Шторы

Мы шли не быстро, но напряжение и тревога чувствовались в каждом шаге. Хава нервно выкуривал одну сигарету за другой, дым рассеивался в его смольных всклокоченных волосах и, казалось, что вот-вот он закричит, просто, потому что так хотелось кричать. На самом деле мне кажется, что сегодня была именно его очередь дежурить. Не знаю почему, но именно это я чувствовал в каждом его движении.

Стриптиз клуб, в котором работал Бад, находился не так уж и далеко от дома, но именно сейчас дорога казалась бесконечной. Люди менялись, взгляды полные отвращения оставались такими же, и мне стало ужасно одиноко, и я чувствовал, что мои друзья чувствуют то же самое. Мы все переживали, даже если пытались этого не показывать, это было очевидно. Все-таки мы были семьей. Совершенно оторванные, мы дрейфовали в этом море, а потом один за другим нашли друг друга, скрепили жалкие плоты и вместе доплыли до острова. И сейчас один островитянин потерялся где-то в джунглях и несмотря ни на что мы должны отыскать хотя бы тело.

У входа нас встретила каменная физиономия Дейва. Из двух охранников, которые здесь работали, Дейв был самым приятным, более того я считал его своим другом, и Бад тоже. Хаву было на него просто все равно, но он не отказывался перекурить с ним, а Окурок его просто-напросто боялся. Он напоминал ему одного клоуна из детства, хотя ничего хотя бы отдаленно напоминающего клоуна я в нем не видел, наоборот он пугал всех кто его встречал. Хотя, наверное, в этом и было дело. А парень он был хороший. Писал стихи, и даже имя его было известно в определенных кругах. Дейв этого жутко стеснялся, и знали о его увлечении только завсегдатаи этого заведения. Иногда, когда они уже собирались закрываться, все костюмы аккуратно разложены по полкам, полы вымыты, деньги посчитаны, а пьяные люди разошлись по домам, он вставал на сцену рядом с пилоном и читал свои стихи, да так, что все собирались вокруг него и слушали, восторженно аплодируя. Вот что происходило за закрытыми дверями с неоновой вывеской, которая гласит «Маска».

Мне всегда казалось это название очень подходящим. И не только этому заведению, но и как описанию жизни и людей в общем. Это универсальное слово, а таких, наверное, очень мало. Здесь все носят маски и приходящие и уходящие и работающие. Довольно поношенные маски всех мастей украшают уставшие недовольные лица.

Дейв вопросительно смотрел на нас, в то время как мы вопросительно смотрели на него. Кажется, никто не собирался прерывать немую сцену, нарушая планы второсортного режиссера. Однако время текло, и нервы утекали вместе с ним, скатываясь по нашим лицам струйками пота.

– Как жизнь? – начал я издалека. Он явно был удивлен внезапному визиту целой делегации.

– Как видишь, – сухо ответил он, бросив на меня быстрый взгляд, который кажется, адресовался даже не мне.

– Ну то, что я вижу, выглядит не очень, – серьезно ответил Хава.

– Твоя правда, – сказал Дейв и замолчал. Молчание затянулось и, кажется, никто не собирался продолжать этот содержательный разговор.

Мы выкурили по сигарете, усевшись на маленьких ступеньках, которые казались совершенно неполноценными. Время словно остановилось, но мир продолжал вертеться, отчего казалось, что мы попали в мелодраму как раз в момент драматического слоумоушена. Не хватало закадрового голоса, который рассуждал бы о скоротечности времени и жизни, о провалах и неудачах, о злом роке, который непрерывно играет с нами в игры, в которых заведомо нельзя выиграть. Что-то в этом духе. И если бы я сидел в кинозале, возможно даже задумался об этих словах. Захотел бы что-нибудь поменять, ловить каждый момент. Сразу после конца фильма сломя голову помчался бы к своему компьютеру писать книгу. Но как обычно это бывает, включается свет, и ты забываешь, о чем думал, выходишь из зала и просто продолжаешь жить так, как делал до этого. И в такие моменты кажется, не так уж все и плохо.

