Литературная жизнь Оренбургского края во второй половине XIX века. Краеведческие материалы

…Первое, что поражает вас в уральском собрании, это смешение новомодных платьев со старобытными сарафанами. На петербургских ассамблеях такого смещения не было: там все являлись во французских робронах или голландских шпензерах. Но в этом случае я отдаю преимущество ассамлеям уральским. Здесь яснее переход от Кошихина к Фаддею Булгарину.

Что за безобразие однако ж эти уральские сарафаны! Молодые женщины ввели в них некоторые изменения: кисейные рукава, пояса, и от этого они еще стали немного получше. Старухи же в своих толстых как лубок атласных, штофных, бархатных и парчовых широких облачениях без пояса, имеют вид совершенных дьяконов.

В надежде: что скоро с древним сарафаном уралки скинут с себя и свою дикую закоснелость, я опишу эту одежду подробнее. Ворот сарафана подходит под самое горло. Вокруг шеи позумент, который идет двумя рядами вниз от душки к подолу, и подол спереди только, а не кругом сшит позументом. Рукава делаются из двух разных, отличных от самого сарафана материй, впрочем, обыкновенно такой же вековой прочности. Верхняя часть их, у плеч, на четверть выходящая из проймы называется «выставкой», хотя это название было бы приличнее голым плечам дам в модных платьях. Рукав широкий, пышно ниспадающий на кисть руки, с узенькой обшивкой, тоже трижды украшен позументом: в пройме, между выставкой и нижней частью и по обшивке.

Еще безобразнее кажется эта ряса, когда к ней примешивают что-нибудь европейское; а это случается сплошь: сверху накидывают какую-нибудь кружевную или бархатную мантилью или шаль.

Прически и головные уборы так же странны и дики, как лубочные сарафаны. Волосы, пробранные по середине низко опущены на висках и потом заложены за ухо: точно к щекам прилеплены котлеты.

Девушки носят на головах «ленту». Это, впрочем, не просто лента, а повязка, вышитая золотом, вроде низенького кокошника, в вершок вышины, не больше. Прежде к повязке прицепляли жемчужное кружево, ниспадавшее на лоб по самые брови. В косу вплетается обыкновенно дорогая лента, часто вышитая золотом. Так же вышивают и выставки на рукавах,, если они из одноцветной материи или кисейные.

Замужние женщины носят «волосники». Это такой же почти кокошник, но сплошь обтянутой материей, концы которой расправлены и разглажены сзади словно веер…

…Поклонники старинных одежд, восхищаясь такими сарафанами и уборами, обыкновенно говорят: «Ну как же можно сравнить этакой сарафан с нынешними тряпками? Сколько надо теперь платьев завести, чтобы нарядно одеться! И все это рвется, и все каждый день мода новая. А такой сарафан идет из роду в род: от матери переходит к дочери, от бабушки к внучке. Это историей пахнет».

Именно – пахнет. Но, признаюсь, я предпочитаю читать историю, готов еще, пожалуй, смотреть ее; но никак не нюхать. К тому же история, которой пахнет уральский сарафан, не отличается особенным ароматом. От этого сарафана пахнет скверным подобием ладана, которым чадил какой-нибудь беглый или самозванный казачий поп в потаенной часовне, служа всеношную или даже обедню в полотняной церкви. К этому, только отчасти историческому запаху, присоединяются и другие, вовсе не исторические, и сарафана не вымоешь и не вычистишь. Разве отдать его из красного или жаркого, то есть оранжевого цвета, перекофеить.

– Как это перекофеить? – спросил я у одной уральской барышни, когда услыхал от нее это словечко.

– Перекрасить в кофейненький цвет, – отвечала она.

– Какой же это кофейненький цвет?

– А вон!

И барышня указала мне на лиловый сарафан.

Описывая покрой уральских сарафанов, я сделал непростительный промах. Промеж двойного ряда позумента, идущего вдоль стана от ворота к подолу, насаживаются блестящие пуговки. Сколько их, я не считал: может быть, двенадцать, а может быть, и шестнадцать.

