Беседы о важном

– Моя работа, как работа художника. Он делает энергичные крупные мазки, но должен ухватить главное при смене освещённости пейзажа. Только без права на ошибку. Здесь же люди! Бывает нелегко с родственниками. Ведь они надеются на выздоровление, а дать сто процентов никто не может. И вообще, психические заболевания очень трудно излечимы. Они имеют процессуальный характер. То есть, после ремиссии болезнь может вернуться, любое потрясение может его обострить. Даже время года, весенние, осенние обострения… Социальные факторы, жизнь в условиях нестабильности.

Уже восемь вечера, пациенты ложатся спать здесь рано. Некоторые уже спят. N.N. жутко устала, ей осталось просмотреть две медицинские карты. И она вновь наливает себе крепкий кофе. Пьет и курит, и лечит. Лечит, пьет и курит. Ей работать еще целую ночь, и неизвестно, чем эта ночь закончится. Быть лекарем души не так уж просто.

О точке невозврата.

Нет в России палача, который бы не боялся стать однажды жертвой, нет такой жертвы, пусть самой несчастной, которая не призналась бы (хотя бы себе) в моральной способности стать палачом. Иосиф Бродский

«Никто с такой работы прежним не возвращается. Мораторий уже как много лет, а воспоминания не вычеркнешь. Обычно смертники долго стоят в дверях, не проходят. Жуткий момент. Толкать приходится. Смертники даже пахнут специфически… может, адреналин такой запах дает. Кабинет этот примерно три метра на три, резиновые стены. Стреляли во всей стране ночью, после двенадцати»… – рассказывает С.С.

Обязательно должны были присутствовать начальник тюрьмы, начальник медэкспертизы, который констатирует факт смерти, представитель информационного центра и прокурор по надзору.

– Чтобы исключить коррупционный момент – может, какого-нибудь подставного расстреляем, а преступника отпустим за миллионы, – говорит седой мужчина и прикуривает сигарету, – забирая осужденного на исполнение приговора, мы не объявляли ему, куда ведем.

– А что говорили?…

– Говорили лишь, что его прошение о помиловании указом Президиума Верховного совета отклонено, – уточняет он, – Я видел мужика, который в один момент поседел – буквально за минуты, пока его вели. Какой бы сильный человек внутри не был, ему не говорят, куда ведут. Обычно сухо так: «Встал и пошел в кабинет». Но они понимали, зачем. Начинали кричать, с ума сходили, некоторых рвало по дороге».

С.С. улыбается глазами и тушит сигарету, сделав всего несколько затяжек.

Одним из первых расстрелянных у него был молодой парень.

– Деревенский, рыжий, в веснушках. Он мать свою убил топором… за то, что она ему денег на дозу фена не дала… что-то мне вспомнился.

– Фена?

– Первинтина, винта – самый дешевый и самый страшный наркотик конца 90-ых… но дает долгий, продолжительный кайф. Даже не представляете, сколько там таких сидело – которые убивали сестер, жен, матерей – за дозу. И никогда они не испытывали чувства вины. Больше всего меня поражало, как иногда следователи раскалывали так организованные группы. Словят главаря, а он не раскалывается день, не раскалывается два, весь такой напыщенный, важный: «Убейте, не скажу, кто со мной был», а на третий его ломать стало. Весь вспотел, на полу перекатывается, себя по ногам бьет и говорит, что их не чувствует. Потом глаза закатил… пролежал, думали, умер. Потом заблевал весь изолятор. И тут следователь приносит ему дозу – они с наркоконтролем сотрудничают. Это, конечно, нехорошо, но на войне, как говорится, все методы хороши. И тут этот важный человек начинает падать на колени, рыдать, говорить: «Я все скажу, дай ширнуться». Вот и все. Так иногда брали людей – подобными методами. А что с ними сделаешь, с такими?

Тут мужчина остановился, призадумался… хотел было взять сигарету из пачки, но не взял. Я не стала его перебивать. И он продолжил – видимо, эта тема глубоко затрагивала струны его души.

– Они потеряны по жизни. Не лечится наркозависимость – наркоманы если находят силы бросить, то постоянно ощущают тягу вернуться и борются с ней, день изо дня. В итоге срываются. Ну, а потом живут от дозы до дозы, часто ни едят, ни переодеваются. Когда наркокотроль берет блат-хаты, не представляете, какая там вонь стоит! Люди месяцами не моются. У них ничего нет. Они сами так говорят – мозг, чтобы придумать как достать дозу, ноги, чтобы пойти за ней, руки, чтобы найти вену и ввести дозу. Вы загляните в их глаза – там же пустота, сплошная пустота. Ни любви, ни радости, ни боли даже. Сколько их повесилось до исполнения приговора – от того, что не было сил терпеть ломки. Да, это долгая история, отдельный разговор…Один наркоман, помню, был – он за день мне сказал, что ему сон приснился, где он тонет. На следующий день я открыл конверт, а там его фамилия на расстрел. Предвидел. И я слышал много таких историй… о том, как смертники чувствовали за несколько дней смерть свою».

