Эмиграция энной волны. Женские истории

– Не могу же я с одного и того же сервиза поить Сногинского и почтальона, обслуживающего меня.

– Да, понятно, того, кто обслуживает, необходимо держать от себя на значительном расстоянии и ни в коем случае не сидеть с ним за общим столом. – Я дополнила мысли Кристины. В светском обществе так полагается…

***

Что все-таки произошло в тронном зале, я могла только догадываться. Злополучный бокал перебил, очевидно, в самом деле с трудом собранные мысли Кристины, и она наконец-то решила, что пора мне уже познакомиться с Машей.

Небольшая светлая комната, выходящая окнами в сад, вся обитая бордовым шелком вместо привычных обоев, нагроможденная антикварной мебелью, по-видимому, заменяла Кристине будуар маркизы де Помпадур.

На роскошном шелковом покрывале такого же бордового цвета, как и обои, прикрывающем антикварную кровать, разлеглось какое-то длинноногое существо в серо-выцветших шортах и в серой футболке с коротко подстриженными волосами рыжеватого цвета. И если бы не дешевые сережки, окольцовывающие мочки ушей, я бы еще долго гадала – какого все-таки пола это «бесполое» существо, тем более, что наше появление в комнате не вызвало никакой реакции у этого индивида. Бесполое существо, прилипшее к кровати, даже не пошевельнулось, и у меня не оказалось возможности хотя бы по тембру голоса понять, кто все-таки передо мной – какого рода.

– Мария, – властно произнесла Кристина, – Перестань притворяться! К тебе пришел психиатр. И до чего ты только довела свою мать… – уже совсем жалобным тоном продолжала она свое наступление на ни на что не реагирующую дочь.

– Покайся хотя бы врачу. Скажи, что завидуешь матери. Завидуешь собственной матери, – почти негодовала Кристина. – А я… я тебе жизнь свою отдала, – почему-то всплакнула женщина. Но, видимо, спохватившись, что жизнь еще не вся отдана, разгневанно продолжала, – Ты помнишь, когда еще не было Глеба, тот пестрый отрез крепдешина, который мне Виктор, мой друг, подарил, а я… я тебе сшила платье, тебе сшила, а не себе.

Бесполое длинноногое существо, развалившееся на кровати, не подавало никаких признаков жизни даже при напоминании о тех праздничных днях, когда ему достался отрез крепдешина.

– Вот так лежит без движения уже шестой день, – жаловалась Кристина. – Не хочет ни с кем разговаривать, даже с Глебом, – сетовала она. – Плюет себе в потолок, да и только. Совсем отощала. Не ест ни черта. И все после этого тронного зала. Я даже хотела ее побыстрее отправить домой, пусть там образумится, но надо билет ей менять и доплачивать. К тому же обидно, что Дунька без устали днюет и ночует здесь при живой матери, а мое собственное единственное дитя (сказали, что вряд ли рожу я еще) не может побыть даже месяц со мной, – нахлынули вдруг на Кристину материнские чувства.

– Прости меня, Машенька, – всплакнула она. Я знаю, что мать для тебя непутевая. Как вырастешь, так все поймешь – что к чему. Я выйду из комнаты, а ты расскажи сама обо всем психиатру. Не гневайся только, прошу! Хотя бы попей молока, – буквально на моих глазах превращалась в совершенно нормальную заботливую мать Кристина.

Но Машенька-Машка упорно молчала, не замечая ни ее, ни меня.

Я подошла поближе к кровати и увидела осунувшееся, бледное, почти совершенно бескровное лицо с прикрытыми веками, пытающимися, очевидно, зашторить душу впадающего в депрессию подростка. Однако мой опыт подсказывал мне, что чем сильнее зашторена чья-то душа, тем больше ей хочется, хоть на минутку, раскрыться, глотнуть хотя б капельку света… А главное – выговориться и обвинить, заслуженно или же нет, но только была бы возможность поплакаться в чью-то жилетку, чтоб так разрядиться от ржавчины дум.

– Машенька, – обратилась я к девушке, как только Кристина окончила свое покаяние, – не могла бы ты мне рассказать, что тебя так волнует, если хочешь, конечно. – Я присела на стул возле кровати.

Но Маша даже не пошевельнулась в ответ.

– Я же твердила Анжелике, что Вы не поможете, что русские в Вене – ни то ни се, – моментально оценила мои действия вошедшая снова в роль хозяйки особняка Кристина.

– Нет, нет, ей нужен не психиатр, а гипнотизер. Вдолбил бы хоть ей, чтоб она пожрала. Вы видите, как отощала. Ведь будут судачить о нас – что не кормим, – вернулась к своему репертуару Кристина.

– Простите, Кристина, – мне снова пришлось пропустить мимо ушей ее эмоциональные высказывания в мой адрес, учитывая особенности создаваемого ей с такой тщательностью имиджа хозяйки «поместья», позабывшей о своих «родовых пятнах», постоянно напоминающих об ее истинном происхождении – из «крепостных».

– Вы, кажется, предлагали оставить меня наедине с Машей. Нельзя ли это осуществить?

