Но что-то где-то пошло не так

– Ребята, скажите, кто-нибудь знает Костю Опряну? Он сегодня опять не пришёл в школу, кто знает, где он живет?

В ответ тишина, класс молчал, никто не поднял руки, никто не крикнул, что знает этого Костю. Где-то на задней парте, сбоку от Фёдора еще что-то пробубнил Мишка Арсеньев, и установилась тишина полная, абсолютная.

Улица Двадцати Шести бакинских комиссаров, кто знает, где находится?

И в ответ снова тихо. В нависшей тишине опять, как вчера, было слышно, как гудят трутни, поднимаясь по окну, отталкивая мух, и съезжая по стеклу вниз, словно соревнуясь в легкоатлетической эстафете. И тут Фёдор сообразил, что это шанс. Настоящий, стопроцентный шанс. И, немало волнуясь, поднял руку.

– Я знаю, Вера Петровна, могу показать, если хотите.

– Хорошо Федечка, ты точно сможешь со мной пройтись, показать?

– Конечно смогу Вера Петровна, прямо сейчас пойдём? – Федя еле сдерживался, чтобы не вскочить не подбежать к ней, не взять за руки, не закружить с ней в вальсе прямо здесь, посредине этого, в общем небольшого класса.

– Нет Фёдор, не сейчас, чуть позже. Я сейчас провожу ребят на продлёнку, к Алле Владимировне, и минут через пятнадцать мы пойдём, хорошо? Подождёшь меня?…

Подождёт ли он? Да он согласен ждать её всю свою жизнь…

Пока Верочка провожала первоклашек на продлёнку, Федя смотался к дружку, выяснил, что Двадцать Шесть бакинских комиссаров была сразу за улицей Климента Готвальда, это почти на окраине села. Он примерно представлял, где это, идти неблизко. Но подобному обстоятельству был рад несказанно, значит можно будет остаться с Верой наедине довольно надолго, лишь бы никто не прицепился. Этого Фёдор боялся более всего. И надо же, так чуть и не произошло. Уже выходя с территории школы Фёдор увидел знакомый запарик.

Сердце ёкнуло, на душе заворочался колючий холодок, Емельян Вячеславович собственной персоной улыбался Верочке: – Садитесь Вера Петровна, подвезу, куда изволите? – лицо физкультурника излучало самое добродушное выражение, лучась мягкостью и добротой.

– Нет, нет, спасибо Емельян Вячеславович, у нас с Фёдором дела, нам нужно к школьнику зайти, он уже второй день занятий пропускает. Вы уж нас извините, мы пешком пройдемся.

– С Фёдором? – Емельян Вячеславович явно расстроился, словно только сейчас увидев Федю пригнулся к нему – Так мы вместе с Фёдором и поедем, правда мальчик?

– Нет, нет, еще раз спасибо Емельян Вячеславович, мы с Фёдором лучше пешком, правда Федя? – Верочка смотрела на Фёдора настороженно, и словно немного испуганно, ожидая от него ответа, и вроде опасаясь, что он ответит по-другому, совсем не так, как она ожидала.

– Ну тогда и я с вами, – Емельян Вячеславович, хлопнул дверью машины, и сняв спортивную кофту перекинул её через руку, всем видом показывая, что готов.

Верочка растерялась, не нашлась, что ответить, лишь поглядывая на него и на Фёдора, пребывая в плохо скрываемой растерянности.

И Фёдору пришлось брать инициативу на себя: – Послушайте, Емельян Вячеславович, Вам ясно дали понять, что у нас с Верой Петровной дело. Дело внутри классное, можно сказать личное, и мы хотим решить его сами, без привлечения посторонних. Тем более Вы заведующий учебной частью, у вас много и других дел, ведь правда? Ведь Вам есть чем заняться и без этого? А как мы всё разрешим, так Вам сразу и доложим, правда Вера Петровна?

Немая сцена, подобная Ревизорской, длилась недолго, первой нашлась Вера Петровна, – Емельян Вячеславович, и правда, оставайтесь Вы в школе, учебный год только начался – тут сейчас так много дел, а мы как разберемся, так и доложим.

И не дожидаясь ответа, Вера Петровна повернулась к завучу спиной и обратилась к Фёдору: – Пойдем Феденька…

Уже повернув на Стефана Великого, Вера проницательно оглядела Фёдора, как первый раз видя: – А ты очень жестким можешь быть, когда захочешь. Тебе не кажется, что Емельян Вячеславович обиделся?

– Жаль конечно, если обиделся, но вот зачем ему идти? Он ведь понимает, не его это дело, как бы он смотрелся, будто у завуча других дел нет. Мы его можно сказать спасли от всяких непоняток, будет должен.

– Странные у тебя слова, и откуда только набрался, но в целом правильно говоришь. – Вера улыбнулась, потом тихо засмеялась, – Но ты его лихо срезал. А мне право неловко стало, он так напрашивался, что и не знаю, как отказать. А ты его взял и срезал, по-мужски так, он прямо видно, что растерялся.

– Да, неловко получилось, прям Глеб Капустин, да и только.

– Ты читал Шукшина, нравится?

– Да, рассказы в основном. Люди у него не простые, но в чём-то похожи на героев Белова, Распутина. Они ищут не здесь, не в этом мире. Им Веры в Бога не хватает, и потому их гложет чувство неуспокоенности, даже, наверное, обезпокоенности. Им всегда не хватает этой жизни, этой повседневности, они в этой серости задыхаются. Вот и мечутся, совершая такие поступки, что окружающих в дрожь бросает. – Федор замолчал, понял, что заговорился…

Некоторое время шли молча. Фёдор опять казнил себя, нашёлся проповедник, сначала завуча обидел, а потом о поиске Бога заговорил. Лицемер.