– Бад здесь? – кряхтя, сказал Хава, в последнее время курение вызывает у него беспокойный кашель.

– Нет, – бросил Дейв, усердно втаптывая окурок в землю.

– А когда ты его в последний раз видел? – решил вмешаться уже я, стоило заканчивать, кино превращалось в глупую комедию.

– Вчера. Он ушел как обычно около семи. И сегодня у него смен нет. Ему дали выходные из-за сверхурочных. Три дня. С чего бы ему приходить сюда в свой выходной?

Окурок, громко цокнув, развернулся и зашагал прочь, Хава немедля последовал за ним. И мне не оставалась ничего другого как пойти за этими двумя. Я попрощался с Дейвом, поблагодарил за какую никакую информацию и побежал за ними.

Немного пройдясь, мы завернули в небольшой парк и уселись на скамейку, не на одну конечно, Окурок сел на другую в нескольких шагах от нас. Я огляделся. Раньше, кажется, я здесь не бывал, хотя частенько ходил по этой дороге. Парк был довольно маленький и уютный. Ноги ныли, также как и голова и что-то отдаленно напоминающее душу. И именно сейчас, этот парк казался спасительным островом в бушующем море. У ног сновали туда-сюда голуби. Листья уже начали опадать с деревьев, и ветер гонял желтые и красные листочки по тротуару, разыгрывая перед нами спектакль. Завороженно я следил за процессом, не в силах оторвать глаз. Осень была в самом разгаре, но холодами еще не пахло и мы наслаждались уходящими солнечными днями. Это значило, что скоро у меня день рождения. Мне исполняется тридцать. Странно, что я вспомнил об этом только сейчас. Обычно я начинал скорбеть за несколько месяцев до этого, но в этом году пучина серых дней захватила меня с головой и я, кажется, не заметил, как пролетел еще один год.

– Итак, что мы имеем? Он закончил в семь, дома не ночевал, да еще ему дали три дня выходных. Это действительно очень плохо, – уставший голос Окурка бесцеремонно прервал мои ежегодные размышления. Интересно как они выбирают место и время своего появления в голове. Именно сейчас, когда и так все идет кругом.

Сил идти не было. И не у меня одного. И хотя прошли мы совсем мало, усталость эта была иного рода. Просто знать бы, что он жив и неважно где и с кем, пусть он просто будет живой.

Спустя какое-то время, вежливо досмотрев спектакль до конца, мы побрели домой. Как было приятно вернуться в свой район. Знакомые лица, которые добро улыбались, увидев тебя, грели похлеще жаркого солнца. По дороге мы встретили пару человек, спросили о Баде, но никто его конечно не видел. Пара местных пьяниц предложила помочь, и мы любезно согласились, хоть пользы от них никакой, но и вреда не будет. Однако я ошибался. Словно тараканы, они неожиданно разбежались, да так резво, что казалось в их желудке нет ни капли алкоголя, это было невозможно. И также неожиданно они вернулись к нам, притащив, по меньшей мере, по пять человек с каждого. Хава объяснил ситуацию. Все присутствующие хорошо знали Бада, за исключением его нездоровых наклонностей. И так с пары пьяниц началась целая розыскная операция.

Мы в ней почти не участвовали, лишь отвечали на задаваемые вопросы, которые казалось бы совершенно не относятся к данной ситуации. В первую очередь были обзвонены все возможные больницы и полицейские участки. А также знакомые и знакомые знакомых всевозможных людей, некоторые из которых даже не были знакомы с ним лично. И пока все это продолжалось, желающих помочь в два раза прибавилось. Мы оккупировали детскую площадку, скамейки и качели, кто-то сидел на голой земле, но все неустанно что-то делали. Я смотрел на них и думал, а что если бы мне понадобилась помощь, будучи в том мире. Помог ли бы хоть кто-нибудь из тех черно-белых людей в пластиковых одеждах? Хоть один остановился бы? Все-таки на руках их дорогие часы и время расписано по минутам, и там нет места стриптизеру с суицидальными наклонностями. Но для чего же вообще в их двадцати четырех часах есть место? Мои люди здесь, они страдают, любят и волнуются, и я точно знаю, что под старыми одеждами бьются живые трепещущие сердца. И я не хочу знать иного мира. И часы мне, пожалуй, не нужны.

