Последнее желание

Последнее желание
Альвера Албул

Менди, девушка из семьи обангличавших ирландских эмигрантов, теряет свою младшую сестру, но та успевает озвучить своё последнее желание. Менди обещает его исполнить, и теперь ей предстоит жить в поместье мужчины, которого она практически не знает и заниматься воспитанием его детей.

Альвера Албул

Последнее желание

Vitalis (c лат.) – жизненный

Всё в нём жизнь, он сам есть жизнь

Пролог

Она хотела бы сгореть в его руках, раствориться в запахе свежесваренного кофе, украдкой украсть его поцелуй. Но он не был с ней, и с ней никогда не будет. Она лежала на кровати, её рыжие волосы рассыпались по белой ткани, и всё, что занимало её – воспоминания, а они собрались вокруг неё во всём, чем она обладала: в жёлтом платье в гардеробе, в карих глазах Дракулы, в книгах на её столе. И в рождественском подарке – медальоне на её шее. В том, что она продолжала хранить и носить несмотря на то, сколько странной горечи оставил мужчина в её сердце. Но самое страшное, сколько надежды оно ещё продолжало хранить.

Перевернувшись на бок, она вспомнила и то, чего хотелось касаться в последнюю очередь, и сердце сжала невыносимая тоска. Показалось, словно оно вовсе остановилось, и, заметив перемену в настроении хозяйки, чёрный кот поднял голову с лап. Внимательно всматриваясь в лицо девушки, он замер. И Менди, переведя на него взгляд, поспешила объясниться:

– Вновь зацвела акация, Драк, – говорила она своему коту, – и совсем скоро вновь начнётся летний зной. И будет год.

Кот продолжал смотреть на неё, но опустил голову обратно, а девушка замолчала. Не в силах сопротивляться своим чувствам, она подняла глаза к белому потолку и очень тихо прошептала: "Надеюсь, она не злится на нас".

I часть

1 глава. Обитель кельтского семейства

Она смотрела, как солнце опускается к горизонту, и старательно стирала из сознания мысли, которые могли заставить её сомневаться. Сейчас, в первые дни лета, проживая в родительском доме, она могла думать только о том, как сильно она не хочет потерять своего возлюбленного. Весь мир казался ей дружелюбным, но жаждущим принести ей горечь разочарования. И, глядя в линию горизонта, она думала, где он может быть сейчас. Она ещё плохо знала его, но почему-то считала, что у их встречи есть какое-то сакральное значение, сам Бог когда-то поспособствовал их знакомству. На самом деле в её годы, если на неё обращал внимание мужчина, женщина невольно начинала верить в волю небес. Ей было уже двадцать семь, а она ещё ни разу не была замужем.

Отрываясь от дурных мыслей, как репейник от шерсти, она опустила взгляд и продолжила вязать. В её руках были нежного розового цвета пинетки для её маленького племянника, который появился на свет всего лишь полгода назад. Откуда-то издалека разносился детский плач, но она его не слышала – слишком глубоко в своих раздумьях она была. В любом случае это была соседская девочка – такой же новый маленький человек в большом мире. Её мать, толкая перед собой коляску, шла по дороге, и видно её было только сквозь просветы цветущей акации.

– Менди, – в комнату вошли, и она невольно опустила спицы, а затем обернулась через плечо, глядя на вошедшего. Это была её престарелая мать.

Ходить самостоятельно она уже не могла, поэтому опиралась на богатую трость из красного дерева, рукоять которой украшала морда льва из слоновой кости.

– Я Вас слушаю, матушка?

– Как я погляжу, ты наслаждаешься этим прекрасным летним днём, – она бросила короткий взгляд на пинетки, – так, словно тебе ещё нет и шестнадцати.

Девушка опустила голову, ей бы хотелось парировать слова матери, ответить в подобной же манере, но это было бы непростительной грубостью. Закусив нижнюю губу, Менди вновь перевела внимание на свою работу и продолжила вязать.

– И ты не ответишь мне? – строго произнесла женщина и прошла ближе, громко стуча своей тростью по деревянному полу. – Нечего сказать? Стыдно, да? – она облизнула сухие губы. – А стыдиться есть чего! Кому ты вяжешь пинетки?!

Холодная рука вдруг коснулась спиц, и послышался треск. Розовая шерсть оказался зажата в старческой, но уверенной руке, а затем пинетки вместе с небольшим клубком были брошены в другую часть комнаты.

– Матушка, – прошептала Менди, глядя на пустые спицы в своих руках. Это было единственным, что она смогла сказать, после она прикусила язык, понимая, что какие бы чувства ни всколыхнули внутри неё, ей необходимо молчать.

– Твоей сестре двадцать четыре, это её третий ребёнок. А ты? – женщина наклонилась в попытках заглянуть дочери в лицо. – Позорище! Щеголяешь в своих детских платьях и вяжешь пинетки чужим детям!

