Семь корон зверя

Другая постель и комната, вместилище ее оправданий, тоже другая. И напротив Он, единственный неповторимый, Хозяин. Полуодет и прекрасен. Как Сияющий Аполлон, слышала много, была тогда маленькая, рисованный бог мультипликации, но представляла только так, только такого, она уверена, пусть и не помнит. Давно это было. И обращается к ней. Теперь слышит и слушает. Нет, Аполлону внимают, преклоняясь, перед ним стыдно встать голой и распустехой. Но ша!

– …мотылек в коконе. Теперь ты вылупилась, и ты нужна мне. Всем нам, но мне особенно. Протяни руку! – Ладонь хозяина, плавная, как хореографическое ню, обнаженно зовущее. Он ждал, Маргарита потянулась навстречу, повзрослевшая и достойная. – Хорошо… хорошо!

Погладил запястье, наполнил теплом и негой. Тянет жилы, но – о Боже! – как естественно и прекрасно. Но еще и еще льются слова, она должна услышать, да, да! Что Он хочет от нее? Это надо сделать? Какие пустяки! Жаль, Он не просит, не требует саму ее жизнь. Вот что трудно и славно, и без усилий неосуществимо. Ведь девушка Маргарита почти что бессмертна! Ха-ха-ха!

Рита не заметила, как рассмеялась вслух, немного непристойно, но Он понял. Не замолчал, доверил и оценил:

– Потихоньку все же постарайся вникнуть. И Михаил поможет. Он друг, на него можно положиться. – Хозяин сжал ее костистые пальчики. Ей не было больно. – Завтра и начинайте. Если захочешь, будь здесь в ночь субботы.

Значит, через два дня. Как долго, но и скоро – она займет это время, как хочет Он и ради Него.

Но разве уже и конец? Нет-нет, Он маг, волшебник и чудотворец и из бездны возрождает новое для нее блаженство:

– Мы породнимся, ты и я. Не только телом, но и нашей сущностью, нашей особенной кровью, которая и есть жизнь. Тогда ты станешь частью меня. – И был не торжественен, но проникновенен, и Рита склонила голову. – Каждый из нас изопьет силы из жил другого и да будет служить ему вовеки!

Как в замедленной киносъемке, поднес запястье к губам, поцеловал – горячо, приятно – и впился, ненадолго и сладко. Потом отпрянул. Рана затянулась в мгновение. Вот и очередь Риты, неужто она осмелится? Почти святотатство, бьет дрожь, оттого и «комарики» криво и вкось, только рваные края. Но Он не рассердился, подтвердил взглядом: «Смелее!» – и второй укус получился. И в нее влилось и рассеялось, и осталось неугасимо.

Хозяин, приняв ее в спальне, заветной и непроникновенной, допустил и одобрил, словно поставил на Риту печать. Но кроме поцелуев и странного, прекрасного ритуала, обнаженная девушка не получила от любимого ничего. Наверное, было бы грехом опошлить плотским актом совершенное их единение, и Рита не протестовала, напротив, приняла как должное, ушла без ропота и сожаления. Из всей окружавшей ее великолепной, сработанной под старину, обстановки Рите запомнилась лишь огромная, пухово мягкая, с тяжелым балдахином на четырех резных столбиках, кровать, с мрачным, давящим сверху бархатом ткани. Была ли это ностальгия хозяина по древним временам или только выработавшаяся за столетия привычка почивать именно на таком ложе, Рита не знала. Да и все равно ей было.

Тревожила лишь одна мысль, посетившая Риту внезапно и до сего дня не занимавшая ее беспокойную головку. Разузнать о щекотливой и деликатной проблеме Рита надеялась у кого-нибудь из домашних, имея в виду только женскую половину, и надо было еще решить, на ком остановить свой выбор. Опасаясь резкостей со стороны Таты и двусмысленностей мадам, разъяснила для себя Леру. На ее поиски Рита и отправилась.

Лера обнаружилась на площадке позади дома, возле щедрых россыпей золотистых крупных орехов тут и там на плотном отрезе промышленного полиэтилена. Никуда не торопясь, Лера перебирала эти гладкие, щелкающие целлулоидом шарики, откладывая порченые, и допускала в плетеные корзинки звонкие и достойные. При этом она напевала «На Муромской дороге» в ускоренной эстрадной обработке и, кажется, отнюдь не нуждалась в слушателях. Рита все же осмелилась нарушить полное и самодостаточное уединение хозяйственной сестры и подошла. Оторвавшись от своих орехов, Лера приветливо тряхнула волосами, мол, садись-ка рядом, и оборвала неоконченную руладу. Петь ей, видимо, уже поднадоело, и Лера не прочь была теперь поболтать. Устроившись на перевернутом вверх дном жестяном ведерке, Рита зачерпнула горстью с подстилки:

– Давай помогу.