Через часа два, одна очень милая женщина, жена одного из пьяниц, Грэга, принесла всем воды и на скорую руку приготовленной еды – вареные яйца, бутерброды и небольшую кастрюльку еще горячих макарон. А еще через несколько часов, люди начали уходить. Вечер подступил вплотную и уже неприветливый ветер разгонял всех по домам. Так ничего и не прояснилось. Мы так ничего и не смогли узнать. Но сейчас это было не так уж и важно. Мы нашли куда большее, чем искали.

Мы отблагодарили каждого, кто пришел нам на помощь. Когда ушел последний человек, и на детской площадке стало невыносимо пусто, словно разом вырубили густой девственный лес, мы сели на эти скрипучие качели. Я заметил, что в тех самых глазах, которые хранят так и не разгаданную тайну, стоят слезы. Они текли одна за другой, прокладывая путь для своих последователей. Мы не трогали друг друга. Нам этого было не нужно. Вот так сейчас, сидя на качелях, а Окурок, помещаясь лишь на половину, мы были ближе друг к другу, чем когда-либо.

Вечер, махнув на троих незнакомцев рукой, покинул этот город. И ночь в ослепительном звездном наряде по-королевски взошла на трон, сверкая полумесяцем на своей голове. Усталость текла по венам, смешиваясь с кровью, и сил не было даже на лишний глубокий вздох. Кое-как поднявшись, мы побрели к нашему подъезду. Сто метров казались олимпийским биатлоном. Аккуратно вышагивая по неосвещенному асфальту, мы словно проваливались в темноту. Вот так все вместе. Как пришли сюда, так и уйдем.

Ключ не хотел открывать эту чертову дверь. Входил, но не с первого раза поворачивался. Почему-то я подумал об этой парочке как о супругах-пенсионерах, которые слишком стары для подобного рода вещей. Поддавшись с третьей попытки дверной замок пустил нас внутрь.

Невероятный запах жареной курицы ударил в нос. Я остолбенел. И по мере того как запах распространялся, эта же участь настигла и моих товарищей. Сначала я подумал, что возможно ошибся дверью. Я слышал, что с кем-то такое бывает. Но посмотрев на номер квартиры и для пущей убедительности на содранную краску в форме мужского полового органа в правом нижнем углу, я понял, что адресом не ошибся.

Словно воры, мы крадучись зашли внутрь, следуя за запахом, которого не слышали уже пару месяцев. Завернув на кухню, перед нами открылась лучшая картина, которая только могла быть нарисована. Она обязательно должна быть нарисована кем-то, пожалуй, я попрошу об этом Окурка. За столом, опрокинув голову на сложенные перед собой руки, спал Бад, а перед ним стояла тарелка с огромной жареной курицей.

3

Окурок с легкостью поднял его на руки и понес на кровать. Кажется, он очень устал, даже не шелохнувшись, младенцем он продолжал спать на руках товарища. Окурок аккуратно положил его на правую сторону кровати, его сторону, уложив голову на подушку блинчик. Я осмотрел его с головы до ног, каждый сантиметр его тела и не обнаружил новых следов самоистязаний. Он был цел. Он был жив. Хава укрыл его своим одеялом, единственным хорошим одеялом в этой квартире. Он так и не шелохнулся, бледный и такой бездвижный он был похож на труп больше, чем на это способен труп. На секунду я представил, что так оно и есть и кровать это не что иное, как гроб. Неожиданно я почувствовал, как слезы застилают глаза, окутывая его спящий образ.