– Ну, а последнее желание на допросе? Что приговоренные к казни просили?

– Часто просят покурить. Желание-то мы спрашивали, но вы же понимаете – это формальность, кто его выполняет? Это же неосуществимые вещи. А вообще, чего только не было, и секс просили, и костюмчик импортный, «да чтоб сидел», еще на телевидении выступить и покаяться, и просто не расстреливать просили, – мужчина прикасается сжатыми руками к верхней губе и вглядывается в шелестящие листья дерева за окном, – умеючи стрелять надо. Чтобы человек сразу умер. В мозжечок. Ну, если не помирал – запасной пулей стреляли в затылок….

– Вы бы хотели, что бы сейчас вернули смертную казнь?

– Нет. Хотя это и спорный вопрос. У нас несовершенная система правосудия. Снова будут страдать невиновные люди.

На кухне становится жарко. С.С.открывает окна, смотрит на часы. Я понимаю его намек, улыбаюсь и направляюсь в коридор.

– А живете-то как теперь?

– Так и живу, как все. Не жалуюсь. Вообще-то, на этой должности долго не работают. Мне говорили, что один до меня, отработав 3 года, психом стал.… После приказ вышел: кто проработал «палачом» пять лет, давали звание полковника. В дома отдыха отправляли, были такие на Черноморье… Я ушел – не выдержал, до пяти лет не выслужился.

Напоследок сказал так грустно-грустно:

– Психиатры говорят, что редкий человек может остаться в своем уме после четвертого по счету убийства…а их знаете сколько у меня за 5 лет было…

О бесстрашии перед смертью.

Смысл слова «никогда» можно понять только в морге. Во всех остальных местах употребление этого слова – явная профанация. Оксана Робски

– Ничего я вам не скажу!, – смеется С.С. и резко открывает дверь горизонтального холодильника в судебно-медицинском морге.

Сейчас вместе со своим ассистентом он положит туда труп женщины лет 45-ти. Ее выдал педикюр – вишневый матовый лак, мозолистая щиколотка и ярко выраженная косточка большого пальца. Выше ног боюсь смотреть.

– Да не бойся ты. Надо бояться живых, а не мертвых, – говорит он мне равнодушно и берет ее за пятку. На коже расползается фиолетовое пятно, он мнет его пальцами, но пятно остается.

– Что это? – брезгливо отклоняюсь я.

– Плазма крови, содержащая гемоглобин выходит из вен и пропитывает ткани, гипостазы превращаются в трупные пятна и уже не исчезают.

Сначала температура женщины стала той же температуры что и воздух. Неясно, сколько времени прошло с момента смерти – может 10 минут, а может 6 часов. Поэтому-то и точное время смерти судмедэкспертам всегда сложно точно определить.

Расследование только началось, подозревают мужа.

– Сунул ее руку в розетку, якобы она от удара тока умерла, сам позвонил в полицию, – говорит С.С.

– И руки не сгибаются?– замечаю я, как они повисают, словно плети со стола.

– Ну-с, конечно. Трупное окоченение. Сначала лицо и шея, потом все мышцы.

С запястья ее свисает бирочка, как у новорожденного с фамилией.

– А в фильмах показывают…

– Что на пальцах ног? Смешно…они слетают. Поэтому вешаем на ноги или руки.

Приходит помощник. Смотрит на тело, ухмыляется. У них какие-то особенные ухмылки.

– Давайте побеседуем, когда вы освободитесь, – решаю я и ухожу.

Он понимающе кивает. Ясное дело, что тут не плюшки пекут, и профессия так скажем у него не очень привлекательная.

Формальдегид пока не чувствую, пахнет по-разному и неприятно – какой-то запах сладкий и душный. Думаю, я его теперь никогда не забуду. Чуть дальше по коридору пахнет кровью вперемешку с таким противным «ароматом общественного туалета». Откуда-то справа несет калом. Поворачиваю голову. На каталке лежит еще один труп. Он раздут, в «позе лягушки» (так мне потом сказал С.С.) – это когда полтела занимает лишь треть кушетки, другие полтела свисают. Широко раскинутые руки, растопыренные пальцы, неестественно разведенные колени, как у пластмассовой куклы, лежащая рядом ступня. Да, отдельная от тела. Ее нашли рядом – от выстрела оторвало, будут пришивать.

Когда С.С. возвращается в маленький кабинет – тут работники морга перекусывают, он наливает мне холодный морс… из пищевого холодильника.

– Напутать с документами – это самое страшное. Может обернуться судом.

– Путали?.

– Нет. Но знаю одного, уволили. И еще одного при мне – он труп отдал…

– Как отдал?

– Приехали люди с пушками… стали требовать тело. Но без документов мы не имеем права отдавать труп. Но, в общем, он испугался и отдал… А кто бы не испугался?