Река и мальчик. Рассказы

И тут, неожиданно для меня самого, меня прорвало…

– Ах ты, сволочь! Сука поганая!!! Гнида, гнида! Ты поймал? Значит ты, гад, поймал?!

Ярость ослепила меня и понесла. Все, что я делал дальше, делал будто и не я. Стопой правой ноги, как лопаткой, я гребанул рыхлый песок и швырнул его прямо в ухмыляющуюся Витькину рожу. Попал в рот и в не успевшие закрыться глаза. Взвыв, Витька рефлекторно вскинул руки к глазам, а я подъемом той же ноги ударил его в нос, торчавший между ладонями. Брызнула кровь… Тут же на меня набросились Витькины друганы. Образовалась «куча мала».

Драться толком никто не умел. Ну, какие драчуны из шести-семилетних деревенских мальчишек?! Ну, потолкаться там кулаками в плечи, ну подзатыльник отвесить тому, кто поменьше. Можно побороться и, оказавшись сверху, упереться коленом в грудь противника, который после этого сдавался. Если же вдруг появлялась кровь, то выяснение отношений сразу прекращалось. Нечаянно разбитого носа или треснувшей губы было достаточно, чтобы признать поражение. Крови, в общем-то, все боялись, так как, замарав ею майку или рубашку, можно было потом еще и от родителей за драку схлопотать. Но обычно обходились без драк. Все решали возраст и внешний вид, особенно рост.

Младшие добровольно подчинялись старшим, которые и габаритами обычно были покрупнее. Иерархия среди мальчишек устанавливалась как-то сама собой и лишь изредка корректировалась бескровными стычками длительностью в полминуты, а то и короче. А тут вдруг случилось такое, к чему, как оказалось, никто не был готов.

Я был в середине, а вокруг, бестолково сгрудясь, толкаясь и мешая друг другу, пытались побольнее меня ударить Витькины кореша. Но сделать это было непросто. У меня были могучие союзники. О, ярость! О, праведный гнев, удесятеривший мои силы! В этой куче детворы я был как ртуть подвижный и неустрашимый, как разъяренная кошка. Движимый каким-то мощным, внутренним мотором, я махал руками и наносил удары, почти не глядя, куда попало, и почти всегда куда-то попадал. Лягался ногами, ногтями царапал каждую рожу, до которой мог дотянуться, зубами вгрызался в руки, пытавшиеся меня удержать. Кто-то подбил мне глаз, кто-то чуть не оторвал ухо, но это уже не могло меня утихомирить, а силы во мне были неуёмные. Я дрался за моего сомика, за мою маленькую, но такую важную для меня правду, за мое поруганное достоинство. А они влезли в это дело из тупой и неправедной местечковой солидарности с этой сволочью-Витькой, который сейчас сидел в стороне, зажимая пальцами обильно кровоточащий нос. И им меня было не одолеть. Хоть мне и досталось, но и я их здорово потрепал. А когда еще кому-то случайно расквасил нос, они отступили. Куча распалась.

Тяжело дыша, сжав кулаки и зубы, я стоял в центре неправильного круга, готовый броситься на любого, кто сделает шаг в мою сторону. Но никто этого шага не сделал.

– Пацаны, да он взбесился, – сказал кто-то. – Ну его к черту, он мне чуть глаз не выдрал!

– А мне майку разодрал!

– А мне харю расцарапал.

– А у меня нос набок!

Фанфарами победителю звучала у меня в ушах эта перекличка. Но инстинкт подсказывал: силы слишком неравны, и если они решатся вновь наброситься, то неизвестно, как дело обернется.

Мой главный обидчик так и сидел на песке.

Левой рукой он зажимал нос, а пальцами правой пытался очистить глаза от попавшего в них песка. Больше мне там нечего было делать.

Нагнув голову к груди и как бы изготовившись протаранить ею любое препятствие я сделал несколько решительных шагов в нужном мне направлении. Круг расступился. Задерживать меня никто не стал. Отойдя шагов десять, я остановился и обернулся. Все они смотрели на меня.

– Сома поймал я, – четко выговаривая каждое слово, сказал я им, как плюнул.

Повернулся, ушел.

После этой драки деревенские мальчишки за глаза стали называть меня Колька Бешеный.

Дед, увидев меня побитого, помятого и взъерошенного, вначале здорово встревожился, но держался я бодренько, не ныл, а когда рассказал ему, что пострадал «за правду», за сомика, да еще, не удержавшись, похвастался двумя разбитыми носами, он мое поведение одобрил и даже, похоже, мной гордился.

– Какая яблоня, такие и яблоки, – сказал дед про Витьку и его отца. – Еще, гляди, и жаловаться на тебя придут. И как в воду глядел. Ближе к вечеру явился Витькин отец. Несмотря на бабушкины примочки подбитый глаз у меня к тому времени здорово заплыл, а ухо сильно распухло и горело огнем. Непрошеный гость смотрел на эти несомненные свидетельства моих физических страданий с нескрываемым удовлетворением.

– Ну, чо, паршивец, допрыгался… может еще и окривеешь, – предположил он. – Оно б и поделом. Это где ж такое видано – кидается на всех, как пес бешеный. Полребятни перекусал. Ты это, Тимофеич, доктору его, что ли, покажи. Может у него там, в башке, нелады какие. Пусть полечат.

– Не волнуйся ты за него. – Ответил дед.

