Let’s Stay Dreamers

– Ну-у-у так, наверно?

– А раз кроме меня вокруг твоего личного пространства больше никого нет, то ты говоришь сама с собой. И это пиздец как меня напрягает. Я переживаю, не развивается ли у тебя шиза.

– Извини. Я иногда не замечаю этого.

– Да я шуткую. Говори хоть на инопланетном – все равно любить меньше тебя не стану.

– T?lpel

.

– Вот не надо так. Ты так и не сказала, что значит твое «топель».

– Не топель, а t?lpel, а если не знаешь, как переводится, – значит полный t?lpel! – посмеялась я.

– Ах вот оно как?! – начал протяжно фыркать Jerry. Подхватил меня за ноги, перевернул и водрузил на плечи. – Кто теперь топель?

Я от этого всегда балдела, хоть и кричала как резаная. Тогда было также – ору, взвизгиваю, смеюсь как сумасшедшая, бью его по спине руками (нежно, конечно) и пытаюсь вырваться. – Ты! Ты t?lpel! Ты t?lpelи t?uschen

! Und Ich liebe dich auch

.

Он отпустил меня и вопросительно посмотрел в глаза:

– Их либэ? Да? Я знаю, что это значит!

– Конечно, знаешь – это любой «топель» знает, – поддразнила его я.

– Это значит, что ты Ж-О-П-А. – Показательно надув щеки, Jerry опустил голову в асфальт, постоял так секунду, зыркнул на мое довольное личико и как давай ржать. – На тебя совершенно невозможно сердиться. Особенно когда та сладкая штука из бара переваривается в моем организме.

Теперь и я рассмеялась. Затем очень глубоко вдохнула (это дыхательная техника, чтобы быстро успокоиться) и начала потихоньку выпускать воздух. Выпускала, выпускала. Надоело даже. Но в конце, когда легкие почти избавились от хихикающего кислорода, меня вновь пробило на смех. Так мы и прокорчились от спазмов еще минут пять, потому что никакая техника, даже дыхательная, не сможет убить нездоровую смешинку. Ну просто нереально.

Она – ну-у, та самая смешинка – зарождается в глубине желудка и начинает тебя приятно щекотать. Все тело подвергается принудительным пыткам тысячами перьев. Вроде неприятно, а все равно смеешься и становишься свободным.

Отдышавшись и немного придя в себя, что громко сказано, мы прошли сквозь двери и попали в мерцающий мир рекламных таблоидов и афиш с красно-оранжевым отблеском.

Все вокруг взрывалось информацией. Разные названия фильмов вспыхивали и гасли, рекламные таблоиды захватывали и бились друг с другом за внимание и любовь публики. Красные цвета, загромождающие все мое поле зрения, постепенно и едва заметно перетекали в оранжевые, затем резко превращались в желтые брызги, и вновь все вокруг принимало однотонный багровый цвет, от чего в подкорке мозга я ощутила сильное deja vu.

Интерьер был эталоном рекламно-маркетингового искусства, заставляющего людей покупать, потому что все вывески кричали: «посмотри меня», «съешь меня», «поиграй в меня». Мы попали на карнавальную карусель, из которой не хотели слезать. Да и зачем? Нам было хорошо. По-настоящему хорошо! А если все идет хорошо – зачем уподобляться мазохистам?

Jerry сделал первый шаг в сторону информационного табло, с которого на нас смотрели постеры крутящихся на тот момент фильмов, времени сеансов, краткой аннотации и прочей ненужной ерунды. Ненужной по одной простой причине – мы не могли сосредоточиться ни на словах, ни на цифрах. Разглядывая, как буквы вспыхивали яркими звездами, мы смеялись, щурились в надежде что-то разобрать, переглядывались друг с другом. Наверняка это могло длиться вечность, если бы наш катарсис не разрушил женский голос. Тысячью изорванных смычков он проскрипел в моей голове.

– Боже! – вырвалось у меня. Я зажала уши в попытке удержать, разлетающуюся на мелкие фарфоровые кусочки, черепную коробку. – Что вы сказали? – переспросила я, в ужасе осознавая, что еще раз слышать этот голос нет никакого желания.

– Какой фильм вы хотите посмотреть? – спросила миниатюрная девушка. Странно, но ее голос уже не вызывал у меня отвращения. Чего я не могла сказать о внешности. Она была похожа на членов культа общепита – прыщи и рытвины, покрывающие ее щеки и лоб, чересчур жирная кожа, испещренная черными точками и скобы на зубах. Словом – идеальная жена для клерка из компании «все по одной цене». Но голос, хоть и был как у учительницы, и ездил по ушам, как пенопласт по стеклу, я держала улыбку и смотрела на эту «красоту», не показывая вида.

Я-то сдерживалась, а вот Jerry не смог взять себя в руки и своим острым языком, которым иногда заставлял всех себя ненавидеть, сказал что-то вроде: «Твою-то мать! Как же ты с такой харей живешь? Да еще и косоглазая. Наверняка эта работа была последней, куда тебя захотели принимать». Затем поднес палец к носу, прикоснулся к кончику, сжал губы, чтобы остановить словесный понос, но все-таки продолжил: «Я, конечно, знал, что у Бога странное чувство юмора – войны, черепахи там или утконосы, но чтобы так издеваться над глиной, из которой он лепит остальных. Впрочем, ты не виновата, что родилась такой, – за это нужно винить только твоих родителей. Фиг с ним. Но ты же можешь сходить к косметологу? Или ну я не знаю – питаться правильно? Нет? Слишком сложно?»

Девушка в синей форме (не хочу больше держать образ ее лица в своей голове) вылупилась от неожиданных «комплиментов» так, что ее разрез глаз принял округлый вид, а рот невольно раскрылся. Все больше и больше ее переполняла обида от такой незавуалированной критики, с каждой секундой превращая и без того стремное лицо в красный гнилой помидор.

– А ну пошли вон, – прошипела она сквозь зубы. – Пошли вон, или я вызову охрану, – и резко ткнула пальцем в сторону выхода.

– Да? Охрану? И что ты им скажешь? – начал ехидно злить девушку в синей форме Jerry. – М-м-м-меня обидели вот эти двое, – говорил он, шуточно потирая глаза, – они ска-ска-сказали, что я похожа на кусок фарша, оставленного на солнце!

Тут она больше не могла проявлять свою, профессиональную стрессоустойчивость и хотела было кинуться на Jerry, схватить его за горло и душить, пока пальцы не почувствуют хруст кадыка, но лишь вмазалась и растеклась прыщавой кляксой по стеклу. Это вызвало у нас секундное недоумение, а потом мы заржали что есть сил.