Миссия

– Мне очень жаль тебе говорить об этом, – продолжил между тем он, – но и твоё место со следующей недели займёт синт. Вот как-то так… Ты была очень хорошим патрульным. Ты даже не представляешь, как жаль мне будет с тобой расстаться… Но времена теперь такие… Прости…

Он вынул из ящика пепельницу, поставил её на стол и закурил.

– Ты не куришь? – спросил он, глядя, как меняется в лице Ли, читая написанные на листе слова.

«Завтра же, когда будешь в Гонконге, позвони по этому телефону – А673FS15447. Звони по одноразовому, при этом постарайся уйти от слежки и подальше от своего дома, чтобы тебя не смогли локализовать. Тебе объяснят, что нужно делать далее. Поверь, это ради твоей безопасности. А она сейчас под очень большой угрозой. Прощай. Думаю, что мы уже не увидимся. И надеюсь, что ты доверишься мне и теперь, как доверяла всегда раньше.»

– Курю, – стараясь быть спокойной, произнесла Ли.

Мужчина протянул ей сигарету и чиркнул зажигалкой. Когда сигарета затлела, он положил прочитанную Ли записку в пепельницу и той же зажигалкой предал её огню. На секунду Ли показалось, что скелеты, изображенные на бутылке текилы, ожили и готовы сорваться с этикетки прямо к ним в кабинет.

– Я всё понимаю, босс, – затянувшись, выдохнула Ли. – Я и сама планировала вернуться домой и поискать другую работу. Так что не беспокойтесь за меня. Думаю, у меня всё получится.

3

Калеб Эдвардс жил в маленьком городке Лейктаун, в двух километрах от Большого Залива, где на диких песчаных пляжах ещё встречались чудаковатые барригоны. Не знаю как сейчас, но раньше здесь проживало около сорока тысяч человек. В таких провинциальных уголках редко случается что-нибудь выдающееся. Обычный среднестатистический муравейник: люди рождались, учились, становились бухгалтерами или дантистами, как Калеб; потом, если возникало желание, создавали семьи, растили новых благодарных судьбе жителей, и в конце концов, ни о чём особо не сожалея, мирно покидали этот мир, окружённые заботой девушек-волонтёров в приюте, расположенном в конце Питтсбург Авеню на скалистом берегу с видами на закат. При этом у каждого была своя тайна, никем не понятая да и предназначенная для других целей. В этой тайне и состояла вся утончённая прелесть такой захолустной жизни; эта видимая обыденность выплёвывала, как шелуху, тех, кто рвался покорять столичные небоскрёбы; в этой умеренности призраками проносились те, кто, не помышляя войти в историю, удерживал на плечах, подобно Атланту, хрупкий человеческий мир. Калебу был по душе аромат этого городка. Он стоял у окна, залитый восходящим солнцем. На лице его застыла улыбка, которая стороннему наблюдателю могла показаться весьма странной. Но искушённые люди предположили бы, что этот парень, скорее всего, влюблён. И они бы не ошиблись. В закоулках его разума песней звучало слово «Принцесса». Это было название отеля, километрах в трёх к юго-западу от его дома. «Принцесса» – лучше и не опишешь ту цель, ради которой он стал тайным членом клуба «13». Как именно он вышел на сайт отеля и как с его страницы попал на портал клуба, Калеб уже не помнил. За неделю до этого он расстался со своей девушкой, с которой дружил все годы своей учёбы в медицинской академии. Они даже планировали скорую свадьбу, как это и водится обыкновенно в Лейктауне. Но девушка повела себя весьма странно; сначала оттягивала помолвку, потом и вовсе выразила сомнения по поводу их возможного союза. С каждым днём она делалась всё холоднее: их встречи случались реже, пока окончательно не оборвались после её неожиданного звонка. Тысячу раз извинившись, она сообщила, что переехала в другой город, и что теперь у неё новая жизнь и новый приятель. Сказать, что это было для Калеба больно – не сказать ничего. Не в силах оставаться один, бессмысленно перебирая в памяти всё то лучшее, что совсем недавно сулило этой паре счастливый союз, он на несколько дней уехал к родителям. И не для того, чтобы выплакаться (о разлуке с девушкой он не сказал ни слова), а лишь затем, чтобы почувствовать на своём плече уверенную руку отца, а на лице своём бескорыстную материнскую любовь. По закону старого доброго Архимеда тёплый воздух вытесняется вверх. Вот так и здесь – тепло родительского гнезда выветрило всю стужу из головы. Наверно, именно это душевное состояние – нечто среднее между почти ушедшей тревогой и ещё не до конца осознанным желанием новизны – и привело его на вышеупомянутый сайт. Это было что-то вроде знакомств. Среди ищущих себе пару по переписке были и синты. Пары подбирались по характеру ответов на тринадцать вопросов. Калебу досталась она. Ли.

