Литературная жизнь Оренбургского края во второй половине XIX века. Краеведческие материалы

Очень жаль мне, что в «Современнике» за этот месяц не будет разбора моих книжонок. Из всех журнальных отзывов я только Вашим и дорожу. Остальные для меня важны единственно с точки зрения сбыта. Как бы строг ни был Ваш суд – я всегда готов сказать Вам за него спасибо.

Я бы желал, Николай Александрович, если это будет Вам не в тягость, – чтобы Вы прочли также и повесть, напечатанную в «Русском Вестнике» (Пашинцев), за которую я предан анафеме в Оренбурге, – и Вы сказали бы о ней свое мнение. Все мои повести вообще – вещи не важные – сознаю вполне, но мне кажется, что Пашинцев все-таки несколько удачнее вышел, чем все остальные…

Е. И. Барановскому 19 февраля 1860 г., Москва

Ваше мнение об Оголине и подобных ему очень справедливо! Да! Из этих размашистых натур ровно ничего не выходит порядочного… Он и бил своих людей, как я слышал еще в Оренбурге. Это наши либералы! А уж ругают же меня… Звенигородская говорит, что от колодника, от ссыльного и ожидать ничего больше нельзя! Оголин утверждает, что моя женитьба есть бесчестный поступок, потому что я женился не по любви, а из-за денег, хотя ему очень хорошо известно, что я не взял за женой ничего – ни даже Андреевки…

Е. И. Барановскому 30 марта 1860 г., Москва

Вы уже давно не выезжали из Оренбургского края. Что там нового? Катенин, говорят, был дурно принят в Петербурге и ничего не получил и никаких наград не привез. Достолюбезная оренбургская публика обманулась в ожиданиях. В «Колоколе» описаны дела по заводам Пашкова и Сухозанета и дело Жадовского. Любопытно прочесть – в каком виде все это изложено. Знаю еще, что на меня Оренбург комедию написал, поправленную Григорьевым, который едва ли ее не повез в Петербург. Сюжет рассказывают двояко… Один из авторов комедии – Северцев[4 - См.: Письма печатаются по изданиям: Литературный архив. Вып. 6. Л. – М., 1961; Минувшие годы. 1908, №10; Русская мысль, №1, 1913, отд. II; Шестидесятые годы. М. – Л., 1940; Н. Е. Прянишников. Письма Плещеева к Е. И. Барановскому // Степные огни, 1939, №2].

Из «Оренбургских губернских ведомостей»

(1860 г., №7)

Главный предмет, которым занимается в настоящее время Оренбург, – литература. Оренбург превратился в кабинет для чтения: Оренбуржцы читают с увлечением, рассуждают, спорят, осуждают или одобряют прочитанное. Львом Оренбурга – Плещеев; его «Пашинцев» наделал много шума. «Русский вестник» переходит из рук в руки, его читают с жадностью; поля плещеевской повести носят заметки и объяснительные надписи для непосвященных в тайны общественной жизни Оренбурга…

«Пашинцев» возбуждает здесь живой интерес. «Русский вестник» теперь зачастую выглядывает из широких карманов военных шинелей; это я заметил даже в католическом костеле…

Житейские сцены. Отец и дочь

(отрывок из повести)

Губернский город Бобров (на географических картах он называется иначе) ни в чем не отставал от других губернских городов нашей России; по отдаленности своей от обеих столиц он даже сохранил в себе несколько более патриархальной простоты нравов, столь справедливо восхищающей противников всяких нововведений. Все в городе Боброве было основано на чистейшей любви. Каждый почти знал за своим соседом грешки, но никому и в голову не приходило обличать их даже намеком. Все граждане были пропитаны сознанием слабости человеческой природы и тою неопровержимою аксиомой, что «ведь свет не пересоздашь, а следовательно, и толковать об этом нечего». Физиономия города Боброва была тоже из самых обыкновенных. В нем, как и повсюду, можно было найти присутственные места, окрашенные охрой, губернаторский дом с венецианскими окнами и балконом, клуб, где по субботам играли в карты, а по четвергам танцевали; кафедральный собор с протодиаконом, изумлявшим все православие своими легкими; две каланчи, откуда обиженные от природы солдаты пожарной команды видели всегда весьма зорко, где не горело, и, напротив, как-то не замечали, где пожар; заведение, куда взъерошенные и небритые чиновники, со спинами, вечно запачканными в белом, каждое первое число являлись менять благородный металл на согревающие жидкости. Словом, все было как и следует в благоустроенном городе…