– С ним все в порядке. Лучше о своем Витьке подумай, каким он человеком вырастет.

– А чо с ним не так? Пацан ловкий и мне в доме – первый помощник.

– Может оно и так, да только зачем он Кольку-то обидел, унизил перед пацанами, наврал всем будто это он сома поймал. А Кольке разве не обидно? Что ж это он брехун получается? Нельзя так.

Похоже, для Витькиного отца услышанное было новостью.

– Вот засранец, а мне про это ни гу-гу… Набросился, дескать, ни с того, ни с сего. Ой, ребятня – ребятня, хлопот с ними…

Он встал из-за стола.

– Ну ладно, пойду я. Вижу, ему и так перепало крепко, так что чего уж его ещё наказывать. Но ты смотри мне, – это уж он ко мне обратился со строгостью в голосе, – прекращай это… Что «это» он не уточнил.

– А то вырастешь бандит-бандитом… И посадят, и пропадешь в тюряге. Ладно, пойду. Так была поставлена точка в этой истории. Больше деду никто на меня не жаловался.

Глаз у меня болел долго, но не окривел, и ухо постепенно приняло свои обычные форму и размер. А из деревенских мальчишек, сколько помню, больше меня пальцем никто не тронул.

Утомлённая

«Тебя я лаской огневою И обожгу, и утомлю» М. Пойгин.

*****

Каждый раз при встрече она здорово меня распаляла. Мы не были знакомы, но довольно часто я видел её среди отдыхающих. Невозможно было её не заметить. Впервые я встретил её на третий день пребывания в кемпинге, где дожидался звонка от шефа, который, отправив жену с детьми в Сухуми, на бывшую сталинскую дачу, развлекался неподалёку со своей очередной «моделью». Нужно было ждать, когда ему это надоест, чтобы затем на новеньком шикарном мерсе отвезти их в Москву. По месту, не желая ненужных глаз, шеф раскатывал сам. А я был неподалёку для страховки.

– Отдыхай, парень, – сказал он, принимая ключи от мерседеса. – Неделька точно твоя. А затем будь, как пионер, всегда готов, то есть абсолютно трезв и во всеоружии. Это тебе бонус за московские перенапряги. В командировочных себя не стесняй, но и не хами особо. Всё, пока, через неделю в любой момент жди звонка. Далеко от цивилизации не забирайся, чтобы такси всегда было поблизости.

Она была, что называется, мой тип. Как писал Тао Юань-мин: «Не обмолвился словом, а душа уже опьянела». Женщина около тридцати, почти брюнетка, почти красотка и почти идеально сложена. Несколько случайно услышанных фраз грамотным построением и интонационным богатством выдавали умную женщину. И голос у неё был почти волшебный. Но ещё одно «почти» мешало немедленно с нею сблизиться. Они оба были почти, но всё же не совсем свободны.

При ней был спутник, которому на пару дней раньше повезло с ней встретиться. И времени он даром не терял. Объективности ради нужно было признать, что выглядел он неплохо, «но не орёл», и после двух-трёх её взглядов уже казалось, что теоретически у меня есть шансы.

Я тоже не одиночествовал, чему, её увидев, был совсем не рад. Любуясь ею, когда удавалось, я не знал, что делать.

В автобусе, увозившем нас с пляжа, мы оказались на сидениях друг против друга, и эта поездка была из тех, что запоминаются на-долго. Её спутник, разомлевший на пляже от солнца и тёплого пива, вскоре задремал, и моя подружка, будто с ним сговорившись, тоже по-дрёмывала. Но нам-то было не до сна. Жадно, проникновенно я погрузил свой взгляд в её глаза. И она их не отвела. «Мы глазами встретились, и это нам понравилось», – вспомнились слова модной тогда песенки. Наши взгляды вначале осторожно и сдержанно, а затем всё более и более откровенно и страстно как бы целовали друг друга невидимыми, но такими сладкими губами! Не сказав ни слова, мы ска-зали друг другу всё. Платья на ней было совсем немного и, скажу я вам, там было чем полюбоваться. Не таясь, я перевел свой снимающий остатки одежды взгляд пониже шеи и мне показалось даже, что её великолепная, слегка обильная грудь затрепетала и подалась мне на-встречу. Ниже… всё было тоже хорошо загорелым, пропорциональным и манящим. Кто-то развёл внутри меня большой костёр. В эти минуты я понял, что значит вожделение – это состояние предельной напряжённости чувства, провоцируемое ответным, но также не могущим осуществиться желанием. Напротив, в каком-то полуметре, сидела женщина прекрасная и вожделенно-желанная, и, судя по всему, тоже испытывала ко мне влечение. Наша простран-ственная близость, явные знаки взаимной заинтересованности и невозможность немедленного дальнейшего сближения дико меня напрягли.

Позднее я написал:

Теперь я знаю, что это за пытка:

Держать себя в тугих тисках приличий.

Пусть это удаётся мне отлично,

Но кто бы знал, какая это пытка!

Едва-едва заметно она улыбнулась и поддала этим жару. Желание стало настолько болезненно-острым и напряжённым, что я уже не знал, как с этим справиться, как удержаться от мучительного искуса. Хотелось схватить её за оголённые загорелые плечи, притянуть к себе, впиться в её безмолвно просящие об этом губы… Но…

И это нельзя нам, и это…

О жизни такой ли мечтали?!

Придумав все эти запреты,

Счастливее люди не стали.