Они общались почти месяц. Каждый день помногу часов. А однажды Калеб просидел до утра, забывшись сном только перед самой работой. В далёкие планы его входило заняться исключительно частной практикой, но пока, за неимением достаточных средств, приходилось работать, что называется, «на дядю» в государственной клинике для ветеранов. В конце концов непреодолимое желание встретиться с Ли в реальной жизни заставило его совершить эту роковую ошибку. Когда он предложил это Ли и спросил, каким образом можно это осуществить, она пропала на два дня. Эти два дня он провёл словно в бреду, то ругая себя за эту глупость, то воспламеняя сердце чем-то уже походившим на любовь. Но на третий день Ли вышла на связь и попросила Калеба подойти к «Принцессе» и сказать синту-портье при входе кодовое слово «13». Так он и сделал. На что портье, подумав секунд пять, протянул ему карточку, которая останавливала лифт на тринадцатом этаже. Единственный в Лейктауне отель, да и немногочисленные высотки, хотя физически и имели тринадцатые этажи, старались делать их нежилыми, и лифты на этих этажах никогда не открывались. Но «несчастливый» этаж «Принцессы» был вполне себе функционирующим для избранных и доставлял им, вопреки суевериям, только радость и удовольствие. Это был не какой-то там банальный бордель. За последние десять лет в Конфедераци отношение к такого рода услугам полностью утратило негативный смысл, всё больше облекаясь в романтику солоновского диктериона. И «живые» девушки, и синты старого образца, нашедшие за стенами отеля надёжное для себя убежище, выбирали клиентов сами, как в последствии узнал Калеб. Псевдоинтеллектуальный подбор партнёра по анкете в основном и служил для того, чтобы выбирать могла только девушка. Сердце Калеба неистово колотилось в груди от предвкушения встречи с Ли. Но к этому чувству примешивался и страх. Страх попасть в тюремную Петлю, потому как «близкий контакт с синтом» в новом Кодексе значился как преступление NCS-001300. А что? Петля оказалась настолько универсальной штукой, что не осталось, пожалуй, ни одной области социальной жизни, которой бы она не коснулась. Физических тюрем более не существовало; какие-то из них превратили в музеи, не особенно, правда, популярные у туристов; другие же переделали под больницы. Для преступника внутри Петли срок заключения ощущался вполне реальным. А для его родственников и друзей это занимало всего тринадцать часов. Ещё жертвы не успевали забыть про свои обиды или залечить раны, если преступление было тяжким, – а преступник уже к вечеру, как ни в чём ни бывало, смотрел новости, попивая у себя в гостиной кальвадос. Бывало и так, что в новостях как раз говорили о его задержании, которое для него самого было уже событием туманной юности. Такое несоответствие между психическим состоянием отбывшего наказание преступника и не успевшей ещё опомниться жертвой вынудило власти пойти на создание специальной программы для реабилитации жертв преступлений. Собиралась специальная комиссия из психологов и юристов и, в случае необходимости, когда объект преступления не мог примириться со столь быстрым с точки зрения реального времени возвращением преступника, отправляла бедолагу в специальный экскурсионный тур сроком на один или два года в Петлю. Финансировалось это наполовину корпорациями, владеющими локациями Петли, и наполовину правительством Конфедерации. Для жертвы, разумеется, всё было бесплатно. Нда… Сами понимаете, что желающих стать «пострадавшими» стало куда больше, чем желающих провести несколько лет за стенами в дне сурка. «Си пи» (crime provocation), ставшее на пару лет чуть ли не повальным явлением, жёстко было пресечено. Статью о «провокации к совершению преступления» никто не отменял. Теперь преступник легко становился жертвой, и наоборот. Сотни уголовных дел, прогремевших по всей Конфедерации, охладили пыл любителей подобной халявы.

Конечно, клуб гарантировал полную анонимность и защиту от вездесущего ока спецслужб. Но всё же… Страх был не последним чувством, которое в тот день пережил Калеб. Студенческие будни вовсе не означали, что он был ботаником. В Академии имелась военная кафедра, так что на старших курсах пришлось полгода побывать бригадным врачом, часто в полевых условиях и в ситуациях иногда даже опасных для жизни. Однажды пришлось оперировать командира в минуты, когда мало кто надеялся выжить при очередной вражеской контратаке. Калеб не любил оружие, не любил насилие ни в каком виде, и лишь поэтому, а вовсе не из боязни, как могли подумать его сокурсники, выбрал в итоге специализацию самого заурядного дантиста.

При близком общении Ли оказалась именно такой, какой он себе её и представлял. И даже более того: её чуть раскосые глаза оказались пронзительно зелёного цвета, так что при первой же встрече у него даже подкосились ноги. Наверняка Ли понимала всю силу такого контраста и умело пользовалась им, когда хотела сразить кавалера. Калеб ничего не знал о том, кем на самом деле была Ли. Он считал её синтом. Да и Ли не особенно желала раскрывать Калебу все свои тайны. После того разговора с боссом она сделала всё так, как было указано в записке. Пришлось покинуть Гонконг, свой дом, свою страну и обустроиться здесь, потому как угроза её жизни (а точнее, её личности) существовала серьёзная. Что-то она рассказывала Калебу о своём прошлом, делилась какими-то интересами и планами, которые имела на будущее, но сдерживала себя, чтобы не сказать больше, хотя сделать это с каждым днём подрывало всё сильнее. Они пили вино, курили, шутили и просто дурачились, как это бывает с теми, кто за долгие совместные вечера уже исчерпал лимит того, чего можно было ещё стесняться.

