Нежные языки пламени. Лотос

Я уселась на лавочку на детской площадке напротив своего дома и распечатала пол-литровый пакет с кефиром. Батон я ломала и ела прямо так, руками. В моих окнах не было света, и это одновременно огорчило меня и заставило почувствовать себя ослепительно одинокой, как звезда, висящая в космическом вакууме. Еще бы! Андре сказал, что не станет меня ждать в квартире, естественно, он уехал. Чего я ждала? Он не звонил мне, не позвонил за целый день ни разу, и я тоже держалась из последних сил. Пока я была занята чем-то, было легче. Теперь стало невыносимо.

Я завинтила пакет с кефиром, запихнула в пакет оставшийся хлеб и поднялась с лавочки. Вечером на улицах было прохладно, ветер задувал под куртку – никакого бабьего лета, нормальная московская осень. Прошмыгнув в подъезд, я поднялась к себе. В сумраке собственной пустой квартиры я слышала, как бьется мое сердце. Что, если он не вернется? Что, если он передумал, и всем моим переживанием и сомнениям суждено перейти на качественно другой уровень – сожалений о прошлом? Я закрыла глаза и попыталась представить себе свою жизнь без Андре. Там, в Париже, сделать это было почти невозможно, он был там во всем: в музыке, летящей из летних кафе, в запахах, в воздухе, в звяканье велосипедов.

Здесь же, в пустоте моей квартиры, ничто не напоминало о нем. Спертый воздух рассеялся, было даже холодно – наверное, кухонная форточка осталась открытой. Откуда-то из-за стены глухо доносились равномерные ухающие звуки – кто-то слушал музыку. Я прошла в комнату, не раздеваясь, прислушалась – «Рамштайн». Только рокеров мне не хватало. За соседней стеной квартира сдавалась внаем, и хуже рокеров могли быть только алкаши-наркоманы. Впрочем, кто сказал, что рокеры не могут быть наркоманами? Хотя, с другой стороны, откуда тогда у них такие деньги, чтобы платить за квартиру в Москве? У нас тут любая коробка с тараканами стоит бешеных денег. Я подумала, что тоже могла бы сдавать свою квартиру в аренду, а сама жила бы в какой-нибудь теплой, полной цветов и ядовитых змей Камбодже. Далеко-далеко отсюда. Так далеко, что даже мысль об Андре не дошла туда.

Почему он не звонит? Хочет меня позлить? Выдерживает паузу? Решил преподать мне урок? Может быть, позвонить? Наплевать на гордость, к чему она мне. Позвонить?

Как же грохочет музыка! Я опустилась на стул, носком одной ноги поддела массивный ботинок и стянула его с ноги. Бросила прямо там, посреди комнаты, затем поступила так же со вторым. У меня начинала болеть голова: то ли от переживаний, то ли от того, что холодный ветер надул. А может, от равномерных «бабахов» басами. Интересная штука музыка: стоя в эпицентре ее волн, можно поймать эмоции, равные по силе, к примеру, прыжку с парашютом. Можно забыть обо всем, представить себя кем-то другим, с кем-то другим, не в этой, а в иной жизни. Но стоит выйти из эпицентра, стоит оказаться на задворках музыки, и остается только мерзкое «бабах», низкие тона, урезанные и неполные, со скрипучими обрезками верхних. Я откинулась на спину, легла на кровать, закрыла глаза и попыталась убедить себя, что смогу заснуть.

Я хочу ему позвонить. Вот же дура.

– Простите, вы не могли бы сделать музыку тише? – Я стояла на пороге соседней квартиры в тапочках, замотанная в плед с Микки-Маусами. Наверное, самый дурацкий вид на свете. На меня с интересом смотрела девушка – не рокерша, а модель, притворяющаяся ею. Чем-то отдаленно она напомнила мне юную Аврин Лавин – эдакий свихнувшийся избалованный ребенок, покрасивший в разные цвета радуги свои волосы и нацепивший дорогие кожаные штаны. Впрочем, моя соседка – не ребенок. Невысокая, полноватая, с русыми волосами, перебивающимися цветными прядями – молодая женщина неопределенного возраста от двадцати до тридцати лет. Такую внешность можно иметь в любом возрасте этого периода. Майка, какие-то цепочки, браслетики, на шее тоже. Голые плечики, босые ноги на ледяном полу. Мне было холодно даже смотреть на нее.

– Не любишь «Рамштайн»? – прокричала девушка и откинула волосы назад. Я удивилась.

– Разве в этом вопрос?

– А разве нет? – резонно ответила она, уходя вглубь квартиры. Я помедлила, но она уже скрылась за поворотом коридора, и мне ничего не оставалось, кроме как проследовать за нею в кухню, такую же маленькую, как моя, но значительно чище и более уютную что ли. На моей даже тараканы от депрессии повесились: ни еды, ни хозяйки. Разве что французские переводы жрать. Тут на плите что-то варилось, на подоконнике в банке рос инопланетянин-гриб. Шурочка такой тоже держала. Девушка прикрутила звук на своей стереосистеме и повернулась ко мне.

