, называться по отчеству права не имеют.

Дед заколесил к Александру Терентьевичу, приблизился, остановился, заглянул в глаза.

– Я прошу меня великодушно извинить, – произнес он пискляво, – но вы, случайно, не алкоголик будете?

Вопрос был оправданный, и даже риторический, но Клятов все равно не ждал, что спросят так вот, в лоб. Он сделал глотательное движение, молча кивнул и одновременно пожал плечами.

– Ах, какая удача! – воскликнул старик и сунул для рукопожатия дряблую ладошку. – Прошу любить и жаловать: Дмитрий Нилыч Неокесарийский. Простите мою бесцеремонность, но до сих пор у нас в квартире не было своего алкоголика. А без них коммуналка вроде бы уже не коммуналка – вы согласны? Вы не обиделись?

– Нет, что вы, – Александр Терентьевич изобразил на физиономии улыбку. – Если вы так вот сразу про все догадались, то нельзя ли…

– Конечно! – всплеснул руками Неокесарийский. – О чем разговор! Прошу, прошу в мои хоромы… Сейчас вот только с вашего позволения выключу мою стряпню…

Старик выключил газ, схватил ошарашенного Клятова под руку и потащил прочь из кухни. Разум Клятова отказывался правильно оценить происходящее. Можно, скрепив сердце, допустить, что квартиранты ощущают некоторую недоукомплектованность в смысле пьющего люда, но мысль об их единодушном восторге казалась совершенно дикой. Дмитрий Нилыч, приговаривая по пути : «Уж чем богаты», провел Александра Терентьевича в комнату, где можно было запросто задохнуться от книжной пыли. Такого количества книг на такой маленькой площади Клятову видеть не приходилось.

– Вы, наверно, доктор наук? – почтительно осведомился Клятов.

– Нет, любезный, какое там! – рассмеялся Неокесарийский. – Я простой библиофил, собиратель всякой всячины. Все собираю и собираю, и не могу остановиться. Каждое утро, как проснусь, корю себя – ну зачем, скажи на милость, тебе эти горы и залежи? В могилу-то не возьмешь, а оставить – некому. Полежу так, посокрушаюсь – и опять за свое.

Дмитрий Нилыч с виртуозностью ужа подлез под готовую рухнуть книжную стопку и вытащил на Божий свет графинчик с малиновым содержимым. Клятов переминался с ноги на ногу, не смея сесть. Неокесарийский, спохватившись, бережно усадил его на тахту и поставил под нос высокую граненую рюмку мутного стекла. «Что мне рюмка», – подумал АлександрТерентьевич с досадой, следя, как дед целится из графинчика и медленно нацеживает свою плюшкинскую наливку.

– Извольте отпробовать, – старик неуклюже поклонился и чуть попятился.

Клятов прижал руки к груди:

– Не знаю, как вас благодарить… – схватил рюмку и залпом ее опустошил. Наступило, как он и предполагал, разочарование: напиток на поверку оказался слабеньким, градусов двадцать, и впридачу тошнотворно сладким.

– На здоровье, – просиял Неокесарийский и тут же налил еще. Александр Терентьевич довольно кашлянул: двадцать плюс двадцать – уже сорок. Выпив, он слегка разомлел и позволил себе светский вопрос:

– А что, Дмитрий Нилыч (вот! уже и развязность проступает!), вы, небось, тоже стихами увлекаетесь?

– Как же не увлекаться? – Старика вопрос не удивил. Он порылся в книжном завале, вынул томик, раскрыл и прочел: – «Пробирается медведь сквозь лесной валежник, стали птицы громче петь и расцвел подснежник!» Просто, бесхитростно, а пробирает до костей! Вы, кстати сказать, не за подснежниками пожаловали?

– Что? – растерялся Клятов.