Выключив свет, мы тихо вышли на кухню. Вкусный запах жареного мяса и специй стал намного слабее, или просто мы к нему уже привыкли. Курица, кажется, уже давно остыла. Сколько он прождал нас вот так, сидя в компании жареного мертвого тела?

Мы устало, почти синхронно, плюхнулись на стулья, и только сейчас удалось глубоко вздохнуть. Громкие вздохи, слившись воедино, на секунду заполнил маленькую комнату, и звук этот был похож на некую симфонию. Мы смотрели на эту курицу и в любой другой ситуации, забыв обо всем на свете, накинулись бы на нее, при этом борясь за определенную часть тушки. Но сейчас мы были сыты прекрасным чувством облегчения и, мне даже на секунду показалось, усталого счастья.

– Чувак, ты должен нарисовать эту картину. Я хочу повесить ее прямо здесь, – обращаясь к Окурку, я устало показал ему на обшарпанную с содранными обоями стену.

– Чувак, ты не поверишь! Я и сам хотел это сделать. Обязательно нарисую, – воодушевленно сказал Окурок, – Вот только не знаю, когда у меня появится на это время. Не помню, когда в последний раз рисовал что-то не по работе.

– Ты же рисуешь то, что любишь, разве нет? – устало сказал Хава, но видно было, что эта тема ему интересна.

– Ну знаешь, когда появляются дедлайны и рамки, а тем более зарплата, даже любимое дело становится невыносимой работой.

Окурок долгое время был безработным. Основным источником его дохода были карикатуры и быстрые портреты прохожих. Все-таки то, как он рисовал было завораживающе и к нему начали ходить не только для того чтобы получить за гроши лист бумаги с каракулями в виде себя, но и для того, чтобы просто посмотреть за процессом. Я в этом совершенно не разбираюсь, однако даже такой невежа как я, видел в его рисовании что-то особенное. Сейчас он занимается делом более серьезным. Рисует комиксы для одного издательства.

Когда все разошлись, и ночь пробралась через окно, разливаясь густыми чернилами по комнате, я лег в постель. Сакура все также неподвижно лежала, я никогда не мог сказать точно – спит она или нет. За стенкой слышался храп Бада, мелодия для моих ушей после такого долгого дня. Он действительно затянулся. Перед тем как лечь, я открыл окно. Свежий ветерок колыхал злополучные шторы. Я лежал и думал обо всем, что сегодня произошло и эти мысли и образы не давали мне уснуть, я не хотел забыть даже одну, даже самую маленькую деталь. Спектакль листьев в парке, грация ветра-дирижера, морщины на лбу жены Грега, глаза Хава мокрые от слез. Я так хотел спать, но я знал, что если усну, что-то забуду и даже этого чего-то я не могу допустить.

Неожиданно я встал, словно электрический разряд прошел по всему телу. Неведомая сила потянула меня к подоконнику, и я понял куда направляюсь. Помимо неизвестного мне происхождения вещей, чеков, пакетов и пустых коробок из-под лекарств, которые лежали на этом подоконнике, непонятно как помещаясь в углу, очень скромно примостился мой старый ноутбук. Он-то мне и нужен.

На цыпочках я вернулся на кухню и уселся за обеденный стол. Сердце мое отчего-то бешено колотилось, и я пытался его успокоить. Все сидел и сидел, а ноутбук презрительно посматривал на меня.