– Знаешь, – сказал Калеб, когда они допили по последнему бокалу «Барберы», – а ведь если бы не мой прапрадед, то я бы мог и не оказаться сейчас здесь.

– Ого, – промолвила Ли, пытаясь по виду Калеба угадать, шутка это сейчас с его стороны или уже настоящая история.

– Нет, кроме шуток. У нас в семье сохранилось много его писем, которые он писал моей прапрабабке в ту пору, когда они были в разлуке. Он у меня военным медиком до самой смерти служил. Да и в поэзии был силён. Я часто читал их, когда гостил у родителей. И вот одно запомнилось мне. Там он размышлял о природе числа 13. Интересно так размышлял. И даже подумывал организовать некий клуб «13», чтобы бороться с предрассудками, касающимися этого числа. Прапрабабка его, конечно, всячески отговаривала. Суеверная была. И вот когда на сайте я увидел приглашение, то первым делом и вспомнил о том письме и даже подумал, что, может, клуб этот всё же удалось организовать. Ну… Когда понял, что ошибся, то было уже поздно.

Они рассмеялись.

– Да в каком-то смысле, – заметила Ли, – этот этаж в меру своих возможностей борется с этим суеверием. Для Лейктауна это прям чудо. Никогда нигде не встречала пустующих тринадцатых этажей. Обычно их просто называют по-другому, к примеру там, 12B или уж сразу 14. А здесь в каждом доме все тринадцатые этажи пустые. Серьёзно все двинулись на этой теме. Откуда здесь такое?

– Да тут и домов-то выше двенадцатого этажа всего три штуки, включая этот отель. Так что не нагнета-а-а-й, – Калеб, изображая зомби, обнял Ли и потянулся зубами к её шее.

Впервые за многие годы Ли захотелось физической близости с парнем. Она предчувствовала это ещё на стадии их общения в интернете. Рационального объяснения этому предчувствию не было. Организм просто дал сигнал – и Ли этому сигналу совершенно не хотела противиться. Кроме того, ей стали открываться какие-то странные вещи, о которых она до того не подозревала. Словно мозг её прежде работал лишь на девяносто процентов, но после знакомства с Калебом включил оставшиеся десять. И в этих десяти как бы оказалась вся суть её последующей жизни, её главная цель и, пусть не прозвучит пафосно, её миссия на данном этапе. Она сама неосознанно подстрекала Калеба к свиданию, это было ключевым звеном тех событий, которые начались на Луне. Не больше и не меньше. Так ей казалось. Да что там… Она была в этом уверена. Жар томил её тело, страсть заволакивала рассудок. Их первая ночь выдалась такой же чудесной, неописуемо восхитительной и искренней, какой она бывает только у по-настоящему влюблённых друг в друга людей…

Наутро он уже не застал в номере Ли. Счастье переполняло его. В окно, полуприкрытое тонкой занавеской, пробивались лучи солнца. Он смотрел на них и улыбался. Потом уткнулся лицом в подушку, на которой ночью спала Ли. От подушки пахло лавандой. Это запах её волос. Теперь он навек запомнится ему как запах любви. Он посмотрел на часы, вмонтированные в стену над входной дверью. Боже! Он же опаздывал на работу! «Ладно, – подумал Калеб, – спишемся вечером в интернете. Надеюсь, не обидится, если не застанет меня в постели». Он ещё раз вдохнул аромат лаванды и, наспех одевшись, выбежал в коридор.

*****

Эту ночь Калеб вспоминал ещё долго, часами бессмысленно бродя по тюремным дворам. Утром, когда он вернулся домой из «Принцессы», его уже ждал наряд полиции и адвокат, – всё как полагается в таких случаях. Адвокат объяснил, что был анонимный звонок и видеодоказательство. Каким образом? Зачем? Почему? Дальнейшее всплывало в памяти, будто недорисованные местами картинки: бесконечные вопросы дознавателя о том, кто такая Ли и что он о ней знает; толстое, лоснящееся лицо прокурора, безучастный взгляд судьи, стук молотка… Кажется, он ничего не рассказал на следствии о Ли. Представил её как случайную знакомую, с которой провёл ночь в каком-то не оставшимся в памяти мотеле. Ему хотелось защитить её. Ни о чём другом он в моменты допроса не беспокоился, кроме, разумеется, родителей, которые наверняка будут переживать. Успокаивало лишь то, что их переживания продлятся только тринадцать часов. Для него же четыреста дней в Петле – довольно жестокое наказание за одну ночь любви.

