Черный гардемарин, судьба и время

В бильярдной та старуха из беженок, что на днях громко жаловалась на свои имущественные потери от революции, вновь принялась солировать, пользуясь привилегией почтенного возраста. На сей раз тирада: отчего сидим в Финляндии, сложа руки и оружие? Почему несколько миллионов славного русского дворянства не смогли объединиться и выставить один боевой отряд, чтобы освободить еще в Тобольске царскую семью, охраняемую жалкой горсткой матросов?

Тут ей кто-то ввернул: де, «Николашка», де, «сам виноват», распутинщина, «полоумная царица», «юродивый наследник» и прочие клише. Де, само правление Романовых началось с повешения малолетнего сына Марины Мнишек. Стоит ли удивляться, что завершилось это правление расстрелом Николая? Де, все возвращается на круги своя…

В итоге в бильярдной все переругались и надорвали глотки. Нашелся офицер из студентов, который якобы с младых ногтей понимал в политике и знал, что «царь дурак». Офицеры кричали: неправда, у каждого в памяти о своем младшем возрасте есть хотя бы один эпизод личного монархического восторга. Умнику студенту чуть не побили морду. Забавная вышла сцена. А я сидел и улыбался, вспоминая: боже, как мы, кадеты, благоговели перед государем и обожали наследника!

Семь лет в высочайшем присутствии

Всего одна история. 1911-й – наш второй учебный год в корпусе. Событие: парад по случаю открытия в Сборном зале портрета наследника цесаревича в форме кадета Первого корпуса. Кадеты выстроены в линию ротных колонн. С нами великий князь Константин Константинович; его долговязая фигура возвышается над всеми. Он, не спеша, обходит фронт корпуса, здоровается с каждой ротой и, выйдя потом на середину зала, приказывает директору корпуса прочесть извещение министра двора, с которым портрет наследника цесаревича препровожден в корпус.

В полной тишине, не прерываемой ни звуком, ни звяканьем амуниции, звучит тихий голос старика-директора: «Дети, сегодня в жизни нашего корпуса один из счастливейших дней… сегодня мы принимаем драгоценный дар государя императора… его величеству благоугодно было всемилостивейше пожаловать…», и т.д. По окончании чтения звучит команда: «Р-равнение нале-во!». С портрета сдергивают покрывало.

«Вашему державному шефу ур-ра», – отдает команду великий князь Константин Константинович, он же поэт «К.Р.».

И такое ура сотрясает стены зала! Августейший кадет изображен на портрете во весь рост, с фуражкою в руке, облокотившимся на балюстраду одной из аллей корпусного парка. Светло-русые волоса коротко подстрижены, полные щеки пылают румянцем, аккуратный нос довершает лицо…

Улыбается великий князь Константин Константинович; слезы счастья на лице старенького директора генерала Григорьева.

А меж нами, младшим возрастом, выдох: Горилла! На портрете маленький наследник, которому художник явно прибавил в возрасте и в комплекции, как две капли воды похож на кадета 4-й роты Гаврилова. Сходство это вызывает восторг нашей публики!

Незабываемый день. Всем – дополнительный отпуск.

За семь корпусных лет мы привыкли к тому, что с нами рядом любимый царь (он знал кадет по именам и следил за нашими успехами и промахами); рядом любимый поэт «К.Р.»; его сын, бывший августейший кадет и обожаемый нами князь Иоанн Константинович; привыкли, что с нами незримо находится будущий русский царь, наследник цесаревич – и эта картинка жизни казалась нам совершенно естественной. Наши детские годы протекали в здравицах императору, церемониальных маршах, молебнах в высочайшем присутствии, поездках к государю в Царское. В летний лагерь у Петергофа к нам приезжали знакомиться с жизнью кадет великие княжны…

И вот вчерашний старухин упрек! Да, несколько миллионов русского дворянства, еще недавно кричавших ура полной грудью, действительно не смогли объединиться и выставить один боевой отряд, чтобы освободить царя, охраняемого жалкой горсткой матросов. Такова правда.

Литературный дебют

Назад, назад, в «дореволюционные» времена…

1911/1912 учебный год, третий класс: год восторгов и первой «литературной славы». Колпинский уже окончил корпус; в журнал назначен новый редактор – кадет N из выпускного 7 класса; честно говоря, ему вовсе не до «Кадетского досуга», он занят дотягиванием выводных баллов. Кадет N, не мудрствуя, извлекает на свет божий залежи отклоненных Колпинским рукописей и принимается тискать их в журнале.