Я помню как впервые сел за написание текста. Мне было одиннадцать. В моей маленькой голове роилось столько мыслей, от которых я пытался отмахнуться, но сделать этого не получалось. Я начал рано страдать бессонницей, писательские приступы настигали меня обычно в кровати. Тогда я не знал, что мне с ними делать и как от них избавиться, они сводили меня с ума. Целые предложения и абзацы текста вспыхивали перед глазами каждый раз, когда я их закрывал. И вот однажды в порыве гнева из-за проведенной в полусне ночи, наутро я встал и сразу сел за стол. Он был маленький и старый, достался мне от старшего брата, который в то время съехал от нас, уехал в колледж. Мама говорила, что это счастливый стол. Мой брат занимался за ним целыми днями, за ним заполнял анкеты для поступления в университет, на нем открывал письма, в каждом из которых было написано что его, чуть ли не гения, с удовольствием ждут, и стол этот пропитан трудом и знаниями. Я разложил перед собой чистые листы, достал карандаши и принялся писать. Грифель скользил по бумаге, словно профессиональный фигурист вырисовывал на льду причудливые узоры. В тот день я писал с утра до вечера, не отрываясь, по-моему, я даже не ел. К концу этого наваждения на столе красовалась стопка полностью исписанных листов. На следующее утро картина повторилась. Я писал таким образом около недели. Когда моя история была закончена, я показал ее маме, она похвалила меня, погладила по голове и сказала идти делать уроки. Эти листочки грели мне душу как ничто до этого, даже любимая фигурка динозавра, которая была со мной с самого детства, не могла сравниться с ними.

Сейчас я даже примерно, не вспомню о чем была та история. Мой текст был вскоре утерян при переезде. Хотя думаю, что мама его просто выкинула за ненадобностью вместе с горой остального мусора.

Во второй раз я сел за рукопись уже в двадцать один. Что я делал в этом десятилетнем промежутке, хоть убейте, не вспомню. Раньше мне было ничуть не тяжело находить слова. Я просто использовал те, которые слышал, иногда даже не зная значения. И меня это ничуть не волновало. Особенно мне нравилось писать о пустыни, хотя я ни разу не видел ее в живую ни тогда, ни сейчас, о зыбучих песках, сухом ветре и путниках в поисках воды, было в этом что-то волнующее. Но с каждым годом идей, ровно как и слов, становилось меньше. Как будто с возрастом они тоже стареют, отмирают, а новое поколение растет не так уж и быстро. Мы растем и от простейших слов, переходим к сложным, эволюция, чтоб ее. И теперь чтобы объяснить что-то, мы не описываем его, не машем руками и не хватаемся за голову, когда не знаем, как яснее и точнее объяснить, не используем контекст. Одно сухое десятибуквенное слово и все становится понятно. Черно-белые часто используют такие слова. Бывало, узнаешь какое-нибудь новое длинное взрослое слово и бежишь в школу поведать о своем открытии всем. А сейчас уже мало кого и чем удивишь. Хотя мыслей и становилось меньше, они все равно меня мучали. Я просто не мог оправиться после потери своей лучшей на тот момент работы. Я был зол на всех и на себя в том числе, и не мог заставить себя написать хотя бы строчку. Шли дни, а букв на белом листе на экране моего ноутбука, того самого ноутбука, который со мной до сих пор, не становилось больше. Но все-таки мне пришлось писать. Передо мной встал выбор дальнейшего жизненного пути, и ступать по тропе брата я не мог. Он выучился и с отличием окончил университет по специальности экономиста, а потом стал преподавателем экономики в своей альма-матер. После того как я с трудом закончил школу, меня всеми силами пытались заманить в этот же университет, при этом у меня были все шансы попасть туда и далеко не из-за блестящих математических способностей, которыми я конечно не обладал. Брат закрутил роман с деканшей и у меня так сказать были связи. Но перспектива из одной каменной коробки перебираться другую мне не особо улыбалась. И деканша мне совершенно не нравилась, хотя брат вскоре на ней женился.

Вот таким образом, после окончания школы, шатаясь в компании таких же неудавшихся писак или просто алкоголиков, не имея за душой ни гроша, ни таланта, я потратил впустую три года своей жизни и в преддверии своего очередного дня рождения я твердо решил, что стану писателем.