– Помоги, если делать нечего. Только возьми другую корзинку, чтоб нам в одну не тянуться. – Лера перекинула ей глубокую плетенку. – Ты что, у Яна сейчас была?

– Ага. А ты откуда знаешь? – спросила Рита без вызова и досады, довольная, что их словесная телега сразу заскрипела в нужную сторону. – Видели меня, что ли?

– Не знаю, может, кто и видел. А я так сразу догадалась, – похвасталась не без гордой радости Лера. – Вон как у тебя глаза-то светятся, с чего бы это среди бела дня? Я и поняла.

– Мы с Яном только что кровью братались! – неожиданно для себя, вдруг, без околичностей и предисловий, выпалила Рита и словно свалила с плеч драгоценную ношу, которую еле-еле, горя нетерпением, донесла до нужного места.

– Ну, дай Бог! – Лера отчего-то вовсе не удивилась, только вроде бы с сожалением подвела итог: – Значит, не довелось тебе на этот раз потрахаться.

У Ритки от этих последних слов глазные яблоки дружно рванули на лоб, и язык на некоторое время позабыл, что ему от природы был вменен бесценный дар речи.

– Нечего на меня таращиться! – смешливо воскликнула Лера, довольная Риткиным изумлением. – Это для твоей же пользы, глупенькая, ты пока не можешь понять… И со мной так было.

– С тобой? Все-все? – не поверила сразу Рита.

– Конечно. Иначе какие же мы друг другу братья и сестры? – удивилась Лера. – А ты думала, что особенная и исключительная и с тобой одной может происходить возвышенное и неповторимое?

– А ты и рада мне нос утереть? – От неожиданно пришедшей обиды Рита готова была разреветься.

– Нужен мне носишко твой сопливый! Вроде, Ритка, ты и не глухая, а слышишь все шиворот-навыворот! – Лера в сердцах стряхнула так и не разобранные орехи в отборную корзинку. – Нельзя же так, в самом-то деле! Нельзя ставить себя отдельно и выше всех, нельзя считать себя достойней и лучше остальных в общине! Сколько ты уже с хозяином любишься – и ни фига не понимаешь, хоть и побраталась. Даже Тата наша недалекая и та в пять минут все правильно поняла: хозяин нас всех создал, сделал такими, какие мы есть, и мы для него все одинаковые без исключений. Не может он кого-то любить больше, а кого-то меньше!

– Значит, хозяин никогда не сможет меня по-настоящему любить? – безнадежно упрямо спросила Ритка.

– Опять двадцать пять, за рыбу деньги! Он тебя любит по-настоящему, только не тебя одну. Ты разницу наконец понимаешь? Как же можно быть такой эгоисткой?

– А мадам Ирена? Она разве не выставляется? С какой стати тогда она «мадам»? – возразила, но не слишком решительно Ритка.

– У мадам было очень тяжелое и неприятное прошлое. Почему бы и не сделать что-то милое, хорошее для нашей сестры и не обращаться к ней так, как она этого хочет? – Лера успокоилась немного и вновь принялась за окаянные орехи. – Тем более что Ирена первая из нас появилась возле хозяина.

– А что с ней было раньше? – полюбопытствовала осторожно Рита. – Мне никто же ничего не рассказывал.

– И не расскажет. Разве что сама Ирена, если захочет. Это справедливо, согласись?

– Вообще-то да. Мне бы тоже, наверное, не захотелось, чтобы трепали языком про мои дела. – Девушка призадумалась и тут же встрепенулась, словно вспомнила что-то очень важное. – Лера, а трахаться сегодня нельзя было по обычаю, чтобы важность момента не растерять?

– Нет, малышка, не поэтому. Хотя обряд братания среди вампов, насколько я слышала, известен давно. Он очень древний. Но я как-то не чересчур интересовалась. Если тебе будет любопытно, спроси лучше у Фомы, он знает. Даже будто записывает за хозяином, вроде хочет создать собственную историю нашего племени. Но по-моему, все это просто блажь. А что до остального, то лучше будет, если я тебе расскажу.