Так выходят в свет рассказики Гориллы о фуражке, Жондюши об уточке. Но только не мой «Аэроклубмэн». В сентябре 1911-го в Сборном зале корпуса служат панихиду по первому погибшему русском авиатору Льву Макаровичу Мациевичу. Сейчас неуместно фантазировать на трагическую тему крушений летательных аппаратов и гибели авиаторов, говорит мне кадет N; я с ним согласен.

Однако кадет N берет в журнал мои «Воспоминания из кадетской жизни», причем печатает их в двух номерах «Кадетского досуга» подряд: с продолжением. В первый раз я не решаюсь даже подписаться. Во второй раз изобретаю псевдоним. Вот Комаров – он подписывается Ворамок. Репин будет Нипер – на это мой друг Гаврилов делает кислую физиономию и припечатывает любимым в кадетской среде словечком: неважно. Хорошо, подпишусь Дмитрий Р. – именем в честь Колпинского. Жондецкий 2-й пожимает плечами. Отлично, подпишусь просто «Р». «Р» из III класса 4-й роты. Утверждено.

После в ехидном обзоре, за подписью «Неунывающий критик», мои заметки разносят в пух и прах: «у Р. хромает изложение, сочинитель путается во временах, начинает настоящим, а затем пишет в прошедшем; и вообще мало пробуют свои силы кадеты младших классов», и тому подобное…

Тем не менее, штабс-капитан Беленков, наш отделенный воспитатель, он же Бемоль или Бельмо, а еще недавно поручик Беленков, горд успехами своих питомцев. В литературном плане у нас самый одаренный класс среди нашего возраста!

В один прекрасный день Бельмо вызывает меня к себе: так, Репин, пишем патриотическую пьесу для постановки на юбилейном вечере в память войны 1812 года. Не посрамим честь 4-й роты.

Что говорить: пьеса была сочинена, поставлена и показана. В ней преданные Государю и Отечеству «мужики» в бараньих шапках и тулупах ходили по сцене с вилами и грозили задать жара «хранцузам».

По итогам 1911/1912 учебного года штабс-капитан Беленков пишет мне характеристику, бальзам на душу родителям:

«Этот кадет делается украшением отделения. По успехам в науках перешел в разряд лучших кадет отделения. Очень нравственный, отзывчивый на все хорошее и доброе; добрый сын, трогательный по отношению к своей младшей сестре брат и любимый в отделении товарищ. Продолжает увлекаться рисованием и писательством: теперь уже он больше не пишет фантастических рассказов, а пишет театральные пьесы, из них одна была поставлена в корпусе на одном из юбилейных вечеров в память войны 1812 года. Кроме того им написаны, очень талантливо для его возраста, различные воспоминания из кадетской жизни, часть которых напечатана в «Кадетском досуге».

Панславянизм

Наступает 1914-й год. Мы, 15-летние кадеты, поглощены идеей новой, совершенной во всех смыслах, славянской расы. В России зарождается новая светлая заря исторической жизни. Придет время – и обессиленный, состарившийся запад склонится перед молодым востоком, где на развалинах древней Скифии и на всем необъятном пространстве между четырьмя океанами раскинется Великая Славия, объединенное славянское государство юга и севера, востока и запада. От нас, русских, зависит приблизить момент апофеоза и славы своей Отчизны…

(Слово в слово Дмитрий Колпинский в его бытность редактором «Кадетского досуга»).

Мы, будущие офицеры и цвет нации, намерены преодолеть традиционную русскую расхлябанность, маниловщину и обломовщину; мы имеем цель сформировать нацию Штольцев, замешанную на дрожжах побед русского оружия и достижений истории родного отечества.

Заранее мы зачислили в свою партию доблестных чехов, самостоятельно одолевших австро-венгров, и болгарских братушек, свергнувших турецкое иго с русской помощью.

Придет счастливый день и возникнет единая славянская нация, от океана до океана (правда, мы забываем взять в расчет частности вроде миллионов неграмотных русских крестьян, миллиона тюркских кочевников и сотен тысяч диких горцев, также обитающих на развалинах «древней Скифии»).

Сколько мечтательных разговоров на тему Панславии в спальне 4-й роты и в кадетской курилке!

Мы начинаем с себя: долой дряблость ума и мышц, в здоровом теле здоровый дух – увертюрой к идее новой расы становится спорт.

В связи с выше сказанным очевидно: по части женского вопроса мы без ума от барышень, занимающихся гимнастическими упражнениями.

Сестры соколицы

В Михайловском манеже на масленицу 1914-го года гимнастический праздник. Мы с Гавриловым чисто отработали парные упражнения на турнике (вызвавшие горячие аплодисменты публики), а также на столе и на коне, показав чудеса ловкости и смелости.