Не успела Менди что-то сказать, как позади послышался голос перепуганной прислуги. Она была примерно ровесницей Менди, и каждый раз, когда ей было необходимо обратиться к хозяйке, она выглядела так, словно её ждёт неизбежная гибель.

– Госпожа, миссис Блумфилд, – она была робкой, – Вас требует Ваш супруг.

В этот момент от облегчения Менди невольно закрыла глаза, в надежде, что её мать сейчас же покинет её. Но женщина не спешила, бросив на прислугу короткий строгий взгляд, она вновь обратилась к своей дочери:

– Скажешь потом спасибо своему отцу.

Она всё же направилась к выходу из комнаты, её трость с силой била по поверхности пола, а сама женщина продолжала что-то тихо говорить себе под нос, что-то про то, что её дочери никогда уже не оправдать родительских ожиданий.

Когда миссис Блумфилд вышла из комнаты, Менди поднялась со стула и окинула пол внимательным взглядом. Несмотря на негодование её матери, она точно знала, чего она хочет, поэтому, подняв наполовину распустившуюся пинетку и намотав обратно клубок, она вернулась на своё место. Связать подарок для племянника нужно было к их следующему визиту, а он был совсем скоро.

Менди повезло в том, что она совершенно не выглядела на свой возраст, большинство женщин, которые к этому возрасту обзавелись семьёй, выглядели значительно старше её. Ко всему она предпочитала использовать в своём гардеробе яркие, насыщенные цвета, их обычно выбирали девушки, которым едва исполнилось двадцать. Самым любимым платьем Менди было жёлтым, и после того как она его приобрела, чаще всего именно в нём ходила по дому.

Её мать не одобряла такие наряды, но надеялась, что они помогут её дочери найти избранника. Каждый раз, когда Менди выходила из своей комнаты, её матушка уводила глаза и старалась не акцентировать внимание на туалете дочери, в противном случае она не могла удержаться от едкого комментария. Отец девушки же ко всему относился лояльнее, и яркие наряды дочери его ни капли не смущали. Менди это не трогало, пусть внутри себя она испытывала благодарность за то, что хоть кто-то из родителей не осуждает её выбор.

Вид за окном ещё долгое время не менялся, и, только когда солнце было совсем близко к горизонту, комната стала погружаться в полумрак. Продолжать работу в таких условиях Менди не стала. Отложив вязание, она направилась в свою комнату. Ей было необходимо выспаться, так как к полудню ей было необходимо явиться в дом благо почтенной миссис Питерсон, которая несколько месяцев назад в первый раз стала матерью, и после увлекательных разговоров в её компании и других дам, она должна вернуться домой и продолжить вязание.

Вообще Менди не знала, в какое общество ей выходить: незамужних молодых девушек или же взрослых женщин, которые не могли обсуждать ничего кроме своих детей. "Такого-то дня, такого-то года произошло самое важное событие в моей жизни!" – говорила каждая из них. – "Я стала мамой!". Они всё время восхищались своими детьми, говорили о том, как сильно они их любят, и всё это так звучало, что Менди казалось, словно они пытались убедить самих себя, что довольны материнством и в целом являются счастливыми женщинами.

Сама Менди плохо понимала, хочет ли она в дальнейшем будущем обзаводиться детьми или нет. Приговорить себя к лицемерной радости своего бессмысленного существования она определённо не желала, но могло ли быть иначе, в случае если у неё всё же появятся дети? Менди старалась не думать об этом, пусть это давалось ей с трудом, так как стоило ей отвлечься от разрушающих её мыслей, очередная дама с ребёнком на коленях вновь начинала говорить о счастье материнства и объясняла девушке, как многого она лишена, так как до сих пор не состоит в браке и не познала радости от деторождения.

Несмотря на это, Менди находила детей достаточно милыми. Они не вызывали в ней раздражения или же неприятия, но вот их родительницы, как казалось Менди, не обладали ни обворожительностью, ни умом, ни сообразительностью, и как диковинные птички повторяли лишь одно – как же они счастливы стать мамами. При этом их дети, вне зависимости от возраста, иногда даже восхищали Менди своим удивительным стремлением к познанию мира. Совсем маленькие дети с большим интересом пытались изучить мир, засовывая в рот чтобы то ни было, а дети несколько постарше засыпали всех вокруг вопросами: «А зачем? А почему? А как?». Их матери мало что могли объяснить, так как для этого нужно было иметь хотя бы элементарное понимание мира, и обычно они отсылали своих детей поиграть с лошадками, железной дорогой или же с чайным сервизом, лишь бы не напрягать свой ум и не отвечать на совсем безобидные детские вопросы. Но Менди, которая к своим двадцати семи уже успела прочитать всю домашнюю библиотеку, с огромным удовольствием разговаривала с детьми.