Вера о чем-то своём думала, изредка поглядывая по сторонам. А посмотреть было на что. Деревья изнемогали от плодов. Палитра цветов, вывешенных на ветвях радовала глаз. Груши, яблоки, сливы, поздние персики, – вся фруктовая радость, посланная свыше на эти земли. Какая уже поспев просилась в руки, какая ещё ждала своего времени, надеясь попасть в подвалы на сохранение. Заботливо снятые с ветвей и уложенные в погреба, они будут радовать хозяев в течении поздней осени, зимы и даже весны своим неповторимым вкусом, настоящим природным ароматом, истекая во рту соком спелой мякоти…

Они свернули на Энгельса. Погода неожиданно наладилась, выглянуло солнце и сразу стало теплее, Вера сняла жакет и осталась в блузке, а Фёдор засмотрелся, красивая у него учительница, просто красавица. Мелькнула мысль, что Емельян Вячеславович не зря вокруг Верочки крутится, неужель какие-то виды на неё имеет. Но ведь он для неё очень старый. Он старый, а я очень молодой. И ничего не молодой, всего то разница меньше десяти лет. Размышления прервал Верочкин вопрос.

– Значит вот как, тебе нравится Шукшин. А Есенин, тебе нравится Сергей Есенин? – Вера спросила его об этом таким тоном, что Фёдор понял, самой Вере Есенин нравится.

Но вот Фёдор Есенина не любил. И как быть, он не хотел прерывать только начавшиеся закладываться отношения. Но и обманывать Фёдор не хотел. Неправильно это. Будет как у всех. Вначале натянет на себя одеяло, – понравится, а потом придёт разочарование. Нет уж, пусть с самого начала будет как будет. И Фёдор вздохнул.

– Ну есть конечно стихотворения, что нравятся. Но в целом нет, не нравится. – Фёдор украдкой взглянул на Веру, как она восприняла такое признание.

– Но почему? У него есть просто прекрасные стихи. "Письмо матери", "Письмо к женщине", "Жизнь – обман с чарующей тоскою". Да у него много, очень много хороших стихотворений. Как можно их не любить, Феденька? – казалось Вера взволновалась, искренне не понимая.

– Мне кажется, Есенин очень себялюбив. Отсюда и восхваление кабацкого быта. Отсюда и тоска по потерянной любви к женщине. Исконно русские мотивы. Кто ещё тебя пожалеет, если не сам себя. Сначала напиться в хлам, подраться, побуянить, людям жизнь попортить, а потом жалеть самого себя. Жалеть себя, плакать над собой, тосковать. Особенно с похмелья, когда башка раскалывается от боли, когда рвет до желчи. Тогда ничего и не остается более, рассольчика выпил и жалей себя, да стихи кропай. А за всем этим унынием просто потеря Веры в Бога. Если Бога нет в душе, то вот такие стихи и пишутся. И водкой сверху заливаются.

– Ну как же,– не соглашалась Вера. – А любовь к Родине, к родной деревне, к маме, разве это не от Бога?

– От Бога конечно. Но вспомните, что мать пишет ему в ответном письме:

… Но ты детей

По свету растерял,

Свою жену

Легко отдал другому,

И без семьи, без дружбы,

Без причал

Ты с головой

Ушёл в кабацкий омут…

– Эх, да что там, пропил он все, и семью, и детей, и Родину, и мать с отцом. Всё пропил. – Фёдор категорично махнул рукой, и тут же расстроился.

Надо же, опять разболтался, таки навредил себе. Не хотел ведь начинать, и вот опять. Не удержался. Всё завалил. Фёдор обозлился сам на себя, на свою несдержанность. Мог бы и подыграть девчонке, нет, сунулся со своими видениями поэтической натуры.

Видать это отобразилось на его лице, потому как Верочка остановилась, и присев на корточки, взяла Фёдора за руку: – Не расстраивайся, не злись, всё будет хорошо, ну что же ты так близко к сердцу принимаешь. Есенин, он же поэт, а у них, у поэтов всё не как у людей. Не печалься. – Вера как могла старалась сгладить его же категоричное суждение.

А Фёдор смотрел в её чистые глаза, и ощущал, как в душу вливается безмятежное спокойствие, вытесняя только царившее здесь раздражение и презрение к поэту забулдыге, испортившему жизнь себе, своим любимым женщинам и детям, тысячам парней и девчонок. Внезапно вспыхнувший гнев уходил, уступая место льющемуся из Вериных глаз покою и тишине, а уже через мгновения Фёдор почувствовал, как к нему возвращается радость от присутствия здесь, рядом с ним этого Божественного создания. Она не обиделась, не ответила уколом на укол, не замкнулась в себе, она переживала за него, чтобы ему не было плохо, чтобы он не навредил сам себе.

И он, повинуясь накатившей неимоверной нежности, прижал её руку к своей щеке: – Все хорошо, Вера Петровна, простите меня. Пожалуйста. Простите меня грешного.

– Ну что ты, Фёдор. Не расстраивайся, ты молодец. Совсем не ожидала, что ты так хорошо разбираешься в поэзии. И знаешь, ты во многом прав, разве что, мне очень жалко его. Сергей Есенин был хорошим человеком, но вот водка.

Вера запнулась, словно вспомнив, что рука прижата к Фединой щеке, и осторожно подав её на себя выпростала руку из Фединого замка.