После нас выступали соколицы из Василеостровской женской гимназии. На сцену вывалилась девятка девиц в греческих хитонах до полу. С сонным видом барышни исполнили вольные движения с перестроением, напоминавшие унылые балетные па. Публика засвистела: сомнамбулы. Танец умирающих лебедей. И вдруг из-за кулис звон бубнов, свист дудок, барабаны и прочая турецкая музыка – на сцену выбежали «черкешенки» с шарфами. Оказалось, прелюдия с сомнамбулами была пародией. Четверка «черкешенок», отбросив шарфы, принялась показывать одновременные упражнения на брусьях; две барышни в восточных шароварах закружились в танце с кинжалами. По скамьям зрителей пошел одобрительный гул. Наша с Гавриловым участь была решена: на танцах, последовавших за гимнастическими упражнениями, мы отправились брать черкесскую крепость. А именно знакомиться с теми двумя гимназистками, что отплясывали с кинжалами.

«Кадет Гаврилов, кадет Репин» – «Сестры Фиалковские. Лилия, Маргарита» – «Елки-палки!» – восклицаем оба.

«Откуда вы знаете?» – «Что знаем?» – «Это наша кличка в гимназии: Елки-Палки» – «Кто из вас кто?».

Тоненькая – Лилия, наш возраст. Крепенькая – Маргарита, годом младше. Люля и Мура.

Далее, как говорят русские литераторы, все понеслось со скоростью окутанного черным дымом курьерского поезда. Влюбленность в василеостровских барышень затмила все вокруг. Сразу негласно затвердилось: я с Люлей, Гаврилов с Мурой.

Прогулка в Лавре и могила Болотова

Люля, ты помнишь тот дивный майский вечер в Лавре? (Господа, кто-нибудь когда-нибудь да сочинит оду нашим петербургским кладбищам, дающим приют романически настроенной учащейся молодежи? Нет? Тогда я). Итак, кладбище Александро-Невской Лавры. Весна священная: соловей в кусте щелкает; папоротник отовсюду прет; до головокружения пахнет свежим, липким березовым листом. Я балагурю перед Люлей, Люля смеется, а в нашу сторону направляется служитель; они вечно семенят по кладбищенским дорожкам, высматривая голубков. Этот в приближении оказался стареньким священником. Я, живо припомнив, что в Лавре схоронен наш кравотынский односельчанин Болотов (бывший здесь же, в Лавре, настоятелем духовной академии), сослался на розыски его могилы.

«Пойдемте, молодые люди, покажу», – и священник направился на другой конец кладбища. Вывел нас к склепу с высеченными на надгробии датами 1858-1900. Поинтересовался: откуда у господина кадета и у барышни гимназистки интерес к профессору богословия Болотову? Я упомянул болотовские «Заметки о селе Кравотыни» (под этим названием неоконченная рукопись покойного профессора была напечатана в 1910-м году в Петербурге, в типографии Меркушева); выразил сожаление, что до сих пор не посетил его могилу. Говорю: великий криптограф, великий богослов, жили с ним дом в дом, соседи и проч., надо поклониться.

Священник оттаял: да-да, в духовной академии до сих пор горюют по преждевременно скончавшемуся настоятелю. Такое светило и так рано погасло: изнурил себя трудами, едва достигнув сорока лет.

Старик поведал, что Василий Болотов оставил устные предания об отеческом селе на Селигере: де, покойный настоятель любил рассказывать о тамошних красотах; о Ниловом монастыре; о нелегкой доле матушки, вдовы.

«Покойный очень любил вспоминать игры детства, – разговорился наш провожатый. – Рассказывал, рыл с товарищами пещеры на берегу – сооружал свой монастырь. И, дескать, всю детскую компанию заставлял изображать монахов, а сам, накрывшись простыней, представлялся то настоятелем монастыря, то святым преподобным Нилом. Сама детская игра Василия Васильевича предуказывала его будущий аскетически-ученый путь».

Мы распрощались со стариком.

Люля, молчавшая в беседе, при выходе из Лавры заметила: де, забавные старички эти священники, она таких очень любит. У них ведь с Мурой дедушка священник, в Луге. В Лугу сестры и отправятся на летние каникулы, сезон разъезда на которые уже начался.

Последний матч в календаре

Перед самым отъездом у нас, василеостровцев, был последний в футбольном календаре матч – с командой духовной академии. Наше моральное состояние было в упадке – боевой дух был подорван предыдущим проигрышем Васильевского острова Петербургской стороне: петровскому кружку любителей спорта, одному из самых сильных в столице.