– Неужели я так сказала? – искренне удивилась Кристина. – Глеб этого не одобрит, ведь если Машка раскроет свой рот, то вынесет сор из избы, – невольно разжевывала мне ход своих мыслей хозяйка. – А Вы этот сор понесете в другие дома. Поэтому русских я так не люблю. И если бы не Анжелика…

О Боже, с какой радостью покинула бы я сейчас этот ставший уже ненавистным великолепный особняк – и почему не ушла в то мгновение, когда собиралась уйти? Почему? Уже тогда интуиция подсказала, что надо, надо бежать. И сколько можно терпеть оскорбления от этой великосветской официантки, пытающейся из-за своей щедрой скаредности дать даже собственной дочери только объедки с барского стола? И при этом кичащейся своими тронными залами и зеркальными потолками, а также мраморными ступенями, с которых ничего не стоит упасть, когда они влажные, упасть и свалиться вниз, как и с вершины карьеры… Но разве ведомо такое вообще этой женщине, которая мчится сейчас только вверх, наверх… к… к чердаку, считая, что деньги – основа всего, они дают власть ей, власть над людьми, которых она недостойна не только по образу мыслей, но и по своему интеллекту. Хотя, очевидно, достойна, раз поняла «смысл» этой жизни – хватать все и брать для себя, смотря на других свысока, хотя пьедестал ее – лишь каблуки.

О Боже, с какой радостью я покинула бы сейчас этот ставший мне ненавистным дом! Но передо мною лежало распластанное в виде распятия угловатое тело бесполого подростка с почти бескровным лицом, и я увидала, как веки на этом лице вздрогнули. А, значит, появилась… надежда.

– Я же говорила уже Вам, Кристина, о врачебной этике.

– Знаю я эту этику, – продолжала повышать голос хозяйка. – Сделала тайно несколько абортов, таскала гинекологам армянские коньяки, чтобы молчали, а обо мне судачили все вокруг, кому не лень.

– Конечно, и врачи могут быть разными, – пыталась утихомирить ее я, – однако нельзя мерить всех на одну мерку.

– А кто мне даст гарантию, что Вы не из этой породы?

Мне показалось, что веки на бледном осунувшемся лице начали приподниматься.

– Гарантию?

– Я представляю, как Вы мне завидуете, видя такое великолепие, – ничего не замечая, продолжала хозяйка.

– Позавидовать можно и родинке на лице, было бы только желание, – наблюдая за появляющейся мимикой, я невольно вступила в дебаты с Кристиной, приготовившись выдержать все, что угодно, лишь бы все же дождаться «воскрешения» девочки.

– Каждый в жизни себе выбирает дорогу, по которой хотел бы идти. Вы довольны своей, я довольна своей. Так чего же должна Вам завидовать?

– Я не дура и все понимаю. Как же Вам не завидовать, если Вы вот профессор, а должны одеваться в магазине для бедных, когда я официантка, но одежда моя только от кутюрье…

Я невольно поймала себя на мысли, что Кристине известен магазин С&А, хоть она утверждала обратное, говоря о моей кофте. Ну, конечно же, ей не к лицу снизойти до таких магазинов и признаться при всех, что бывает в них так же, как другие. Анжелика потом разнесет эту весть, как сорока, по свету.

– Даже этот халат, – продолжала Кристина, – стоит больше тысячи баксов, и халатов таких у меня уже пять. Представляю всю зависть прислуги.

– Лучше ты бы всю эту тысячу баксов нам отдала, – хриплый взвинченный голос прервал речь Кристины. – Мы…мы…мы… – мы батоны на праздник жуем, те, что стоят копейки, а ты…

Распростертое тело вскочило с кровати. В глазах дерзость и злость, – а ты, ты… покупаешь халаты себе за такую дурацкую цену. Ты сама как прислуга ненаглядному Глебу! У подножия трона готова мыть ноги, его грязные ноги, лишь бы только давал тебе деньги на такие халаты!

– Ты сдурела совсем! Поскорее заткнись! Столько гадости при посторонних!

– Пускай знает все это твоя психиатр, видно тоже такая психичка, как ты.

– Я – психичка?! Еще одно слово… и выматывай – вон, вон из дома!

– Не волнуйся – уйду! Опротивело все. Меня больше не купишь, как раньше. Вижу я, как устроилась ты. Наслаждаешься жизнью, а нам шлешь подачки, чтоб не сдохли с голоду там, да еще распродажные тряпки. А я… я… я – дуреха, всегда радуюсь им. И горжусь своей мамой. Гордилась…

Длинноногая девочка стала рыдать.

– Успокойся. Не надо. – Я слегка прикоснулась рукой к ее локтю. Она мигом отпрянула. По ней словно прошел электрический ток.

– Психиатры не мне нужны, а ей и Глебу. И вообще, все знакомые их мне противны! Уходите, я видеть всех вас не могу! Я сказала же Вам – уходите! Почему не уходите, ну – почему?!

***

C трудом выпроводив из спальни Кристину, я еще долго пыталась вывести из истерики Машу, не поддававшуюся ни на какие мои уговоры. Но как только я все-таки наладила с ней контакт, то видение тронного зала стало преследовать и меня.

– Вы представляете, Вы представляете, – перебивала саму себя Маша, – я вижу, как мои бабушка с дедушкой берегут каждую копейку, чтобы хватило пенсии на еду, а у моей мамочки… – она с негодованием выделила последнее слово, – огромное кресло из красного дерева, да еще в драгоценных камнях, на бархатном возвышении, чтобы можно было смотреть на всех входящих туда сверху вниз. Да я за цену такого камушка, наверное, могла бы прожить несколько лет.

Раскрасневшаяся от возмущения Маша постепенно приобретала человеческий вид, заливаясь нежным девичьим румянцем. И хотя меня уже сверлили многочисленные вопросы, я не перебивала ее, дав возможность высказаться и излить душу, стереть слякоть с нее и всю накипь обиды.

– Я… я… раньше гордилась так своей мамой. Знала, что она очень любит меня. Каждый день лишь работа, работа, чтобы как-то меня прокормить. Мне хотелось скорее стать взрослой и помочь, побыстрее помочь ей. А она, а она… пропадая весь день на работе, искала там Глебов, а я думала – из-за меня.

После этого монолога Маша замолкла и дала мне возможность начать наступление.

– Ты мне можешь сказать, что плохого тебе сделал Глеб?