Птицы

Русская пара решила по-своему развлечь Маргарет: одели костюмы йети, купленные ими накануне в одном из ателье азиатов, и гудя, и хрипя, они уподобились семейной паре самого людного из кварталов, пародируя телефонный разговор простого, изрядно употребившего после работы на скотобойне Джека и хозяйственной, строгой, но уставшей от попоек и хулиганств сожителя, краснощёкой и обладательницей 4 размера груди Кимберли. "Йети" танцевали, рассказывали стихи Стивена Крейна, пели “A Day in The Life”, “Across The Universe”, “All You Need Is Love”, жонглируя мобильниками с изяществом Гарри и Бесс Гудини.

Разоблачившись от «животных шкур», Лекс и Хельга бросились в прохладные воды того озера, где три года назад Маргарет написала свои первые стихи.

– Хельга, ты похожа как две капли воды на Адель Экзаркопулос, ну, та, что снималась в «Сорванцах из Тимпельбаха». Я этот фильм пересмотрела пять раз, а потом не спала всю ночь, говоря голосом Марианны и сжимаясь от страха при виде «Живодёров» в масках Кей-Кей-Кей. Мне до сих пор снятся зёрнышки апельсина. Помогите мне, мои русские друзья, мои дорогие Хельга и Алекс, вы ведь не оставите МЕНЯ БОЛЬШЕ ОДНУ?

Потом они ещё три раза приезжали на это место, кормили уток хлебными крошками, разыгрывали сценки из пьес Шекспира и Сервантеса, кормили друг друга крабовыми палочками. Маргарет пожелала побывать со своими новыми педагогами в гостях у бабушки в Каунсил Гров, живущей на Фокс-Стрит и занимавшейся разведением английских той-спаниелей. И Оля и Лекс с большой благодарностью приняли это приглашение.

Глава 8

Можно было бы произнести, что Каунсил Гров – типичный средний американский городок, со своими красавицами и со своими чудовищами, и всё развивается в духе второсортных фильмов-ляпов, что так любят выдавать за настоящее искусство жадные дельцы кинопроката.  Как же не любил Лекс все эти усреднения, старание всё свести под единый знаменатель. Разве возможно познать другого человека или целую группу, народ, только по сообщениям криминальной хроники и одиозным высказываниям самых грязных политических провокаторов?

Та же земля, что и под твоим любимым клёном у бабушки в деревне, которых, обеих, уже нет давно, но люди продолжают дышать и говорить, и вроде бы ничего и не изменилось, а человека нет, деревни нет, и что-то ещё живёт, но как может что-то продолжать жить, теряя каждую секунду, каждый солнечный и лунный миг, сердца, души, воспоминания, объятия, пение птиц, мычание коров, шорохи, вздохи, крики, тишину?

Но вот она, снова, бабушка, и какая разница, что это американская бабушка, что эта бабушка и слухом не слыхивала о твоей Дуняше, в платье в горошек, с пушком под верхней полнокровной губой, с ухудшившимся слухом, но с такой Добротой к тебе, Лексу, к кровинке своей! Вот она, живая, всё та же, тёплая, пахнущая парным молоком и только что созревшим козьим сыром, читающая по слогам, путая русские, белорусские и украинские слова, и переходящая УЖЕ ЗДЕСЬ на провинциальный американский английский, так отличающийся от телевизионных казённых репортажей на фоне Белого дома, Конгресса или гор Афганистана.

Мери. Маша. Мария. Богородица. Русская. Американская. Земная. Небесная.

Мери Грант встречала гостей с хлебом и солью, по-русски, и оттого и Оле, и Лексу не было нужды подстраиваться под незнакомые обычаи и особенности культурного генофонда, хотя они оба знали в совершенстве все тонкости английского языка, многое знали и слушали на лекциях о жизни и творчестве американского народа, который, как слоистый пирог, каждому вкушавшему его отзывается то с горечью, и то со сладостью в послевкусии, на разных вкусовых точках языка и ротовой полости.

Рассказывала Мери с прелестью зрелого возраста вперемешку с неисчезнувшей детскостью в лучистых и ласковых голубых глазах.

«Айова, щедрая Айова,

Ты словно мать для Иллинойс,

Кентукки, Теннесси – младые дети,

У Арканзаса, отчима слепого,

Убившего всю веру Оклахомы,

Небраске завещая падший дух».

– Мери, вы поднимались на Таум-Саук? – спросил Лекс, поглядывая наполовину лица из-за изящной фарфоровой чашечки зелёного холодного чая, пахнущего оврагами и пещерами, и, конечно же, вкусными и исцеляющими водами реки Миссисипи. Но Оля чувствовала вкус небольших рек и ручьёв: Уайт-Ривер, Сент-Фрэнсис… Каждому своё, как гласит Библия.

– Да, Алекс, я не имела возможности не подняться на эти бесчисленные холмы, возросшие на плоти и крови моих предков. У вас в России даже более почитают кровные узы. О, да, великие сверкающие купола Нижнего Новгорода, Суздаля, я помню сотни названий городов и небольших местечек, где очень часто я гуляю в своём восхищённом вдохновении! Расскажите, непременно расскажите о русском народе, о Достоевском и Пушкине, знаю, как же, есть ещё похожий на ветхозаветного Амоса Лев Толстой, граф ли, князь, да они, они все пророки, все достойные сыны Бога.

Лекс начал рассказывать о своей Родине, здесь, бабушке Маргарет, как если бы сидел у старого, крашенного белой краской, кухонного стола промеж двух узких окон, выходящих в палисадник, огород на 12 соток, церковь святых Бориса и Глеба, на тёмные, в тени низкой тучи малахитовые холмы, как лицо египетского бога царства мёртвых Осириса.

