Синдром Анечки

– Вашей маме осталось жить два часа, – с сочувствием сообщил он, рассматривая ее электрокардиограмму и какие-то анализы, сделанные со скоростью света.

– Два часа? – Нет, этот вопрос задала не я, а мои глаза, потому что губы не раскрывались, а зрачки превратились в «пиявки», высасывающие ответ из глаз доктора.

– К сожалению, – почти извиняясь, подтвердил он свои первые выводы.

– Нет! Нет! Нет! Вы не правы, я тоже врач, я тоже понимаю…

Я кричала, что понимаю, ничего не понимая. Меня трясло как в лихорадке. Я смирилась с инфарктом, но не могла смириться с таким последствием. Неужели придется навсегда распрощаться с мамой? Неужели осталось лишь два часа? Нет! Нет! Ни за что!

– Что вы себе позволяете! – донеслось до меня.

– Как вы разговариваете с доктором, он же знает, что говорит!

На меня смотрела с презрением вернувшаяся с новым анализом мамы в приемный покой медсестра. Она была лет на десять старше врача, работала дольше и знала, как надо отстаивать честь своих докторов.

Но и ее «воспитание» не подействовало на меня.

– Доктор, я могу позвонить дочери, она тоже врач, проходила интернатуру в вашей больнице, мы с ней вместе спасем маму?

– Конечно, не возражаю.

Я судорожно рылась в сумке. Ничего, кроме ключей и клочка бумаги с номером телефона отеля, где отдыхала дочь, в ней не оказалось. Да и как могло оказаться, хорошо, что хоть не забыла ключи и номер телефона. Я вспомнила, как лихорадочно собиралась в больницу, когда врачи скорой разрешили сопровождать маму. В моем распоряжении была минута. Успела схватить первую попавшуюся сумку и бумагу с телефоном отеля с письменного стола. Кошелек с мобильником остались в другой сумке. Что мне делать? Что? Что? Не буду же я просить у врача пару монет, чтобы позвонить дочери с телефона-автомата, мимо которого везли маму.

Но молодой, похожий на артиста и, как мне казалось, достаточно легкомысленный доктор внезапно понял мое состояние.

– Пожалуйста, подскажите номер телефона вашей дочери.

– К сожалению, мобильный она вечером отключает, но хозяйка отеля ее позовет. Дочь в отпуске и не в Вене.

Волнуясь, с трудом поняла, что должна сказать не только номер отеля, но и данные дочери.

Врач тут же начал звонить, но трубку никто не брал. Мне показалось, что он расстроился не меньше меня.

– Все, что было необходимо сделать в приемном покое, мы сделали, сейчас переведем вашу маму в кардиологическое отделение.

– Доктор, можно еще раз позвонить… я забыла дома деньги и телефон, но дочь приедет и расплатится с вами. Я понимаю, что дорого звонить в другую страну.

– В другую страну, – возмутилась медсестра. – Мы не имеем права звонить в другую страну.

– Ничего страшного не произойдет, – откликнулся врач, набирая вновь нужный номер. Наконец кто-то ответил ему. А так как хозяйка отеля тоже была из Австрии, они хорошо поняли друг друга. Закончив разговор, доктор объяснил, что моей дочери срочно передадут о болезни бабушки. Не успел он это договорить, как в приемный покой позвонила дочь. Она попросила врача, чтобы он сказал мне, что срочно выезжает и к утру будет в больнице. Подобного облегчения я не испытывала давно. Лишь бы мама дожила до утра. А там уже…

Я не сомневалась, что произойдет чудо. Поблагодарив молодого человека не просто за любезность, а за буквальное спасение меня, я решила напомнить ему, что завтра мы оплатим счет за разговор. Но он даже возмутился.

– Никакой оплаты!

Медсестра сделала вид, что занимается своими делами.

В этот момент за мамой приехали из кардиологического отделения. И снова дежурный врач проявил свое милосердие, попросив, чтобы мне разрешили остаться в палате вместе с ней до приезда дочери. Про оставшиеся два часа он больше не говорил.

До сих пор, вспоминая тот душераздирающий день, я благодарна ему за сочувствие и сострадание. Нет, таким людям место не на сцене, какими бы красивыми и обаятельными они ни были бы. Их Дар – исцеление и возвращение умирающего к жизни.