Тюрьма представляла из себя стандартное строение старого образца, годов этак пятидесятых двадцатого века: красный, мрачного вида кирпич, увитый всевозможными проводами и трубами. Отличие было лишь в том, что никто здесь не закрывал дверей камер, и вообще из наблюдателей было только трое синтов, безучастных ко всему и говорящих в случае необходимости чётко прописанными инструкциями. В столовой каждые тринадцать часов сама по себе возобновлялась вчерашняя пища; покалеченные в драках зэки обнулялись снова свеженькими и без единой царапины. Вся территория тюремного комплекса была, в сущности, сплошным минусовым порталом. Знающие люди говорили, что его силовой контур закопан глубоко под землёй, а у каждого заключённого под сердцем вживлён блокатор перехода, отключавшийся только по окончании срока наказания. Кроме того, у всех на руке имелся таймер, на котором было показано, сколько циклов осталось до освобождения и сколько времени занимал каждый цикл. Вот эта вторая цифра была куда интереснее первой. Тринадцатичасовой цикл мог уменьшаться в случае, если по каким-то причинам человек умирал. Умирал он как бы условно, потому как при обнулении воскресал в прежнем своём виде, но эта условность не отменяла всей реальности тех чувств, которые испытывает обычный человек в момент смерти. Если заключённый совершал самоубийство, то уменьшение времени цикла компенсировалось увеличением количества самих циклов в первой строчке таймера. Ведь самоубийство – это, по тюремному Кодексу, тоже преступление, значившееся как SK-400673. Но теоретически – а математика в этих унылых лабиринтах, надо сказать, была в широком употреблении – теоретически при продолжительности цикла, равной нулю, автоматически превращался в ноль и первый показатель. Впрочем, искусство быть осторожным и проверять теории на других было развито в этой среде куда больше математики. Именно по этой причине на спортивной площадке главного двора каждое утро в 10:14 по местному времени собиралась большая куча людей посмотреть на главное действо, бывшее здесь развлечением уже почти месяц.

Среди осуждённых (а их числилось сорок три человека) был некто по прозвищу Лимбо. По истине несчастное существо. Был он наркоманом, по наркотической статье и залетевшим на 1300 циклов, и перед отправкой в Петлю находился в страшнейшей ломке. И вот представьте себе, каково каждое утро просыпаться от чувства, что твоё тело разрывают на части. Некоторое время он ещё пытался произвести из всевозможного дерьма какие-то наркообразные суррогаты, но успехов в этом не добился, продолжая день за днём испытывать адские муки. И вот в один прекрасный день просто разбежался изо всех сил и разбил свою голову об грязную кирпичную стену. Обнулившись на следующее утро, он заметил, что время его цикла сократилось. Он повторил всю операцию снова – цикл продолжал сокращаться. По тюрьме пошли оживлённые философские рассуждения о природе времени и пространства. Их и раньше было предостаточно, но всё больше практического направления, в узких, так сказать, рамках. Например, давно было замечено, что, хотя отбывший наказание возвращался на землю лишь с тринадцатичасовой разницей относительно момента отправки в тюрьму, возвращался-то он в прошлое (относительно тех, кто прибыл в ту же тюрьму месяцем, например, позже). Вновь прибывающие сюда всегда называли даты из будущего, как если бы количество проведённых здесь дней синхронизировалось с временем на земле. Но каждый лично возвращался в то время, из которого приходил. Информация о будущем сделалась особенно ценной, когда люди смекнули, что так можно по возвращении разбогатеть, играя в тотализатор. Появились «ходоки», которых специально посылали криминальные группировки исключительно с целью разведки будущего. Властям как-то приходилось с этим бороться, но как именно, никто точно не знал. Но в случае с Лимбо философия была исключительно общей и даже с подбором умных слов вроде бодрийяровских симулякров. Но если сорок два человека корпели только над теоретической частью, то Лимбо на практике доказывал призрачную возможность досрочной свободы. Сегодня же было особенное утро…

– Ну, как думаешь? Свобода? – спросил Калеба Микки, молодой парнишка, который уже сегодня, через несколько минут, должен был выйти на «точку искупления», то есть закончить последний цикл и для всех наблюдающих просто раствориться в воздухе.

– Ну это вряд ли, – слегка усмехнулся Калеб. – Не верю, что система могла допустить такой лаг в алгоритме.

– Да, да, да, – протараторил Микки, нервно теребя сигарету и постукивая по земле пяткой.

– Давай, Лимбо, давай! – закричал он, подхваченный хором мужских голосов. Он посматривал на таймер. Ему хотелось успеть увидеть, чем закончится эта авантюра с самоубийствами. Сегодня циклы Лимбо должны были достичь нуля.

На лице Лимбо застыло то ли удовольствие от такого внимания к его персоне, то ли судорога ставшей почти привычной боли. Двадцать метров от баскетбольного щита до стены склада спортивного инвентаря – он изучил эту дистанцию до миллиметра, до каждого камушка, до молекулы. В душе он надеялся лишь на освобождение от страданий. Каким образом будет это освобождение выглядеть, ему было уже всё равно; даже в аду, полагал он, мучения не будут столь жестоки. Под мерные «раз, два, три», раздавшиеся из толпы, он покачал корпусом и разбежался…