Пашинцев

(отрывки из повести)

…Был очень табельный день, и потому зал ухабинского собрания блистал ярче обыкновенного. Кроме шести люстр, постоянно зажигавшихся в простые клубные дни (ухабинская публика в течение всей зимы отплясывала в собрании каждую среду), по стенам горели повсюду свечи, отчего была нестерпимая духота. Снаружи здание тоже иллюминовали, и на улице густая толпа народа любовалась на длинные ряды плошек, украшавших балкон и тротуарные тумбочки, нисколько не боясь возвратиться домой с головною болью от чада и копоти. У подъезда обнаруживалось необыкновенное движение, кареты подъезжали одна за другой; и из них с легкостью сильфид выскакивали очаровательные ухабинские дамы в необозримых кринолинах, сопровождаемые мужьями в черных фраках и белых галстуках или в серебряных и золотых эполетах. Мужья не уподоблялись сильфам, они довольно тяжеловато и с озабоченным видом ступали по устланным ковровыми половиками ступеням лестницы; на лице многих из них можно было прочесть грибоедовский стих: «Бал вещь хорошая, неволя-то горька!». Молодые, развязные кавалеры опережали мужей и жен и спешили, сбросив с себя шинель, подойти к зеркалу, висевшему в прихожей, чтобы поправить свои помятые шляпой или каской прически. Для этой надобности лежала на столике под зеркалом щетка грязноватого свойства. Зал наполнялся быстро и начинал представлять для глаз весьма живописную пестроту: розовые, голубые, белые платья, аксельбанты, красные панталоны, звезды на фраках и на мундирах, Станиславы на шее, Станиславы в петличках, белые бурнусы на синих кафтанах, даже один гусарский доломан и один черкесский чекмень, усы, бакенбарды, лысины, убеленные сединами старцы и старицы, цветущие здравием юноши с проборами посередине головы, с проборами на затылке, с проборами сбоку, цветы, ленты, колосья; обнаженные плечи; пухленькие и тощие, – словом, было от чего зарябить в глазах, закружиться в голове. И все так изящно, прилично, нигде карикатурной фигуры, нигде допотопного чепца, нигде безвкусного сочетания цветов. Самый придирчивый столичный франт, окинув пытливым взором это многолюдное общество, сквозь вставленную в глаз лорнетку, не нашел бы ничего провинциального, отсталого; от всего веяло модой, утонченным вкусом, знакомством с столицей, словом – просвещением! Запах от различных духов, которыми были пропитаны носовые платки, как дамские, так и мужские, и от московской и петербургской помады, которую, кажется, так же не брезгали оба пола, запах этот, говорю я, наполняя воздух залы, раздражал нервы и производил что-то вроде опьянения. Оркестр еще молчал, и капельмейстер, в длиннейшем белом жилете с волнением посматривал в прихожую. В зале слышалось только жужжанье, какое бывает в жаркий летний день в комнате, когда налетят в нее шмели и осы… Ожидали его превосходительства, ибо до него никогда не начинались танцы. Дамы, пользуясь минутами ожидания, то и дело бегали в уборную поправлять туалеты. На бале они, казалось, забывали свои антипатии, свою вражду, все ссоры, интрижки и сплетни, которыми так изобилует провинциальная жизнь; обращались друг к другу с самыми ласковыми, дружескими названиями…