В счете пуговок на уральском сарафане нужно быть очень осторожным. Малейшая неверность может породить ученую полемику. Пример такой полемики может быть помнят специалисты по части женских пуговок. Для неспециалистов же я скажу в нескольких словах, в чем было дело.

Один из прежних писателей уральского быта упомянул мимоходом, что уралки шьют себе сарафаны с отборной девятой пуговкой. Другой исследователь повторил это сведение несколько иначе, а именно сказал, что уральские сарафаны обшиваются позументом с несколькими по нем металлическими блестящими пуговицами, из которых так называемая «девятая пуговка» обыкновенно бывает крупнее и богаче других.

Людям проницательным может показаться, что дело это касается не только этнографов, сколько швей, и швей не общечеловеческих, а единственно уральских. Но такое мнение совершенно ошибочно.

Третий описатель уральских нравов, местный ученый, с эрудицией специалиста, считавшего пуговки на сарафанах своих землячек и знающего, где приходится девятая, не только опроверг существование этой пуговки, но даже нашел высоко безнравственным самое предположение о ее существовании.

Не будучи судьей в этом деле, я ограничусь двумя маленькими отрывками об уралках из путешествия знаменитого Палласа, бывшего на Урале в 1769 году, и из «Исторического и статистического обозрения уральских казаков» г. Левшина, которое написано в 1821 г.

Вот что говорит Паллас: «Молодые люди всегда препровождают дни в забавах, и многие казаки вдались в праздность и пьянство. Женский пол так же любит увеселение, и кажется, что имеет склонность к щегольству и любви». Г. Левшин говорит: «Женщины здешние кажутся с первого взгляда неприступными…» Затем следует ряд точек. Вообразите мое удивление, когда я пересчитал эти точки и увидал, что их девять! Ни больше, ни меньше, как девять. Не подразумевалось ли под этими девятью точками девять пуговок?

Красавиц между уралками я однако ж не встречал; вообще хорошеньких лиц мало. Часто к русскому типу примешивается что-то азиатское, напоминающее бухарскую сторону Урала, и преимущественно у женщин.

Еще более азиатского характера придают себе уралки пристрастием к белилам и румянам. Здесь, скажу между прочим, не говорят «она набелена, нарумянена», а «у нее накладное лицо».

Чтобы сказать все о наружности уральцев и уралок, замечу, что у большинства черные волосы, а светло-русые головы очень редки.

Кроме странных сарафанов, у уралок есть и еще особенность: они все говорят, жеманно пришепетывая. Не думайте, что это какой-нибудь врожденный порок. Это просто здешняя мода, вошедшая в обычай и переходящая от матери к дочери вместе с бабушкиным сарафаном. Мужчины не прешепетывают: это принадлежность одних женщин. Очень может быть, что говорить «целовек» вместо «человек», «доцка» вместо «дочка», считалось даже некогда особенною красотой в женских устах. Теперь словечко «цяво?» произведет не больше впечатления, нежели простое «чего?».

Что касается лично до меня, я нахожу это пришепетыванье очень противным, и очень рад, что в семействах чиновников (так называют здесь всех без исключения офицеров) эта особенность женского говора мало помалу исчезает.

К слову замечу, что напрасно некоторые описатели здешнего быта приписывают уральским женщинам какой-то младенческий лепет, утверждая, будто они говорят «отсельница» вместо «отшельница», «сяляфанцик» вместо «сарафанчик» и т. д. После этого оставалось только сказать, что уралки называют Урал «Улялем», а себя «уляльками». Ничего подобного вы не услышите. Це вместо че оттого-то особенно и поражает слух, что звук ше не заменяется звуком се и буква р выговаривается твердо…

…Не менее патриархален обычай уральцев возить в свое собрание девочек от пяти до пятнадцати лет включительно. Зато они и не учатся ничему, кроме пляски да деланья глазок молоденьким офицерам.

Я сам был невольным свидетелем, как одна девочка лет двенадцати отцепила от своего браслета золотое сердечко, дала его своему кавалеру лет двадцати пяти и прошептала очень выразительно «твое навеки!».