Дальнейшее вряд ли можно описать легко понятными образами. Все уже привыкли к разбитой голове Лимбо, вид крови никого в этом заведении не пугал. Но через секунду привычная картина стала у всех на глазах меняться… Это был уже не Лимбо. И даже не человек. Это было месиво из тускло светящихся волокон, внутри которых то ли бегали огоньки, то ли ползали черви. Это перевоплощение выглядело как убыстренная съёмка распускающегося цветка, только здесь вместо цветка рождалось чудовище. Каким-то непостижимым образом то там, то тут вырисовывалось лицо Лимбо, полное мук и отчаяния. Он ничего не мог говорить внятно, что-то мямлил, то ли умолял, то ли проклинал, то ли пытался поведать только одному ему известную тайну. Такого не ожидал никто. Все сидели, раскрыв рты и в полной тишине. Калеб посмотрел на Микки. На его таймере до исчезновения оставалось четыре секунды, но даже об этом Микки уже не помнил. В левой руке у него тлела наполовину выкуренная сигарета. Калеб внимательно смотрел на циферблат и считал про себя: " Четыре… Три… Два… Один… Поехали!». В воздухе осталась висеть на какое-то мгновение сигарета. Микки испарился. Калеб успел схватить сигарету прежде, чем та упала. Трясущимися от нахлынувшего волнения руками он поднёс её к губам и глубоко затянулся. Повсюду зажглись прожекторы, раздался вой сирены, и голос из огромного монитора, висевшего над центральным входом в здание тюрьмы, стал увещевать монотонно, чтобы заключённые соблюдали порядок и расходились по своим камерам. Трое синтов, пребывавших по обыкновению в скуке, засуетились, выкатили из ангара подъёмник, поместили бесформенную массу Лимбо на платформу и снова заехали с этим грузом в ангар. Несколько минут в ангаре что-то скрипело и громыхало, словно открывались огромные двери на заржавелых петлях. Потом всё затихло. Заключённые с необычайной покорностью, молча, один за другим стали покидать двор, следуя инструкциям из громкоговорителя. Никто старался не смотреть друг другу в глаза. Калеб тоже поймал себя на нежелании это делать и нашёл тому объяснение: ведь это было крушение их надежд! Надежд, столько циклов питавших их воспалённые умы. Все только делали вид, будто им безразличен исход этого эксперимента, но в глубине души каждый надеялся, что Лимбо пробьёт брешь в этой адской машине. Возможно, Калеб тоже обманывал себя, стараясь выглядеть пессимистом. Он снова вспомнил о Ли и о той ночи, полной неподдельной любви. И от этих воспоминаний ему сделалось на минуту легче.

4

Если бы мистический разум, вдруг проснувшийся в ком-либо, смог заглянуть в глубины души Гаэля, то он обнаружил бы там чёрную пустоту и вряд ли смог бы понять, что эта пустота и есть главное содержание души этого человека. Пустота обрела в нём форму, стала субъектом и одновременно маской, очень оригинальной в своей кажущейся беспредметности. Да и человек ли то был? Да разве мог бы человек придумать что-то вроде Петли? Разве мог бы человек убедить миллиарды разумных существ примерять на себя эту новую чудовищную реальность, и не только примерять, но и жаждать этого до потери рассудка, до преступления, до оправдания самых отвратительных своих мотивов? Тюрьмы, туристические забавы, закоулки для всякого рода сексуальных извращений, – это была одна сотая от того, чем занималась Петля. Её функции поглощали всё то, что тысячелетиями томилось в подсознании человечества, ожидая случая вырваться на свободу и уже более никогда не вернуться в прежнее состояние комы. Все тёмные стороны Петли прятались от широкого освещения; все же, на первый взгляд, её преимущества выпячивались наружу, подхваченные сотнями журналистов, купленных или искренне верящих в спасительную миссию Габриэля Гаэля. Чего стоили только города-хосписы для «обречённых». В народе их прозвали именно так. Здесь, в реальности, узнав свой смертельный диагноз, они получали шанс продлить своё существование в Петле столь долго, сколь велик был их банковский счёт. Это ли не победа над смертью?! Как и в былые времена, люди скидывались по центу, чтобы спасать таких же «обречённых», но не имеющих своих средств несчастных детей, даже не пытаясь понять главного. А главное было в том, что, пока Петля приносила немыслимую прибыль, никто не вкладывал никаких усилий в то, чтобы излечить наконец первопричины всех тех недугов, которые не оставляли ребёнку шансов. Ведь можно было построить исследовательский центр в Петле для разработки вакцин и технологий, и в реальном времени эти медицинские технологии появились бы уже через тринадцать часов. Но странным образом никто не задавался такой целью, потому как подобная цель не принесла бы ничего кроме убытков.