…Владимир Николаевич так и сделал. Он поехал ко всем членам ухабинского общества, составлявшим тамошний высший круг. В Ухабинске, как и в Петербурге, как и во всех городах наших, было несколько кружков, и каждый кружок старался подражать другому, стоявшему выше его на ступенях общественной иерархии. Только один высший копировал Петербург. Выжлятников, никого не оставлявший в покое и вращавшийся во всех кружках без изъятия, в каждом кружке ругая все остальные, выражался про ухабинскую аристократию, что эта аристократия только до Трущобина (пограничный уездный город Ухабинской губернии), а чуть две версты от Трущобина отъехал, уж и не различишь, что аристократ, что холоп. Прежде всего Владимир Николаевич объездил генералов, потом дам, с которыми танцевал, а потом уж и остальных. Генералы, из которых иные едва волочили ноги от старости, приняли его очень радушно, толковали все более о службе и о карьере и оказались все крайне недовольны разными нововведениями, проникнувшими, к их крайнему огорчению, даже и в такой отдаленный город, как Ухабинск, откуда действительно, говоря словами Гоголя, хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь…

…Мало-помалу Владимир Николаевич стал незаметно втягиваться в общественную жизнь Ухабинска. Его звали на вечера и обеды, и он ни от одного из них не отказывался. Его вскоре посвятили во все ухабинские сплетни и дрязги; он узнал, что общество, как ни малочисленно обо было, делилось на бесконечные партии. Одна партия язвила другую; одна другую старалась затмить светскостью…

М. Л. Михайлов

(16.01. 1829 – 14.08. 1865)

Известный русский писатель-революционер, публицист, поэт, и переводчик Михаил Ларионович Михайлов родился 4 (16) января 1820 года, по одной версии в Оренбурге, по другой – в Уфе. Дед Михайлова, Михаил Максимович, был крепостным Куроедовых, родственников писателя С. Т. Аксакова, изображенных в «Семейной хронике» под фамилией Куролесовых.

Отец писателя, отпущенный на волю, стал чиновником. В 1826 году он был переведен из Уфы в Оренбург, где служил губернским казначеем в казенной палате, чиновником особых поручений в канцелярии Оренбургского военного губернатора, секретарем Оренбургского губернского правления.

В Оренбурге Л. М. Михайлов получил дворянское звание и женился на дочери В. Е. Уракова, генерал-лейтенанта, мелкого киргизского князя. Первым ребенком Михайловых был будущий поэт. Он родился полуслепым, с дефектом век. Операцию, вернувшую ребенку зрение, сделал писатель и врач В. Даль, служивший в те годы в Оренбурге. В 1835 году семья Михайловых переехала в Илецкую Защиту (теперь Соль-Илецк) в связи с назначением Л. М. Михайлова сначала старшим советником соляного правления, а затем управляющим соляным промыслом. Воспитанием детей (у поэта было три брата и сестра) родителям Михайлова помогала заниматься старшая сестра Лариона Михайловича Екатерина Михайловна (ей посвящены многие страницы автобиографической повести «Кормилица»). Простая, безграмотная женщина, она ввела будущего писателя в мир народного творчества, рассказала о трагической смерти дедушки, который «умер, не вынеся позора, от назначенного ему незаслуженного телесного наказания» (М. Михайлов).

Образование Михайлов получил домашнее. В качестве учителей отец пригласил к детям ссыльного студента (в Илецкой Защите, как и в Оренбурге, было много политических ссыльных) и немца, изображенного впоследствии Михайловым в известной повести «Адам Адамыч». О студенте Андрее Васильевиче повествуется в автобиографическом рассказе «Уленька».

После смерти отца (в 1845 году) дети Михайловых были увезены родственниками из Илецкой Защиты в Уфу. Будущему писателю к этому времени исполнилось 16 лет.

Первые стихотворения Михайлова и очерки «Вогул» и «Казак Трофим» публиковались в петербургском еженедельнике «Иллюстрация».

В 1846 году писатель поступил вольнослушателем в Петербургский университет, где сблизился с Н. Г. Чернышевским. В 1848 году Михайлов был вынужден уехать в Нижний Новгород и поступить на службу к дяде в Соляное правление.

Выйдя в отставку в 1852 году, писатель возвращается в Петербург, где печатает повести «Адам Адамыч», «Нянюшка», «Скромная доля», комедию «Тетушка», рассказы «Скрипач», «Кружевница» – произведения, написанные в традициях «натуральной школы».

В 1856—1857 годах Михайлов еще раз побывал в родных местах, являясь участником литературной экспедиции, организованной морским министерством «для исследования быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством». Михайлову, как уроженцу Оренбургской губернии, было поручено обследовать Оренбургский край.