И Лера рассказала. Правду, от первого до последнего произнесенного слова. Рита поняла это сразу и сразу же поверила, как будто знала раньше и сама, да, на беду, забыла. В общинах вампов во все времена существования сложно и ответственно было иметь детей. Сам непростой этот процесс исключал всякую случайность и непредусмотренную внезапность. Так уж устроены были часы их почти бесконечной жизни, что одной любовной связи новоявленных и отважных родителей для появления на свет божий дитя-вампа было, к сожалению, недостаточно. Щедрый и сильный организм матери, как это ни ужасно, принимал крошечный и беззащитный зародыш за злейшего и несущего угрозу врага, потому отторгал его безжалостно и бесповоротно. Единственное, что могло остановить страшный механизм уничтожения, была кровь отца, взятая женщиной прямо из его вен. Если же потенциальная мать младенца оказывалась всего лишь обычным человеческим существом, что тоже случалось, ребенок ее мог родиться только абсолютным человеком и никем другим. А подобное чудо имело место лишь в одном удачном случае из ста.

Рита, конечно, не имела и не могла иметь никакого понятия о непростых вопросах своей новой биологии. Раздумья о продолжении рода и о последствиях ее любовных забав не ложились и слабой тенью на ее беспечную голову. И оттого было спокойно и хорошо, что кто-то мудрый и важный позаботился и решил за нее. Быть может, Лера и права: не стоит искать зависть и злобу там, где есть только забота и всеобщая любовь. Эта нехитрая мысль на время уравновесила и примирила Риту с самой собой. Уходя, она произнесла слова благодарности, и хлопотунья Лера их оценила.

Но пора было подумать и об обещаниях, данных хозяину. Озаботиться наконец каким-нибудь полезным делом, а не быть лишь нахлебницей в родной общине. И Рита устремилась, «озаботившись», на поиски Миши. Постучав в дверь его квартирки над гаражом и не дождавшись никакого ответа, Рита решила подождать на веранде, авось пройдет мимо. Не бегать же ей в самом деле за ним по всему огромному дому. Обе машины, которые обычно брал для себя Миша, были на месте, значит, и сам он пребывает где-то в доме и рано или поздно обозначит свое местонахождение. Денек выдался не из легких, и очень уж Рите захотелось посидеть на солнышке, которое в преддверии наступающей осени становилось все нежнее и ласковее.

В это же время в холостяцки безалаберной комнате Стаса-охотника имел место военный совет, и не кто иной, как Миша собственной персоной, председательствовал на нем. Кроме Миши и владельца апартамента, заседала в полном составе и семейная гей-ячейка общины, в лицах, на этот раз суровых, Максима и Сашка. Вопрос на повестке стоял непростой, и касался он очередного деликатных свойств заказа. Загвоздка, скорее похожая на сей раз на шило в известном месте, состояла в том, что заказанное на десерт блюдо служило в настоящей жизни в полноправном штате некоего госучреждения, в просторечии именуемого ментовкой, да не простой к тому же, а районного масштаба. И предназначенный к разделке ананас, столичная штучка, незнамо кем и для чего присланная на укрепление, как ехидно поговаривали – за иконоборческие провинности, был далеко не пешкой, а первым заместителем сами знаете кого. И, опять же по слухам, так допек уважаемое лицо, кое должен был холить, лелеять и замещать, что вышеозначенный сами знаете кто тонким намеком возопил о помощи к многочисленным друзьям в самых трудновообразимых сферах местного авторитаризма и попросил о защите чести и достоинств своих выстраданных седин, что не осталось без отклика. Одни из сострадательных друзей, с гордым пролетарским прозвищем Шахтер, которое, однако, имело в основе совсем не славную горняцкую рудную биографию, и вышел с челобитной на хозяина. В другой же руке новоявленный Стаханов держал, по обычаю, и барашка в бумажке. Челобитная была хозяином рассмотрена и принята, барашек, на этот раз больше стандартно положенных размеров, разумеется, тоже.

И настал Мишин черед отработать щедрое приношение, а значит, предстояло озаботиться делами и дополнительной головной болью виртуозного и тонкого исполнения. План кампании уже обозначился, осталась лишь самая муторная часть работы – хлопоты над отдельно взятыми ответственными высотками. В целом же двухзвездного начальничка решено было призвать к Божьему ответу по вечернем его возвращении с боевого поста домой, но и тут не обошлось без заноз. Подполковник милицейской службы Гладких машины личной не имел, на служебную персоналку не претендовал, а брал какую завгар пошлет. А коли не обнаруживалось никакой, пользовался любезностью доброхотов из управления. Находились и такие дураки, сочувствовали и брали в попутчики. Лишнего шума или, не приведи Господь, стрельбы хозяин не терпел, и Мише с командой пришлось ой как шевелить извилинами. Но было им не впервой и не привыкать.