Человеку во фраке не так легко попасть на пирушки простых казаков, как на чиновничью ассамблею. Присутствие такого гостя только смутит общую веселость. Поэтому я лишь раз рискнул быть, на святках, на вечеринке в доме, где была невеста. Девицы и молодые люди играли в тесной комнате в веревочку, пожилые женщины грызли подсолнечные и тыквенные семечки, обыкновенное здешнее лакомство, и тихо разговаривали, мужчины сидели особняком в комнате рядом, еще более тесной, и тоже вели разговор за подносом с водкой и закуской. Может быть, по случаю некстати затесавшегося гостя игра в веревочку была совершенно безжизненная. Молодые люди или холостяки, как называют здесь, еще проявляли некоторую веселость, но девушки стояли кружком, держась за веревочку, словно деревянные. Бесстрастно выходила которая-нибудь из них в середину, бесстрастно подходила к которому-нибудь из юнош, державшемуся за веревочку и тихо ударяла его по рукам; рук никто не отнимал, и потому игра представляла томительное однообразие…

…Я не знаю ничего более темного и безотрадного, как семейный кров уральца, по крайней мере для постороннего человека, входящего под этот кров железными гремучими дверями с тяжелым засовом и замком, как у лавки или у подвала.

Хвалят радушие, гостеприимство, хлебосольство уральцев, и я готов присоединить к этим похвалам свой голос, но – признаюсь – и то, и другое, и третье были мне по сердцу только в тех домах, где хозяева были женаты не на истых уралках, а на иногородных, то есть, где женщина не пряталась в своем неприступном гинекее или тереме, предоставляя мужчин в полную власть тяжелому подносу со множеством графинов и бутылок.

Этот поднос с неизменными водкой, лиссабоном и тарелками икры и балыка является мгновенно, как по мановению какого-то волшебного жезла, в гостиную, едва успели вы войти. Ранним ли утром вы приехали, поздней ли ночью, поднос является из дверей внутренних покоев и ставится перед вами на стол. Затем дверь во внутренние покои тотчас затворяется очень плотно, и уже вы даже не почуете присутствия женщины в доме. Сидите день, сидите ночь – ни женского голоса, ни шелеста женского платья не услышите. А между тем все здесь женаты. Даже юноши с едва пробивающимися усами если еще не мужья, то уже, наверное, женихи. Старый холостяк здесь такая же редкость, как осетр с золотистой икрой.

Как должны скучать женщины! Ни хозяйство, ни заботы о детях не могут поглощать всего их времени: хозяйство слишком не сложно, дети на руках нянек, и когда сходят с этих рук, мать не учит их сама. Да и чему стала бы она учить их, не зная сама ничего? К чтению вкус не развит. Это и не женское дело – читать. Остается надеть свой безобразный сарафан, сидеть с соседкой, грызть семечки и рассказывать или слушать рассказы о разных интимностях.

Грызенье или лущенье семечек – почти единственное и исключительное занятие, которому предана женская половина уральского населения с утра до ночи. Удивительно, как выдерживает у них язык! У меня от десятка разгрызенных семечек кончик языка болел чуть ли не целый день.

Если женщины и принимаются читать, то лишь как начинают стареть.

И притом, что читают они? Разные цветники, трифологионы, творения сибирских, стародубских, иргизских и всяких диких учителей. Затем начинаются разговоры о том, что «Никон веру истыкал», праздные толки об Иисусе и Исусе, о богородице и Христородице, о разврате нынешнего века (за полуштофом пенного)…

…Обреченные своим жалким воспитанием на постоянную праздность, уралки – главные хранительницы старины, главные поклонницы предания. Ими держится весь нравственный кодекс уральца.

Казаку некогда погружаться в тонкости догматической полемики, некогда думать в походе о том, войдет ли он в царствие небесное, если сбреет для удобства или по приказу начальства бороду и выкурит товарищества ради трубку. Пока он был на службе, пока не воротился домой, к своим пенатам, то есть к большой вроде церковного иконостаса божнице с родовыми темными иконами в дорогих окладах, он молился, когда приходилось, во всех церквях.