– Я к сессии готовлюсь, – выдала она, уверенная в том, что эта информация все мне объяснит.

– В смысле… под музыку? А не мешает? Я бы с ума сошла в таком грохоте.

– Du… du hast… du hast mich. Разве может такое мешать? Я уже сто раз слушала и еще сто готова. Не знаю. Старая вроде вещь, а не надоедает. У тебя бывает такое?

– Какое – такое? – переспросила я, не уверенная, что уже готова вот так запросто перейти на «ты» с человеком, чьего имени я даже не знаю. Впрочем, как я ни старалась, ничего не могла поделать, девушка была прикольной и мне нравилась.

– Когда одну и ту же песню миллион раз подряд слушаешь. Чай будешь?

– Э-э-э… – Я растерялась, но чай мне уже наливали.

– Он тут о верности говорит. По кругу, одно и то же, но с такой силой, с такой… энергетикой. «Treu ihr sein f?r alle Tage»? – У девушки был вполне такой аутентичный немецкий акцент, но это, скорее всего, только когда она пропевала куски песен своей обожаемой «Рамштайн». Девушка отвернулась, потянулась к чайнику, и я заметила, что на лопатке у нее что-то наколото. Till. Любовник?

– И что именно о верности? – спросила я, принимая из ее рук чашку. Чай был неожиданно ароматным и вкусным.

– Ты смогла бы быть верной, как говорят священники? Пока смерть не разлучит? Я – нет. Не знаю. Не смогла бы, наверное.

– А на кого ты учишься? – спросила я. – Ты сказала, что готовишься к сессии.

– О, я на финансиста. Тут, недалеко академия, – ответила девушка, помешивая сахар в своем чае красивой мельхиоровой ложкой. Я знала, где была эта академия. Значит, сняла квартиру поближе к институту. Может быть, сдать и мою, в самом деле? Исчезнуть на пару лет, уехать в Индию, просветлиться.

– А кто такой Тилль? Или что такое? – поинтересовалась я, не удержавшись. – Татуировку заметила.

– Что такое? Ну, ты даешь, – и девица расхохоталась. – Это ж моя любовь. Тилль Линдеманн.

– Жених? – этот мой вопрос поверг девицу в истерику. Она хохотала и кивала, а я только смотрела на нее и чувствовала себя полной дурой. И еще – что голова у меня начинает раскалываться от боли на части.

– Жених, да. Солист «Рамштайн». Я бы душу продала, чтобы он был моим женихом.

– Ты сделала татуировку с его именем? – искренне поразилась я.

– Да я бы для него что угодно сделала. «Treu ihr sein f?r alle Tage»!

– А разве он не старый? Впрочем, тогда быть верной не придется долго! – сказала я, и девица сделала вид, что швыряет в меня чайником. Все, что я помнила о группе «Рамштайн», это то, что там были какие-то мужики, которые сгодились бы в отцы не только мне и этой девице, но и моему Андре.

Андре. Я не буду ему звонить. Я лучше умру, чем позвоню первой. Лучше умру.

– Ты так смотришь, как будто призрака видишь. Так голова болит? Слушай, я могу тебе таблетку дать.

– От головной боли?

– Ну… как бы да, – уклончиво ответила девица, и мне стало немного не по себе. Еще сунет какой-нибудь наркотик. – Это просто типа вообще-то от аллергии, у меня тут аллергия – в полный рост. Но это ничего, это бывает. Обычно весной, а тут вдруг осенью. Черт знает, может, где-то рядом кот. Мне тавегил помогает лучше всего. А я с него так сплю, и если чего болит – все проходит. Шикарная штука.

– Серьезно? – задумалась я, а девица уже ускакала в комнату, притащила мне блистающую серебром пластинку, где осталась буквально пара таблеток.

– Говорят, что нового поколения колеса лучше, но мне не помогают. Да, в сон не тянет, но и аллергия не проходит. Да ты пей чай, – и она отдала мне мельхиоровую ложку, которой только что мешала свой чай. Я пожала плечами и приняла и то и другое. Мы немного поболтали, выпили чаю и даже договорились, что я зайду завтра – она обещала поставить мне пару песен своей любимой группы. Девушку звали Машей, и она мне понравилась, а «Рамштайна» ее я всё же не оценила.

Андре так и не позвонил. Вместо этого я позвонила ему сама.

Я ненавидела себя в этот момент всей душой, ненавидела, когда набирала цифры, ненавидела женщину, сказавшую мне, что абонент недоступен. Пока я ненавидела, было еще ничего, но потом в мое сердце начал заползать страх. Только тогда я выпила две таблетки тавегила и легла на кровать. Я сильно сомневалась, что мне удастся уснуть, но Маша была права, тавегил убивал наповал. Я позвонила Шурочке, попросила ее поднести трубку к Костику, моему коту. Шурочка сказала, что я спятила, и что завтра она привезет мне Костика целиком, если я захочу. Я расплакалась и отключила чертов телефон. Затем, замотавшись в три одеяла, я провалилась в изрядно подогретый химией сон.