– Если б и второго выманить из машины… А то как не выйдет на шум да начнет палить из кабины? Опять же рация… – Макс перебирал варианты обстоятельно, не спеша. – Хорошо бы с ним непременно в этот день простой водила был, а не чин в погонах, а?

– Что же, можно и кого следует об услуге попросить. В их интересах! – отозвался Миша. – Пусть для клиента непременно сыщется, когда надо, свободное авто. И шофер из молодых, потрусливей да поглупей.

– Вот это дело. Было бы славно, конечно, если бы в нужный нам вечер стряслось долгое производственно-оперативное совещание, – с намеком помечтал Сашок и зевнул, машинально, по-деревенски, перекрестив рот, – позднее и нудное. А тут, глядишь, машинка у ворот, в знак признания и уважения. Расслабуха полная – бери его тепленьким.

– Совещания не надо. Ни к чему пустяками обременять людей. – Миша, видимо, схватил за хвост некую удачную идею и, молниеносно оценив и осмотрев со всех сторон, выдал готовое блюдо: – На следующей неделе второй заместитель отмечает день рождения. Не юбилей, но посидеть – посидят. И выпьют изрядно, что неплохо. Вот к празднику и приурочим… Вместо подарка.

– А подполковник наш, конечно, не откажется. Ввиду налаживания контактов с вышестоящими и подчиненными. И выпить этот Гладких, как я слышал, не дурак, хоть и стукнутый народоволец, – подвел как бы итог Макс и для порядка окликнул охотника: – А ты чего молчишь все время, будто тебя ничего не касается?

– Думки думать – не мое дело! – усмехнулся Стас, недобро прищурив глаза. – Мое дело – исполнять, что приказано, и чтоб ни один долбаный листочек не шелохнулся, ни одна кровавая капелька мимо не капнула.

Распределение ролей много времени не заняло. Не так уж часто они менялись, и каждый на своем месте был в охотку. И только раз случилась заминочка. Хорошо бы, конечно, взять им кого-нибудь из сестер – девушка отвлекла бы внимание, и Стас сразу предложил опытную в деле мадам Ирену, тут же удивившись, почему мадам, собственно, вообще не присутствует. Уж кому-кому, а ей не в новинку составлять головоломные задачки и вмиг раскладывать ответы на них по полочкам. Миша демонстративно при имени Ирены оглох, и потому ребята не стали заостряться – кто его знает, может, так Сам велел. Однако женский пол на операции представлен будет, пообещал Миша, хоть и не уточнил, но ясно – знал, что говорит, никогда не сотрясал воздух попусту. С тем и разошлись.

Хотелось бы думать, что Миша долго-долго искал ее и вот наконец нашел, если б Ритка не сидела на самом проходном и видном месте в доме. Но и тщеславие не пострадало – Миша первый подошел, поздоровался, хоть она и не звала, и за завтраком уже виделись. Значит, не пустословила Ирена, неравнодушен к ней, что приятно, а мог быть в обиде на Риту и с полным правом. Решила, однако, навстречу не вставать, пусть садится рядом с разрешения, но без снисходительности. Миша и сел, правда, позволения не спросил. И разговор завязался сам по себе.

– Знаешь, без наших занятий стало как-то скучно, – то ли призналась, то ли вздохнула Рита.

– Но мне нечему больше тебя учить, – просто сказал Миша, ничего более не добавляя и не комментируя.

– Тогда почему я бездельничаю? Жизнь вокруг кипит, все заняты, ты в разъездах и шепчешься по углам с другими братьями, а я? Мне не доверяют? – капризно пожаловалась Ритка, по-детски перекладывая свои мелкие беды с больной головы на здоровую, не замечая в упор несправедливости и смехотворности своей ревности.

– Мне казалось, что и твоя жизнь бьет ключом, особенно личная, – ответил Миша, и вежливость в его словах была неотличима от ехидства. – Разве не так?

– Но мне бы хотелось быть полезной, – смутилась Ритка, уело метко брошенное, потому не в бровь, а в глаз. – Могла бы и тебе помогать – все же ты меня учил.