Об ангелах и о вечности. Есин и Умила: диалоги Учителя и ученика

Чем отличаются любовь с маленькой буквы – и Любовь? Конечно, я чувствую это интуитивно. Но как выразить это точнее?

Мы здесь отражения от единого Центра – какого? Почему мне это постоянно приходит – что Бог собирает нас в единое целое?

И перейти на новую ступень мы можем только вместе… Подняться на ступень выше. В единстве. Общаясь в духе через глубину Сердца. Как ангелы, которыми мы когда-то были…

Ведь ТАМ, в изначальном мире, все так и было – Бог в центре каждого существа, и мы все в Его поле… А потом центровка поплыла… отклонилась от Бога на себя… Я помню, как мы там сидели как бы у фонтана со светящимися струями, условно говоря. Еще ангелами. Но уже готовыми уйти… Это был живой фонтан, и струи его живые. И они иссякали у нас на глазах. Поле единства с Богом как бы переворачивалось. И мы поняли, что наша та самая связь в глубине глубин… которая была естественной и сама собой разумеющейся с Начала… мы уже не чувствуем ее ясно, она уходит, что-то внешнее заслоняет ее… Мы поняли, что будем искать друг друга вовне… Будем пытаться прийти к тому самому единству, соединяя тела, через внешнее. Но все будет рассыпаться в прах, пока опять в Глубине глубин не загорится Единый огонь…

И вот, видимо, этот очень долгий путь подходит к точке возврата в изначальное Единство…

Чтобы уйти из ветхого мира всем вместе – на следующий этаж бытия…

ЕСИН:

Уйти возможно только через Любовь. Так именно говорил мой Учитель, Тихон. И присовокуплял: пойми – только через Любовь, а не, например, любовь.

Сие подобно тому, как никто не приходит к Отцу иначе, чем только лишь через Сына. А не через сына (хотя, конечно, становясь отцом – ты лучше понимаешь Отца).

Мой Учитель Тихон Арконов учил меня различать любовь и Любовь. Расписывая очень подробно, чем сходны, а в чём различны они. Тогда я не понимал причин такой скрупулезности, но вот уже сейчас, кажется, уясняю.

Сходство между любовью и Любовью, говорил Тихон, состоит в том, что не может ни одна из них быть НЕВЗАИМНОЮ (безответной, неразделенной). Сказку о неразделенной любви нашептывает народам дьявол. И сказка эта жестока, и кто поверит в нее – обречен страдать. И сеять вокруг страдание.

Если человек любит, а взаимности нет, это лишь одно значить может, а именно: что не только тебя, но и ты – на самом-то деле – не любишь. А это у тебя страсть, или привязанность или зависимость, или, в лучшем случае, влюбленность (хотя и даже влюбленности бывают взаимны, как правило).

Невзаимное чувство может представлять собой что угодно, но точно уж не любовь! «Любовь, любить велящая любимым», написал Данте, а ведь он познал не только любовь, но и даже саму Любовь (почему и сумел создать грандиознейшее: Комедию!), а такому точно уж можно верить. А значит веры нельзя давать сатанинской жестокой сказке, что будто бы любовь может оказаться неразделенной.

А многие нынче верят жестокой сказке, бездарных сериалов-мелодрам насмотревшись. И служат богопротивной страсти, вместо того чтобы просить Бога об избавлении от нее, потому как, обмануты будучи сатанинским лукавством, воображают, будто бы самой любви служат.

Без взаимности любви нет. И вот, обращал внимание мое Тихон, если такое истинно для любви – то для самой-то Любви справедливо кольми же паче!

Сходство между любовью и Любовью состоит еще в том, говорил Арконов, что не могут они оказываться, как это называют сейчас, МОНОГАМНЫМИ. Если кто говорит: вот, мол, я полюбил, а значит буду сохранять верность (о, если бы такой ведал, что представляет собою ВЕРНОСТЬ воистину! она есть как минимум понимание того, что человеку есть грех великий разъединить соединенное Богом, но это, именно, минимум), то есть не дам никому другому своей любви – такой суть неосознанный лжец, потому что не любовь он, значит, испытывает, а только склонность к единоличному обладанию (моя… вещь?!) или желание основать эгоизм вдвоем, или же просто есть он страдающий мономанией.

Конечно, в наше время лучше хотя бы так, чем никак. Однолюб – он хотя бы не себялюб, и на том спасибо (хотя нередко бывает, что последнее маскируют под первое, и притом неосознанно). Моногамия может быть искренней мечтой о любви, которая прикидывается ею самой, но все же она еще не сама любовь, а всего лишь мечта о ней, и однолюбы напрасно зовут столь высоким именем свою сердечную ограниченность.