* * *

Это был, кажется, первый раз, когда Сережа приснился мне с тех самых пор, что он исчез. Я почти забыла его или думала, что почти забыла, но он возник передо мной, стоя вдалеке, в толпе людей – во Франции, в Париже, на забитой, перегруженной людьми, машинами, магазинами, улице. Он единственный стоял, все остальные – безликая толпа – обтекали его со всех сторон. Сережа был таким, каким я запомнила его. В чуть измятых шортах, размашистой футболке и в туристических босоножках, в которых можно было хоть три дня ходить и не устать. Это свойство Сережа ценил в обуви больше всего, всегда покупал ее в магазинах, как-то связанных с рыбалкой или охотой, или походами в горы. Мы были такими разными, и я вспомнила об этом, пока смотрела на него в толпе незнакомых людей. Я не понимала, что это сон, но чувствовала, что что-то не так, не в первый уже раз. Сережа смотрел прямо на меня, его волосы развевались на ветру, отчего-то у него были голубые глаза. Он не шевелился, и тогда я крикнула:

– Где тебя носило? Мы тебя обыскались! – Мой голос прогремел, как гром. Я чувствовала возмущение, ярость, даже бешенство, но Сережа продолжал стоять неподвижно. Я подняла взгляд в небо и увидела, как тяжелая серая туча быстро набегала на нас. Такая же туча, как в тот день на площади, когда я убегала от Андре. Я закричала снова с такой силой, что Сережа наконец услышал меня, но замотал головой так, словно не желал меня видеть.

– Эй, ты можешь вернуться? Сколько можно издеваться? – В этот момент грохот усилился, и я увидела, как огромная трещина пошла по зданию рядом. Я присмотрелась – это был особняк Габриэль. Улица исчезла, мы с Сережей стояли в саду дома Габриэль, и тяжелые капли падали мне на лицо. Сережа был теперь куда ближе. Я подбежала к нему, а он стоял, как истукан, и смотрел в небо. Я кричала, трясла его за плечи, даже попыталась ударить по лицу, но он никак не реагировал.

– Чертов ты дебил, Сережа! О родителях подумай! – последнее я прокричала ему почти в лицо. Сережа опустил на меня свои и в то же время чужие голубые глаза, сжал кулак, и я вдруг поняла, что он меня сейчас ударит. Его руки оказались на моих плечах, и хватка его была крепка. Я попыталась вырваться, отбиться, попыталась убежать, но уже не Сережа, а какое-то чудовище ухватило меня за ноги. Я заорала от ужаса и… проснулась.

Проснулась – да не совсем. Права была Маша, когда говорила, что этот тавегил валит наповал.

И вот я сижу в реальном мире, скованная странным оцепенением, источником которого, наверняка, являются таблетки. Мысли спутанные, медленные, как ложка в густом меду, но я понимаю, что это уже не сон. Я не сплю, я дома, в собственной кровати, в своей комнате. Руки и ноги подчиняются мне, но шевелить ими мне ужасно трудно и не хочется. Я как будто все еще под каким-то наркозом. Кто-то включил верхний свет. Я щурюсь и пытаюсь разглядеть лицо человека, стоящего в тени, и вдруг понимаю, кто это. Андре включил свет. Это открытие буквально потрясает меня. Андре здесь, он наклоняется и берет меня за плечи. Я вижу на столике рядом с кроватью стакан воды, вода разлилась по столику, залила какие-то бумаги. Может быть, нужные? Нет, у меня уже не осталось нужных бумаг.

– Ты сдурела? Ты что, совсем свихнулась? – прикрикнул на меня Андре, и я не нашлась, что ответить. Думать – это слишком сложно и лень. Я заметила, что в руках у него пустая упаковка из-под тавегила. Какая-то ерунда, глупость, и почему его лицо перекошено от ярости? Мне хотелось спать.

– А ты где был? – спросила я сонно, потому что мое сознание даже в таком состоянии беспокоил этот вопрос.

– Ты решила так мне отомстить? Так решила от меня уйти? – Андре пнул мои ботинки, которые я так и оставила валяться посреди комнаты. Сидеть было тяжело, я предпочла бы упасть обратно на кровать, но Андре не дал мне этого сделать. Он заставил меня выпить воду и облил меня саму, так что моя футболка враз намокла. Я с возмущением отмахивалась от Андре, но он не оставлял меня в покое. Какая-то ерунда. Где он был? Где его носило?

– Я уже вызвал врачей.

Эта фраза поставила меня в тупик. Я молча стащила с себя мокрую футболку, бормоча себе под нос, что Андре идиот. Встала и начала копаться в шкафу в поисках сухой одежды, но следующий вопрос заставил меня обернуться.

– Сколько таблеток ты приняла? – спросил Андре. Его слова не сразу дошли до моего сознания, но когда дошли, я бросила искать футболку, повернулась к нему и засмеялась. Он, кажется, принял это за еще один признак моего неадекватного поведения. Может быть, так оно и есть, и это заставило меня успокоиться. Руки почему-то дрожали. Я устала, устала, какой все-таки ужасно сильный препарат. Кто бы мог подумать.

– Что? О чем ты говоришь? Я приняла две таблетки.