Гаэль понимал всё это ещё до того, как обнародовал своё дьявольское изобретение. От самого себя он никогда не прятал истинных чувств, которые обуревали его. Он видел себя новой инкарнацией вавилонского жреца культа Нергала, который когда-то, тысячелетия назад, сумел сотворить новое четырёхмерное пространство для нечеловеческой расы. Созданная Гаэлем лаборатория стала его Эрехом, но сам он мнил себя выше этого безымянного мага, поскольку для воплощения своего плана ему не потребовалась помощь ни демонов ада, ни Лилит. Он сделал это сам, в одиночку! Он так думал, потому что не помнил, как ночами сидел с открытыми глазами в своём кабинете в состоянии летаргии. Ему всегда казалось, что он заработался и в очередной раз уснул за столом. Эээ! Нет. Если бы кто-нибудь мог видеть его в эти ночи, то воистину ужаснулся бы этой картиной. Габриэль походил на восковую фигуру, под бледной прозрачной поверхностью которой носились красные искры. Глаза его были черны и бездонны, а на лице блуждала сатанинская улыбка, словно от предвкушения близкого всепоглощающего его эго счастья. Вовсе не Петля была его основной целью. Пусть так думают те, кто ограничил свой ум пустыми мечтами о триумфе научной мысли. Он-то знал, что на самом деле стояло за формулами и чертежами, он знал, какие законы лежали в основе фантастических открытий. Он знал, чья воля образовала симбиоз с волей его собственной и управляла всей этой не подвластной одинокому уму махиной. Управляла, пока он позволял ей управлять, – так он решил для себя сам. Его интересовало другое. Его взгляд упирался в земные дали. Здесь, а не там, лежали его истинные намерения. И никто, как он думал, не догадывался о них, даже «тот», чьё присутствие внутри себя он ощущал. Объединить наконец человечество в единую однородную массу и стать хозяином и творцом ЭТОГО мира. Петля была сладкой конфетой, наркотиком, ради которого люди пойдут на всё, лишь бы не вернуться назад, в унылую пору банальных аналоговых предметов. Оставь он Петлю в руках военных – и не миновать было бы третьей мировой войны. Но передать её технологии в свободный доступ значило обречь свой план на крах ради слюнявой теории всеобщего благоденствия. «Фьюче Энерджи» была единственным вариантом. Кроме того, он был обязан своему старому другу из НАСА, упомянутому мной раньше; обязан больше, чем кто-либо мог себе представить. Этот человек был его биологическим отцом, о чём, правда, никто, кроме них двоих, не догадывался. Гаэль родился в Перу, в совершенно непригодных условиях для того, чтобы стать тем, кем от сейчас был. Это была нищая деревушка, единственной возможностью заработать в которой было то, что дети водили любопытных туристов по тропам, которые они никогда не увидели бы с официальной экскурсией. Мать родила его ещё будучи шестнадцатилетней девушкой, когда сама подрабатывала «чёрным гидом» на развалинах инкских сооружений. Прямо там, на жертвеннике, поросшем папоротником и плющом, она отдалась будущему отцу Гаэля, которого занесло сюда банальное любопытство. Мать больше никогда не встречалась с ним, да и вряд ли могла быть уверена в том, что именно этот заблудившийся турист есть отец её мальчика. Но отец всегда помнил о той встрече. Почему это было для него так важно – он не знал. Когда мать умерла (на тот момент Гаэлю исполнилось семь лет), в деревню приехали трое мужчин в чёрных костюмах и, ничего никому не объясняя, увезли ребёнка в неизвестном направлении. Габриэля поместили в лучшую закрытую правительственную школу, а отец время от времени наведывался к нему, постепенно открывая завесу тайны, которая окутала его новую жизнь. Перед ним одним Гаэль странным образом ощущал некое подобие робости, причину которой не мог себе объяснить. Возможно, это напоминало ему о том, что он, как и все на этой планете, лишь далёкий потомок обезьяны, а его гениальность – только следствие воздействия на него странного предмета, который Гаэль держал в руках в детстве, когда отец взял его с собой на работу и дал поиграться с безделушкой, привезённой астронавтами «Артемиды» и год как пылившейся у него на рабочем столе. Это был идеально круглый, сантиметров пять в диаметре шарик, блестящий и всегда тёплый. Тогда Гаэлю показалось, что шарик этот начал делаться прозрачным в его руке и стал издавать негромкий шум, похожий на шёпот. Отец в это время отошёл к окну, разговаривая по телефону, и не видел происходившего. Гаэль поднёс шарик к уху – и в ту же секунду его словно ударило током. Он потерял сознание, а когда очнулся, то ничего не стал рассказывать отцу о странном поведении предмета. Просто пожаловался на усталость и головную боль. Голова и правда болела потом несколько дней. Что-то внутри сдержало его сказать о блестящем шаре. Пусть это будет только его, Габриэля, тайна. У всех вокруг были тайны. Он тоже хотел иметь свою. С того же самого времени его гениальность начала проявляться во всём, чем бы он ни занялся. В футболе он был лучшим, в конных соревнованиях занимал только призовые места, экстерном сдал все предметы на два года вперёд. Поначалу он упивался этим, но вовремя сообразил, что необходимо сосредоточиться на чём-то одном и желательно на том, что не вызывало бы на время вокруг его персоны такого ажиотажа. Он выбрал главным направлением кибернетику, похудел, одел очки, хотя прекрасно видел без них. Словом, сделал всё для того, чтобы до поры до времени оставаться в тени, углубляясь в науке до рубежей, за которыми уже кончались накопленные человечеством знания.

После смерти отца Гаэль всё реже возвращался памятью к событию с шариком. Да и вообще вздохнул облегчённо, ибо единственная нелепость, делавшая его робким, сама по себе отпала. Словно развязался последний узел, сковывавший его свободу. Гаэль ушёл из проекта Петли, оставив всё хозяйство на своего преемника, в чьей преданности ни секунды не сомневался. Он даже пожертвовал всё своё состояние на бесплатный детский реабилитационный лагерь в одной из лучших локаций Петли, и начал делать карьеру в Конфедерации, в которой уже состояло 217 государств. Деньги ему были теперь не нужны, поскольку он планировал владеть миром и имел для этого главный козырь – в одну секунду мог отключить все порталы, соединяющие планету с Петлёй. Кто бы мог подумать, что эта «красная кнопка» находится у него в голове. Поднимаясь по карьерной лестнице всё выше и выше, Габриэль достиг наконец того намеченного пункта, когда пришло время воспользоваться своим козырем.

21 марта 2041 года все порталы закрылись. Силовые поля продолжали удерживать их на месте, но ни войти, ни выйти было уже нельзя. К тому времени Гаэль работал помощником самого президента Конфедерации. Его уже почти никто не ассоциировал с Петлёй. Планета пришла в хаос. Участившиеся и без того массовые протесты стали походить на безумие. Словно наркоманы, которых лишили дозы, люди заполонили улицы всех больших городов. Их распалённые умы требовали от властей немедленных действий. Но что могли сделать власти? Они были такими же заложниками неизученных до конца технологий. Гаэль всё чаще появлялся на публике, от имени президента разговаривал с протестующими. Он ждал, когда именно на него, как на спасителя, устремятся взоры всего человечества. Годами сдерживая своё желание быть в центре внимания, он наконец мог упиваться публичностью. Старому президенту объявили импичмент и назначили новые выборы, на которые Гаэль баллотировался в качестве безальтернативного кандидата. Он обещал вернуть Петлю в исключительную собственность Конфедерации и расширить её благотворительные функции. Здесь он, конечно же, рисковал и вполне осознавал риски. Пару раз он даже сознательно подставился под пули, хотя служба безопасности предупреждала его о серии готовящихся покушений. Его гениальный ум ясно ухватывал каждую деталь происходящего вокруг, словно замедляя в нужный момент время. Гаэль даже мог рассчитать траекторию летевшей в него пули и успеть подставить под неё плечо вместо головы. Он читал мысли стрелявшего, чувствовал запах его подмышек за триста метров. Под этим соусом собственной безопасности он инициировал создание целой армии из синтов, которой надлежало его охранять. Он даже начал строить новую столицу в Альпах, где в безопасности, по его словам, должны были заседать все рабочие группы по выводу Конфедерации из кризиса. Люди верили каждому его слову, потому что знали, что ради них, простых людей, Гаэль когда-то пожертвовал всем своим состоянием и ради них же передал гражданским все технологии Петли. Это было его триумфом. Промежуточным, конечно, но всё же триумфом. Его планы простирались столь далеко, что ни одно живое сознание на земле не смогло бы их правильно понять и осмыслить. «Красная кнопка» в его голове не спешила всё возвращать на место. Нужно было успокоить бунты, нужно было сплотить в нерушимый монолит всех людей вокруг самого себя, нужно было достроить новую цитадель его предстоящего могущества. И он ждал, испытывая лишь ему одному понятное наслаждение. И бесконечно обещал и обещал прильнувшим к экранам телевизоров миллиардам скорый прекрасный рай.

– Дорогие мои, – говорил он, – я знаю сколь глубоки ваши страхи и переживания за тех, кто остался по ту сторону реальности. Сегодня уже готовы списки всех, кто застрял в Петле. Мы просим Всевышнего, чтобы Он сохранил их до того дня, когда порталы откроются. Но не только молитвами заняты наши лучшие умы, те, кто без сна и отдыха восстанавливают механизмы порталов. Я скажу Вам… Один миллион триста пятьдесят тысяч шестьсот восемьдесят шесть человек заперты сейчас в Петле. Имя каждого мы знаем. И каждый из них будет возвращён в семью. Максимум, что нм сейчас нужно, это ваше терпение и месяц времени. Я сам лично контролирую эту работу и потому являюсь гарантом её успеха. Я лично несу все издержки и ответственность за то, чтобы всё у нас с вами получилось. Ваша задача сейчас – постараться сохранить себя и друг друга, чтобы ваши сёстры, братья, дочери, сыновья и друзья, вернувшись домой, застали вас в ясном уме и добром здравии. Вот о чём я более всего прошу вас – защищайте друг друга, делайте жизнь вокруг себя лучше. Перестаньте бессмысленные бунты – они никак не помогут в решении проблем. Хватит разрушений – пора начинать строить! Хватит слёз и отчаяния – пора извлечь правильные уроки из нашей общей ошибки и начать движение к свету!

В этот момент к Гаэлю подлетела бабочка с мерцающими на солнце тёмно-синими крыльями. Это умилило взволнованную толпу и придало словам его почти символический смысл. Гаэль чуть заметно улыбнулся, посмотрел куда-то в гущу людей и показал в этом направлении пальцем. Вряд ли кто понял этот его жест. И вряд ли кто догадывался о том, как слова «свет» и «Всевышний» коробили тёмные покровы его души.

5

Выйдя из душа, Ника высушила волосы феном –  длинные, русые, с редкими мягкими локонами –  и прошла в комнату, чтобы одеться. Но, проходя мимо зеркала, служившего в нужный момент плюсовым порталом, она остановилась. Было раннее утро, луна заходила на западе и глядела в чуть приоткрытое окно. Здесь, в Петле, луна была раз в двадцать больше в диаметре, так что можно было при желании рассмотреть все её кратеры. Её бледно-жёлтый свет врывался в комнату сказочной позолотой и делал все предметы особенно наполненными жизнью. И сама себе в отражении Ника показалась существом волшебным, с рассыпанными по плечам волосами, с тонкой талией и эльфийской грацией в лёгкой поступи стройных ног. Эта сказка, на секунду овладевшая ей, напомнила одну ночь в деревне у бабушки. Это было в далёкой России, в январе, в святки. На улице пятый день стояли трескучие морозы, заняться особо было нечем (у бабушки сломался телевизор, а в такую непогоду даже сотовая связь перестала работать). Вот бабушка и предложила Нике погадать на суженого. Девочке тогда исполнилось только шесть, но суженый её очень заинтересовал. Русский язык она знала не очень хорошо, поэтому само слово ассоциировалось у Ники и с человеком, которого зачем-то сузили, и с тем, кто прямо с ужина должен выйти к ним из зеркала. К этому примешивалась ещё и "стужа", о которой все вокруг постоянно твердили. Когда бабушка объяснила, что суженый это жених, то Ника твёрдо решила, что вот как только тот покажется в зеркале, так сразу же она его пошлёт к "чёрту на кулички". Больно вот он ей нужен, суженный со всех сторон да ещё и обжора.

Как только стемнело, они с бабушкой пошли в баню. До этого баню хорошо протопили, повсюду стоял горячий духмяный запах; стены снаружи пугающе трещали, придавая атмосфере с зеркалом и свечами дополнительную тревожность. Ника разделась и села перед небольшим круглым зеркалом. Под ложечкой засосало. Она испуганно посмотрела на бабушку. Но та стояла рядом спокойная, слегка улыбаясь и поглаживая Нику по плечу. «Суженый, ряженый, приди ко мне ужинать». Ника повторила это несколько раз, изо всех сил напрягая своё внимание. Свеча вздрогнула, словно кто-то невидимый дунул на неё, и погасла…

Воспоминания, вероломно ворвавшиеся из прошлого, обдали тело будто бы холодком той зимы. Бабушка умерла на следующий год после странного гадания в бане, и с тех пор Ника о ней ни разу не вспоминала. Даже забыла как называлась та российская деревня. Что-то от слова «дуло»… То ли Дулово, то ли Дулино… А может не от «дула», а от «дули»? Вместо свечи теперь горела луна, а зеркало и впрямь было самым что ни на есть порталом. И ведь оттуда действительно мог выйти сейчас кто-то…

– Суженый, ряженый, приди ко мне ужинать, – чуть слышно прошептала Ника, словно боясь, что её кто-то услышит и сочтёт сумасшедшей. Странно, что так легко ей удалось вспомнить это заклинание и произнести почти без заминки.

Постояла ещё минуту, с гордой осанкой, распустив волосы по нежным изгибам груди, завлекая из зазеркалья свою судьбу. Расфокусировала глаза, так что зеркало превратилось в туманное пятно; представила бескрайнюю снежную равнину, и по тропе навстречу ей шёл мужчина в пушистой меховой шапке. На усах и бороде его намёрзли сосульки, метель то заволакивала его фигуру, то снова приоткрывала. Колкие снежинки уже щипали Нике кожу, мужчина всё ближе и ближе. Он не смотрит на Нику, не поднимает глаз, словно намеревается пройти сквозь её…

«Дуляево», – вспомнила Ника название бабушкиной деревни.

Она усмехнулась и этой своей фантазии и названию деревни. Втиснула большой палец правой руки между средним и указательным и показала зеркалу дулю…

*****

Тем временем Калеб, выйдя из своей камеры на поднявшийся вокруг шум, обнаружил, что все бегут из здания во двор. Громкоговоритель зловеще молчал, хотя картина походила на бунт. Пытаясь прокрутить в голове все возможные варианты происходящего, Калеб не смог придумать ничего вразумительного, и потому оставалось сделать лишь одно – вместе со всеми двигаться прочь из здания.

– Давай, парень давай, – хлопнул его по плечу пробегавший мимо Буру. Это был здоровенный детина, попавший сюда прямо с конопляных плантаций. Дикой даггой называли на его земле коноплю, а имя его переводилось как Бык.

Калеб последовал за ним.

Всё на той же спортивной площадке, где вчера Лимбо превратился в огромного слизня, собралась толпа. Но даже на поверхностный взгляд было видно, что людей меньше, чем сорок два.