Это другое дело, что на Островах блаженных – в Гиперборее – каждый каждому был единственным. Поскольку на островах тех царила Культура Тайны. Несоприкосновенность… И мы тоскуем по той несоприкосновенной единственности, утраченной… Но, тоскуя, мы понимаем отчетливо: РЕВность и ВЕРность противоположны друг другу: если ты ревнуешь – ты предал, ты не сохранил верность ИСТИННУЮ.

Ну так и вот, коль скоро даже любовь не истинна или по крайней мере несовершенна, если моногамной окажется, – кольми же паче… Любовь?

Это говорил Тихон о сходстве любви с Любовью. А далее рассказал и различия между ними.

Если двух людей связывает любовь, то все время рядом они ДУШЕВНО. А потому и телесно стремятся проводить вместе как можно большее время, а в остальное время ведут непрестанную задушевную переписку. Духовно же? – не то, чтобы между соединяемыми любовью не было и такой близости, но… им не до духовностей как-то. Телесное и душевное взаимодействия приглушают эту волну. Невольно. Непреднамеренно. Просто как джаз и тяжелый рок, например, делают механически неслышной сонату, которая исполняется инструментом, составленным хрустальными колокольчиками. (Поэтому нередко любовь между братом и сестрой оказывается более богата духовностью, чем просто меж мужчиной и женщиной: «тяжелый рок» вырублен. Впрочем, и один только «джаз» оставляет у «колокольчиков» мало шансов быть слышными.)

Но если двоих людей (?) сочетает сама Любовь, то эти двое всегда пребывают рядом уже ДУХОВНО. Таким не до телесности вовсе, а до душевности таким дело есть лишь постольку, поскольку та представляет собою а н г е л ь с к у ю душевность, какую тонко рисует стихотворение Кузьмина (спасибо, что познакомила меня с этим его шедевром). Очные встречи благословлённых самой Любовью – быстро сходят на нет. А переписка их может и продолжаться, но постепенно делается всё менее оживлённой…

Почему же в смысле КОММУНИКАЦИЙ резкое столь различие между любовью лишь и самой Любовью, когда во всем остальном они не отличны вовсе?

А это потому только, – любил повторить Арконов, – что если любовью Бог сочетает людей в миру, то ведь Любовью-то соединяет Он их (или уже нечто большее, чем людей?) – в самом Боге.

А в Боге расстояния нет. А значит в Нем не нужны (да и невозможны) какие-либо коммуникации (опосредствования).

В отличие от просто любви – сама Любовь исцеляет от мира и ею ты рождаешься в Боге. Только вот обыкновенно хромой (человечествующий) – даже уже и практически исцелившись от хромоты… все-то по привычке хватается за костыль (мира), чем и выпадает из исцеления (Бога). Поэтому научают книги новозаветные: чтобы родиться в Боге – надо умереть миру (Иак 4:4).

Но ЧТО есть умереть миру – родиться в Боге? О том находим у Экхарта: «Душа, в которой надлежит родиться Богу [и которая тем – Любовью – рождается в Боге], должна отойти от времени, как и время от нее, она должна подняться и застыть в этом богатстве Господа. Там даль и ширь не далека и не широка! Там познает душа все вещи и познает их в их совершенстве. Что бы ни писали мудрецы о высоте неба, малейшие силы моей души выше высокого неба. Не говорю о разуме, он дальше всякой дали. В нем я так же близок к месту, лежащему за тысячу миль по ту сторону моря, как к тому, где я нахожусь сейчас. В этой дали, в этом богатстве Господа душа познает все; там ничего не теряется для нее и ей больше нечего ожидать» (Экхарт, О свершении времен).

И вот молчальники принимают обет молчания. Зачем? А такой обет помогает исцеляющемуся от человечествования (держащему путь Домой) не потянуться непроизвольно до костыля – привычки к общению через мир посредством трясений воздуха!

И души молчальников поднимаются и застывают в богатстве Господа. И в нем общаются напрямую с теми, которых Любят.

Воображают образ – и видят их! Сначала неотчетливо, но потом научаются лицезреть и такими точно, как ЕСТЬ они. А позднее – и это самое главное – молчальники-анахореты постигают искусство видеть своих Любимых такими даже, какими их и НЕТ (здесь), то есть обнаруживают их образ истинный, что никакое воображенье образовать не может и никакое земное зрение воспринять, – и замирают, любуясь, и радуются как дети.

И точно так же молчальники воображают голос – и слышат своих Любимых. Вполне реально, хоть поначалу и не совсем отчетливо, улавливая лишь общий смысл или даже скорее только окраску фразы, а не словесный четкий строй оной. Но совершенствуясь в искусстве слуха духовного молчальник начинает слышать и в точности, как если бы принимал речь ухом своим телесным. Затем уже – и в этом-то смысл молчальничества! – вдруг постигает и непосредственное наречье духа, в котором любой обертон содержит словно бы тысячи осмысленных фраз (такое называют еще иногда пением ангелов или музыкой сфер).