Тут, дома, начинает обвевать его воздух далекого детства и воскрешает перед ним всю фантастически измененную годами обстановку этого детства…

…Казак так долго странствовал вдали от родного крова, что и у самого кудри пробила уже седина, и жена его смотрит бабушкой, и молодцы его ходят по вечеркам – играть с девками в фанты и в веревочку и петь песни. «Пора остепениться!» – думает казак, слушая рассудительные речи жены и тетушки мастерицы, которая тоже стала «по старости аки бабушка».

Он отдает в домашний гардероб свой служилый мундир, облекается в просторный хивинский халат, уничтожает свои трубки (в доме никогда не пахло проклятым зельем), строго держит все большие и малые посты, начинает читать книги домашней душеспасительной библиотеки, помещенной в шкапчике под «божьим» и уже с сердитым недоверием смотрит на книги беззастежные, светские, проникается описанною Денисом Виноградовым многострадальною жизнью соловецких и стародубских старцев и скитников, мало-помалу вступает и сам в прения, что новые книги все в никоновских лепешках и наконец умирает, напутствуемый таинственным попом, и хоронят его, как деда, в белой до пят рубашке, с желтою бородой по пояс, и отпевают его старцы и черницы, и дети его поедут в скит заказывать сорокоус по душе его и будут живо помнить свою юность, чтобы, как отец, вернуться к ней душой и бытом в старости.

Вот отчего, от этой замкнутости семейной жизни, от этого отчуждения женщины, так живуч здесь раскол. Поэтому делом первой важности было бы образование женщин – по «беззастежным книгам», скажем мы, употребляя их же выражение.

…Только общее образование может благотворно действовать и на раскол, который так беспокоит многих, хотя вовсе не потому, что служит задержкой прогрессу. Меры насильственные не могут тут помочь: как меха, они не тушат, а раздувают огонь. Если для образования нужно много времени, то для терпимости, которая быстро может очистить ему дорогу, давно пришла пора. Прежде всего должна исчезнуть мера, всего более, по моему мнению, раздражающая и разжигающая фанатизм раскола, а именно – запрещение строить часовни, давать им форму церквей и ставить на их крест. С отменением этого запрета раскольничья пословица «Христос терпел и нам велел!» скоро бы вышла из употребления и перестала бы служить главною опорой всех фанатических мудрствований.

Особенно ранит всех то, что, например, вчера запечатали или сломали здесь раскольничью часовню, а завтра возводится рядом магометанская мечеть особой архитектуры, с высоким минаретом, с которого азанчей будет громогласно, на всю окрестность, призывать «правоверных» к молитве. В Оренбургском краю мечети сплошь и рядом. Раскольничье население везде почти смешивается или граничит с магометанами, и часто поблизости новой горделивой мечети увидите вы деревянный надмогильный крест на месте стоявшей тут и сломанной по распоряжению земной полиции часовни…

…И высший слой казачества, так называемые чиновники, от хорунжего, пожалуй, хоть от генерал-майора, вследствие крайнего неразвития своего остаются горячими партизанами «старой веры», а потому и не допускают крутых мер. Бритье бороды и даже присоединение к единоверию большею частью ничего не доказывают: борода будет отрощена под старость, и не удобства ради, а по принципу, и официальное посещение единоверческой церкви не исключает молитв в потаенных часовнях…

…Встречая всюду в земле уральского войска еще очень крепкие и живучие остатки старины и в понятиях и в домашнем быту, невольно ожидаешь найти здесь больше, чем где-нибудь в России, древних преданий, былин и песен. Напротив, казаки очень бедны ими. Из песен больше всех отличается старым характером песня про Яикушку. Она любимая у уральцев и на редкой казачьей сходке после рыболовства не услышите вы ее. Вот она:

Яик ты наш, Яикушка,
Яик сын Горынович!
Про тебя ль, про Яикушку,
Идет слава добрая;
Про тебя ль, про Горыновича,