Рождались, как капли дождя на озере, поросшем кувшинками, ряской и тельцами упитанных лягушек-квакш, стихи.

«Крушина, ирисы, порей,

То Русь моя, где бог Борей,

Сын Утренней Зари,

Великий знаменосец,

Под ржанье диких кобылиц

Язычество венчал с пришедшим Богом,

Чтоб Русский дух Крестом Зари пылал».

– О, Алекс, вы настоящий Эрихтоний, вы потомок Пушкина, в вас столько торжества мужской природы! «Борей», «Русь», помогите мне, дорогой мой сын, произнести эти русские, сравнимые со стихией ветра и огня, слова, Ольга, и вы, и вы, о вы настоящая, подлинная аристократка, я видела ВАС в фильме про русских подданных, выгнанных коммунистами вон, вон из Руссии, хоть куда, хоть в Париж, хоть в Берлин, но вон, вон из Крыма, Советский Союз наш, народ наш, так говорили коммунисты, я помню их имена, их клички, сколько они… Бог мой, как много зла в этом мире и между народами, как страдает моя Маргарет, как вы пострадали от своего продюсера, от власти денег…

«Сыны России уходили вдаль,

Мерцала боль и гнев под облаками,

И за спиной ты поднимала шаль,

Не забранное Крымскими ветрами.

Ельца платок, а проще – всей Руси,

Но новые сыны теперь достойны славы.

Да только глину, сколько не меси,

Не ляжет золото на храмовые главы».

Лекс читал и строки летали золотыми буквицами в этой обычной квартире американской интеллигентной пожилой американской женщины, и внучка её, Маргарет, гуляла в окружении леса и тихой реки, от которой веяло вечерней прохладой. Стоял жаркий июль, птицы путешествовали от ствола к стволу, маленький лисёнок копошился в можжевеловых кустах, видать, погнался за какой-нибудь козявкой, шустрый, голодный сорванец.

– Хельга! – позвала подругу слегка испугавшаяся Маргарет. Вверху деревьев принялся усиливаться порывистый ветер, издавая шум, сродни битве двух полчищ разъярённых армий.

– Алекс! – в другой раз позвала девушка, и прислонилась к молодой, но широкой сосне, пахнущая бочками с бурбоном и порохом Гражданской войны между Севером и Югом.

Лес стал заволакивать сюрреалистический туман, ноги Маргарет становились всё более и более ватными и бесчувственными, пока девушка совсем не упала в плодородный гумус. Страх пробрал слабое девичье тельце до потного озноба и мурашек на коже. Она потеряла энергетическую соединительную нить между телом и душой.

– О Боже, Хельга, Алекс, где выыыы?? Я не могу встать, как же вы бросили меня, я же так и останусь, здесь лежать, меня звери разорвут на части, как же так?! Возьмите меня к себе в Россию, умоляю вас Господом нашем Иисусом Христом!Мы все христиане, я люблю русских, очень люблю, и вас люблю, и бабушку Мери, и деда, и дядю Фреда, и тётю, двух тёть, Кейт и Рэйчел, но вас больше всех люблю, вы настоящие, вы любить умеете, вы всегда поможете, если даже ноги мои безнадёжны и словно две палки, но только помогите мне встать, усадите куда-нибудь, умоляю вас, ради всего святого!…

ОНИ вышли из мглы, подняли Маргарет на руки и понесли к равнине, где не было ветра и пахло дикими пионами, земляникой и васильками. На высоком рыжем холме виднелась зелёная церковка, но ближе был мост, большой и высокий, ещё ближе – дорога, без ухабов и ям, но глаза Маргарет буквально остановились на просторе луга из алтея и синего василька. Это было счастье.

«Люди должны быть братьями и сёстрами, иначе земля погибнет, колокольчики завянут, и стебли их высохнут и превратятся в прах. Цветы же дружат, деревья, птицы, все дружат, так почему бы НАМ не дружить, не оставлять друг друга в беде, не привести в свой дом, напоить, накормить, отогреть теплом своего сердца, кем бы не был тот несчастный, попавший в беду. Американец ли, русский, француз…»

Глава 9

Маргарет была очень странной девушкой. Её слегка зеленовато-синие глаза, глаза влюблённой инопланетянки, всегда выражали какую-то неземную грусть по существованию среди непонятных событий, диалогов, совершенно противоестественных для неё поступков среди окружающего её человеческого планктона. Можно было со всей греческой мудрой уверенностью сказать, что она была абсолютной эгоисткой, самовлюблённой в собственное отражение в зеркале своей внешности и своего ума.

Лексу Маргарет понравилась всем: в ней был отсутствующий в Оле шарм Победительницы, уверенность в своих словах, даже если их никто не слышит. Маргарет ЖИЛА ДЛЯ СЕБЯ, и была в мистическом поиске СВОЕГО ДВОЙНИКА, чтобы, а) было кому её слушать, и б) было кому записывать за ней всё то, что она хотела сказать, а затем дополнить, после положительных оваций её гениальному женскому хитрому уму, в котором древняя как страх природа гуляла как кошка – сама по себе.

Постепенно, как море или паводковый разлив рек завоёвывает у застывшей в бездействии суши всё новые и новые пространства, Маргарет отдаляла от Лекса Олю. И это становилось тем стремительнее и с ещё большим ускорением, чем более РУССКИХ мест посещала эта странная троица молодых людей, больше хранивших молчание, чем произносивших обычные для туристов возгласы удивления и животного восторга.

За 8 дней руки Лекса почти слились как разномерные детали тела кентавра с коляской Маргарет. Одно тело, один дух, одни полёты несбывшихся желаний.

Именно тогда Оля записала в своём походном блокноте густые тревожные строки-мысли об иллюзорном понятии любви в этом мире одиночек и безумцев: