МОЛЧАНИЕ

Молчание
Алла Добрая

Неизвестно чей облик примет и как себя поведет абсолютное зло, столкнувшись с непреклонностью майора Разумова. А пока невидимое, оно хладнокровно убьет юную художницу Лизу Чайкину, пожилую домработницу Эмы Майн – знаменитого автора серийных детективов – и приготовит смертельный коктейль обладателю стыдных тайн. В надежде на гениальность и безнаказанность, абсолютное зло, посмеиваясь, будет долго кружить над подмосковной деревней Гора. Версии появятся и начнут рассыпаться одна за другой, загоняя следствие в тупик. Но, как известно, не бывает идеальных преступлений, как не бывает преступников, способных просчитать все риски.

Алла Добрая

Молчание

Посвящаю любимой дочери Зое – первому и главному читателю всех моих произведений.

Книга является художественным произведением. Любое совпадение мест и событий, а также сходство имен и персонажей с людьми как ныне живущими, так и ушедшими – случайны и являются плодом фантазии автора.

Тебя не звал я, сам ты это знаешь;

Ты сам попался в сеть, не правда ли, скажи?

Кто чёрта держит, тот его держи:

Не скоро ведь опять его поймаешь.

Гёте. Фауст.

«Мой друг – детектив Том Карвел – точно знает, что у каждого человека есть два лица, за которыми отлично уживается как хорошее, так и плохое. С Томом мы вместе больше семи лет. Мы вместе спим, едим, улыбаемся соседским детям, представляя своих. Или представляю только я, такое тоже возможно. Вечерами мы вместе любуемся закатами, сидя на балконе его маленькой квартирки на окраине Лондона, хотя могли бы жить в моем наследном доме, в престижном районе Белгравия. Доме, который журналисты прозвали «Замок на костях». Они любят давать громкие имена объектам своих расследований.

Но, простите, я немного отвлеклась. Итак, мы с Томом вместе больше семи лет. Но он не торопится делать мне предложение. Потому, наверное, что видит мое второе лицо, и оно ему не очень нравится. Я и сама себе редко нравлюсь. Обладая весьма скромными внешними данными, я ничего не делаю для их улучшения. К тому же я сверх меры молчалива и довольно цинична благодаря урокам жизни и профессии. Ежедневно я имею дело с теми, у кого больше нет лиц, лишь бескровная оболочка из кожи и потухших глаз. Я – Энн Стоунхэмптон. Судмедэксперт».

Генерал Савельев закрыл книгу и взглянул на обложку. Дорогой подарочный переплет и никаких иллюстраций. Лишь золотом крупно выведено имя автора, а в правом нижнем углу, заметно мельче, название романа. «Два лица».

– Начало интересное, – произнес Савельев. – А вот профессия судмеда не женская, и уж точно не сахар.

– И наша не мёд, – добавил генерал-майор Ладышев.

В его кабинете витал приторный запах электронных сигарет – слабой попытки свести к минимуму многолетнюю вредную привычку.

– Тоже верно, – согласился Савельев.

– Пусть твои будут поделикатнее с Эмой Майн. Все-таки, писатель, человек особой душевной организации.

– Предупрежу. Спасибо за книгу и автограф. Жена будет в восторге. Она считает, что детективы Майн лучшие.

– И моя читает их запоем. А нам с тобой детективных историй и на службе хватает.

Савельев взглянул на часы и произнес:

– Получается, трех суток еще не прошло?

– Нет. Со слов писательницы: она, ее муж Олег Макеев и издатель Глеб Бабицкий отмечали выход новой книги. После вечеринки Макеев порывался пойти поплавать в местной реке. Он в прошлом профессиональный пловец и имеет привычку делать вечерние заплывы. Но намечалась гроза, и его отговорили. Потом все пошли спать. Утром просыпаются – Макеева нет. Решили, что тот рано уехал на работу. Издатель тоже отправился в город, Майн осталась дома одна. До вечера никто не беспокоился. Ближе к десяти она начала звонить мужу – телефон вне зоны. Подождала ночь, утром в панике кинулась писать заявление. Конечно, его не приняли. Мне позвонили из министерства, попросили отреагировать. Следом сама звезда вместе с издателем пожаловали.

Ладышев достал из папки плотно исписанный лист и передал Савельеву.

– Не стал их к вам отправлять, уж больно писательница была бледна, того и гляди в обморок готова рухнуть.

– Все понял, – произнес Савельев, взглянув на заявление. – Отреагируем, не впервой. Отправлю своих на место, пусть глянут, что там и как. Возможно, уже завтра пропажа найдется. Мог и загулять, чего не случается с нашим братом.

Ладышев вынул из ящика стола футляр с электронной сигаретой и повертел ее в руках.

– Какая гадость эти электроннки. Я считаю, если уж гробить здоровье, так с удовольствием. Нет же, моя допекла. Уверяет, что от этих вреда меньше.

– Запах у них точно хуже, – улыбнулся Савельев. – Я хоть и не курильщик, но твои фирменные пахли терпко, натурально, а эти – забродившим компотом.

Генерал-майор кивнул.

– А ощущение во рту еще хуже. Проще бросить курить совсем. Возможно, моя на то и рассчитывает.

Ладышев сунул сигарету обратно в футляр.

– Что по делу Чайкиной, есть подвижки?

– Сегодня получим результаты вскрытия, вечером доложу, – ответил Савельев.

– Добро.

***

Иван припарковал машину у Главного следственного управления, откинул голову на спинку сиденья и прикрыл глаза. Словно стянутый железным обручем, затылок ныл, несмотря на обезболивающее.

Два дня назад майор Иван Разумов закрыл дверь питерской квартиры и уехал в Москву к родителям и маленькой дочери.

Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как жена Илона улетела на кинопробы в Лондон, без планов на возвращение. А Иван, ничего не подозревая, ждал. Соседка по площадке – многодетная мамочка Маша – за умеренную плату согласилась днем брать к себе двухмесячную малышку. Ночами с дочкой был Иван.

Маленькая Лиза почти не беспокоила. Смешно причмокивая, ела по расписанию и как идеальный младенец засыпала до следующего кормления. Утром Иван снова относил ее к соседке и забирал поздно вечером, после службы. Илона писала короткие сообщения: «Все хорошо, бегу на пробы. Скорее всего, придется задержаться еще на недельку». И Разумов продолжал верить.

Она позвонила, когда подходила к концу четвертая неделя, а соседка Маша, сочувственно глядя на Ивана, намекала на то, что пора искать постоянную няню. Илона говорила быстро, путано, местами переходя на слезы, пытаясь убедить Ивана в том, что это ее шанс и если сейчас не зацепиться в Европе, то все было напрасно. А Разумов, молча, слушал, думая об одном: «Где найти няню».

Искать не пришлось. Из Москвы приехали родители Ивана и забрали внучку к себе. Соседка Маша доверительным шепотом сообщила им подробности подслушанного разговора, который не решалась передать Разумову: «Я слышала, как Илона говорила кому-то по телефону, что сейчас рисковать не станет. Когда получит предложение, тогда и разведется. Дословно сказала – «Сейчас главное зацепиться и получить вид на жительство». Вы представляете, какова кукушка? Как есть – кукушка! Не понимаю, как можно такую малышку бросить!».

Доверительный шепот, как известно, имеет свойство мгновенно распространяться, но слышит его лишь тот, кто слышать хочет. Иван не хотел, добровольно затянув себя в плотный кокон тишины, сквозь который не проникали, ни сочувствие соседки, ни молчание отца и матери, ни собственные сомнения.

Родители увезли внучку в Москву и не звонили, боясь заводить с сыном любой разговор. А Иван продолжал ждать. Иллюзии, зыбкие, тонкие, словно паучья паутинка продолжали питать его, кое-как поддерживая жизнь в измученном предчувствиями сердце.

Все изменилось, когда в большом конверте королевской почты Великобритании пришло заявление на развод и отказ от родительских прав на ребенка. Дата отказа – за день до отъезда Илоны. Разумов взял отпуск без содержания, отключил телефон и провалился в боль. Он ничего не ел и пил лишь талую воду с альпийских гор, которая большими упаковками громоздилась в углу узкого коридора. Несмотря на скромный семейный бюджет, Илона упорно покупала воду дорогого швейцарского бренда по цене килограмма отборного мяса за бутылочку престижной жидкости.

Иван лежал на диване, покрытом пледом в мелких катышках и, глядя в потолок, пытался найти ответ на легендарный вопрос «Что делать?».

«Не верю! – врывалась в голову хитрая мысль. – Она не могла так с нами поступить!».

Иван вскакивал с дивана и, меряя широкими шагами маленькую комнату, набирал, сбрасывал и снова упрямо жал на дисплее «Илона». Но после очередного набора ничего не происходило. Не было ни длинных, ни коротких гудков. Словно не было ничего – десяти лет любви, новорожденной дочери, самого Ивана. Тишина. Тревожная, до конца непонятная, но настойчиво требующая смириться с новыми правилами жизни.

В моменты, когда Разумову казалось, что эта тишина смотрит на него из темного угла, мелькает в зеркале, отражается в прозрачной швейцарской воде, он заставлял себя принять ледяной душ, брал гантели и качался до судорог в мышцах. Потом он падал на пол и отжимался, пока не упирался лбом в, потертые жизнью, паркетные доски.