***

Эта ночь была одним из самых тяжелых испытаний в моей жизни. Маму положили в палату, где было еще несколько человек. Ее кровать оказалась возле окна. Мне поставили стул так, чтобы я видела звезды. А небо действительно было усыпано ими. Но я боялась даже на мгновение задержать на них свой взгляд. А вдруг, вдруг, вдруг… мне покажется, что я вижу падающую звезду… Я не знала, какое в этом предзнаменование, но толковала по-своему. Только не падающую, только не падающую… Падающая может расколоться на осколки, на осколки прежней жизни…

Маме поставили систему с лекарствами. Вновь взяли какие-то анализы. Продолжали давать кислород. Почему-то о стентах не было и речи. Очевидно, не верили, что они спасут ее. А я верила, что она выживет, постоянно держа руку на ее пульсе, который, невзирая ни на что, продолжал подавать признаки жизни.

Я считала уже не минуты, а секунды рокового часа, не веря, что они будут последними. Я просила о помощи всех богов, начиная с мифического Зевса. Я придумала даже молитву, постоянно твердя ее про себя, убаюкивая сама себя ею. Поняла, что с молитвами не сравнится даже самая лучшая психотерапия. И поэтому верующие или неверующие во все времена будут использовать это средство как надежду на помощь и чудо.

Я смотрела на стрелки часов, освещенные звездным светом. Еще час, как его пережить, если он неизбежный…

Медсестра вызвала меня в коридор:

– С вами хочет поговорить дежурный врач отделения. Она ждет в ординаторской.

– Вас предупредили, – услышала я, еще не успев переступить порог комнаты, – что ваша мать живет последние часы или минуты, что вы должны быть готовы к этому?

За столом сидела женщина в белом халате, на шее висел стетоскоп. Ее голос был безразлично-бесцветным, никаких даже самых примитивных эмоций, а не то чтобы сострадания, в нем не было. Обычно так разговаривают эмоционально выгоревшие люди. Но для ее возраста такое еще слишком рано. Нет, она не была моложе спасшего меня красавца в приемном покое, она была старше его, но не настолько, чтобы с безразличием смотреть на мир.

«Может быть, она просто сонная», – решила я. Ночное дежурство в таком тяжелом отделении вряд ли дает возможность прилечь на пару часов, хотя это и разрешено. Однако этот бесцветный голос продолжал внушать мне мысль о грядущей неизбежности и об отсутствии необходимости сидеть ночью рядом с больной.

– Поезжайте домой, – советовал он. – Попрощайтесь и поезжайте…

Я пыталась вглядеться в лицо говорящей. Робот без мимики…

В комнату заскочила сестра: «У больного в четвертой палате резкое ухудшение. Я за вами!»

«Робот» медленно стал подниматься со стула, хотя надо было бежать.

– Поезжайте домой, – вновь услышала я. Видно, снова включила программу своего алгоритма.

«Ни за что! Не поеду!» – пронеслось в голове. Разве можно такой доверять мою маму? Я вернулась в палату. Пульс был прежним. Дочь приедет с рассветом. Хоть бы не было хуже. Посмотрела на циферблат. Роковой час прошел. Уже начался новый. Маме хуже не стало.

– И не будет, не будет, – повторяла я это как мантру, превратив в формулу выживания. Мантра – слово с космической силой, за окном звездное торжество и серебряный свет освещает кровать вместе с мамой.

Не отрывая взгляда от стрелок часов, я не сразу услышала шепот медсестры. Она напомнила мне о совете врача. А если я не приму его во внимание, то меня просто выгонят из палаты. Я мешаю больным спать. Но я не мешала. Выйдя в коридор, я попыталась объяснить сестре, что мы не австрийцы, и мама без моей помощи просто не сможет рассказать о своем состоянии и о жалобах.

– О каком состоянии? – услышала я голос врача-робота, возвращавшейся от тяжелого больного. – То, что она до сих пор жива, непонятно. Но ошибиться на пару часов может любой.

– Это прекрасная ошибка! – не могла сдержать я своей радости. – Проверьте ее пульс, он возвращается к норме.

– Не вам об этом судить, – тут же последовал ответ. – А в палату больше не заходите! Уезжайте! Через пару часов уже утро. Придет завотделением. Без его разрешения посторонним сидеть в палатах нельзя. Мне не нужен выговор из-за вас.

Наконец я хоть поняла, в чем причина ее неприветливости. В простом страхе что-то сделать не так. Врач в приемном покое не испугался, а она – она просто трусиха без эмпатии к своим больным.

– Но когда он придет, я ему объясню…

– Я сказала! – наконец безразличие голоса окрасилось гневом. Медсестра за спиной врача мне подмигнула, подав знак, чтобы я не перечила.