Родители же моего благородного порыва не оценили. Однако путем долгих и бессмысленных убеждений они все-таки приняли мое решение. И энтузиазм их на мой счет невероятно пугал. Меня таки посадили в каменную коробку еще раз. Я ходил на курсы писателей, которые порекомендовал моим родителям один знакомый. Я учился писать так, чтобы понравиться читателю, заучивал шаблоны и чуть ли не списывал у великих классиков. И именно в тот момент, когда мою работу похвалили в первый раз, я понял, что никогда не стану писателем. Мой мир рухнул. Похвала общества и бестселлеры в библиографии, если мне нужно было это, то становится писателем я не хотел. Нет, я, конечно, мог, но если я не могу стать писателем достойным, писателем который по-настоящему затрагивает души людей, будь то даже просто один человек, то лучше я буду никем. Ведь за последние несколько лет моих никчемных попыток родить что-то стоящее, что-то, чем я мог бы гордиться, я не стал писателем даже в своем мире с населением в один человек, это о чем-то да говорит. Если даже собственная вселенная внутри моей черепушки отторгает этого человека во мне.

Если сказать проще, я просто сдался. Я бросил эту затею. Я решил идти вперед. Быть несостоявшимся писателем без единой законченной книги, но с сотнями идей и персонажей, которые кажется, уже живут не только в моей голове, а ходят по улицам, куда-то спешат, мы знакомы уже много лет и при случайной встрече обязательно обнимемся и, забыв о своих делах, начнем говорить о жизни – очень болезненно. И в какой-то степени невыносимо. Бедные мои вымышленные люди. Как же им не повезло родиться в моей голове. Им там тесно, словно все вместе они сидят в одиночной камере, провинившись за что-то.

Я бросил курсы и впал в депрессию. Эта старая подруга и раньше заходила ко мне в гости, но тогда она осталась жить у меня надолго. Спала рядом со мной, отбивала аппетит за обеденным столом, лежала рядом с очередной девушкой во время занятий любовью. Она была повсюду. Но никому и ничему еще в жизни я не был благодарен как ей.

Однажды она усадила меня за стол и насильно положила в руку ручку. Я написал начало, как я думал, моей будущей книги, оно было таковым: «Прямо сейчас я хочу сесть и написать, так сказать, бунтарский роман. Однако зная быстроту своего печатания и уж тем более писания от руки, а также лени и склонности к беспричинной апатии меня хватит на рассказ. И то, скорее всего не хватит и он так и останется начатым и оставленным лишенных моих творческих потуг, но не забытым. И так и будет меня преследовать, как и около десяти моих прошлых работ, призраком, и днем и, конечно же, ночью. Будет приходить ко мне во снах. И дабы избавиться от него, я должен бежать. Прямо сейчас…»

Я разговаривал сам с собой с белизны бумажного листа, как не делал очень давно, и призывал к действиям. Оставшись стоять на месте, меня бы догнали прошлые свои неудачи, толпой забили бы все, что от меня осталось. И мне не оставалась ничего другого, кроме как бежать. Быстро и незамедлительно.

В ту ночь я собрал свои немногочисленные пожитки: ноутбук, любимую перьевую ручку, доставшуюся мне от деда, которую я потерял в дороге, некоторые сбережения, которые, как будто знал, понемногу откладывал, сумма скопилась приличная, и побежал, попутно прихватив папину коричневую кожаную куртку с меховым воротником, которую он не носил, но любил. Мне было двадцать три.

Не помню как купил билет на автобус, и что мною двигало, когда я выбирал пункт своего следующего назначения, но привел он меня именно сюда. Я брел словно в тумане. Одновременно мне хотелось вернуться и хотелось бежать оттуда еще быстрее. И в итоге я просто сел в этот автобус и уже он взял на себя мое бремя.

Когда я заселился в эту квартиру, подумать только почти семь лет назад, я думал, что останусь здесь максимум на полгода. Я считал, что этого времени хватит на то, чтобы написать стоящую книгу, найти агента, обжиться народной славой, похвалой критиков, родительской гордостью и обеспеченной старостью, да еще и найти жену из интеллектуальных кругов. В голове молодого наивного романтика было именно так. Сказал бы ему кто тогда, что свое тридцатилетие он будет отмечать все в этой же затхлой квартирке.