Весной 1856 года писатель выехал в Оренбургскую губернию. Летом этого же года он проехал по рекам Белой, Уфе и Деме, осенью посетил Оренбург и Илецкую Защиту, встретился с оренбургским губернатором В. А. Перовским, поэтом А. Н. Плещеевым, затем выехал в Уральск, где прожил зиму, совершая небольшие поездки по окрестностям.

Эта поездка расширила представления писателя о жизни, быте народа, о его поэтическом творчестве. В результате были созданы «Уральские очерки», автобиографический рассказ «Уленька», где изображена «Илецкая Защита», этнографические очерки, большинство из которых цензура не пропустила.

В 50-е годы Михайлов знакомится с Н. В. и Л. П. Шелгуновыми. Его любовные стихи этого времени навеяны чувством поэта к Л. П. Шелгуновой. Сохранил Михайлов и отношения тесной дружбы с Н. В. Шелгуновым. В 1858—1859 годах Михайлов и Шелгуновы совершают поездку за границу, где навещают Герцена и Огарева. Заграничные корреспонденции Михайлова печатались в журнале «Современник», где поэт с весны 1859 года вел отдел иностранной литературы.

Большую популярность Михайлову-публицисту принесли его статьи по проблемам женской эмансипации.

За написание и распространение революционных прокламаций, в том числе «К молодому поколению», Михайлов в 1861 году был арестован, предан гражданской казни и сослан на каторгу, которая и свела его в могилу. 15 августа 1854 года А. И. Герцен в «Колоколе» поместил сообщение о смерти Михайлова под заголовком «Убили».

Часть наследия Михайлова была вывезена Н. Шелгуновым, приезжавшим в 1862 году к поэту в Нерчинский округ и подвергшимся за это аресту.

Материалы к теме:

Уральские очерки

Из путевых заметок 1856—1857 г.

(отрывки)

Вкруг земли уральского войска нет каменной стены, которая отделяла бы его, как Китай от Европы, но такая стена, и притом тверже камня, существует в головах уральцев.

До сих пор все народонаселение их состоит из туземцев. На каждого заезжего смотрят они как на какого-то врага, который приехал высматривать и выведывать, что у них делается, и мешать им. Слово «иногородний», придаваемое здесь каждому не уральцу и не казаку, имеет почти бранный смысл.

До сих пор живы у уральцев и ходят между ними пословицы о Москве, как… о царском городе, откуда шли наряды их на службу и ограничения их вольницы.

«Держись, ребята! Москва глядит».

Или: «Живи, покуда Москва не узнала!»

Это вы услышите сплошь и рядом. И поговорки эти, имевшие смысл в то время, как были сказаны впервые, повторяются не бессознательно.

Еще недавно заезжих «бритоусцев» с камнем на шее кидали здесь в Урал: не суйся-де, где не спрашивают! Судьба того астронома, которого вздернули во время пугачевщины на виселицу, чтобы ему было ближе считать звезды, могла бы повториться здесь и без пугачевщины; но – Москва глядит!

Правда, все новые порядки, не заменяя старых и не улучшая их, а только возбуждая всеобщее неудовольствие, приходили из «Москвы»; но ведь откуда же ждать уральцам своей доли просвещения; как не из Москвы? Не соседи же их киргизы принесут им свет – не свой, так из Кокана, из Хивы, вместе с халатами из глянцевитой сусы, с пестрыми войлоками и с циновками из эмбенских камышей?

Увы! С этими халатами не мало вздели на себя казаки и киргизских подхалатных побуждений.

Впрочем – утешимся! Уральцы просвещаются… В Уральске есть уже ассамблея, а с ассамблеи, как известно, и начинается просвещение (см. любое руководство к русской истории).

На всем пространстве уральских земель, на котором поместились бы две с половиной Бельгии, стало быть могли бы издаваться по крайней мере две Independance Beige и два Nord всего одна жалкая школа для мальчиков, а для девочек вовсе нет училища; только в Уральске есть два лекаря, да Гурьеве один. Но зато есть ассамблея…