«Когда у тебя появятся собственные, им можно будет только позавидовать! Сколько интересных вещей ты будешь им рассказывать!» – восхищалось её окружение, но Менди не воспринимала это как комплимент. Обычно в ответ на это она слабо улыбалась, или же вовсе игнорировала слова кого-то из женщин, которые в этот момент, пусть и говорили приятные слова, смотрели на Менди с осуждением. Они считали, что её стремление поделиться знаниями с детьми ничто больше, как попытка привлечь в себе внимание, показать, что она умнее и лучше всех присутствующих дам.

Это дополнительно раздражало Менди, которая и так с трудом выносила общество замужних женщин. Но ещё больше девушку выводило из себя, когда они начинали обсуждать обряды для рождения мальчика, который в обязательном порядке должен родиться на свет, и не один, чтобы стать наследником и правопреемником. И советы, которые они давали друг другу, порой заставляли Менди усомниться в их душевном здоровье. А помимо прочего они иногда шутили, и так, что девушка физически чувствовала, как её лицо краснеет от стыда. В такие моменты она думала, что лучше было бы оказаться в компании молодых и неопытных барышень, для которых замужество было волшебным сном, о котором они могли только мечтать.

Но, оказываясь с ними в одном помещении, она понимала, что тут ситуация обстоит ещё хуже. Юные барышни с головой тонули в своих инфантильных представлениях об отношениях между мужчиной и женщиной, краснели удушливой волной при любом упоминании тесного контакта с противоположным полом, смущенно хихикали каждый раз, когда речь касалась кого-то из молодых людей, кого они заприметили на последнем торжественном вечере. И при этом каждая из них ждала, что Менди обязательно расскажет им что-то, что расширит их познания о браке, и конечно же о любви. Но о любви платонической: о прогулках в саду в тишине вечера, о перешёптываниях на скамье под Луной, о бесконечных танцах только с ним. И ни одна не говорила ни о детях, ни о счастье материнства. Они жили в фантазиях о беспечной, лёгкой любовной увлечённости. И Менди слушала их, слабо улыбаясь и не смея разрушать их мечты, ведь позже они всё равно столкнутся с жестокой реальностью, таковой какая она есть, ведь дети появляются на свет от другого рода любви.

Родители Менди жили в небольшом доме на окраине Брайтона, южного города Англии на берегу Ла-Манша. Это был узкий, двухэтажный дом, вокруг которого росли яблони и акации, а мимо него к центру города шла выложенная камнем дорога. Здесь же Менди и выросла, как и её младшая сестра и два их старших брата, которые после женитьбы предпочли переехать жить в Лондон и редко появлялись в их милой провинции. Сама семья Блумфилд, несмотря на английскую фамилию, корнями восходили к ирландскому роду, поэтому Менди обладала роскошной копной ярких рыжих волос, которые волной спускались по её плечам. Внешне она была очень привлекательна – яркие голубые глаза, ровный нос, полные губы, нежные как лепестки только что распустившейся розы, но ирландская кровь сильно проявилась в ней: она была небольшого роста, а её щиколотки были значительно шире, чем у английских дам, из-за чего Менди казалась приземистой, но очень милой. Её сестра Джуди больше походила на англичанок – у неё были светлые волосы, которые выгорали на солнечном свете и становились практически блондинистыми, ростом она была выше своей сестры примерно на пять сантиметров, а щиколотки и запястья пусть и не были такими же тонкими как у англичанок, но и не могли сравниться с Менди. Старшие дети семейства (братья Ричард и Роберт) также плохо были похожи на ирландцев. Самый старший Ричард Блумфилд был светло-русым с серыми глазами и ростом вышел таким же, как и среднестатистический английский джентльмен, а Роберт пусть и обладал в волосах рыжим отблеском и зелёными глазами, но был очень стройного телосложения, его запястья были сопоставимы с запястьями Джуди, поэтому в обществе считали, что он очень тонок. Миссис Блумфилд была англичанкой, себя она считала чистокровной, и выросла в Лондоне, поэтому она соответствовала всем требованиям внешнего вида благородных англичан – тонкие, хрупкие запястья, светлые волосы, которые теперь были седыми, надменный взгляд, бесцветные глаза. Точно таким же был и её муж, который постарев, совсем ничем не отличался от неё кроме как тем, что взгляд его, как и нрав, был во множество раз мягче. Поэтому из всей семьи только Менди была доказательством того, что они ирландцы.

Утром Менди очень не хотела сталкиваться с кем-то из родителей, пусть совместный завтрак было не избежать, но с удивлением для себя она обнаружила, что сегодня её мать в удивительно хорошем настроении. Менди понимала, что это обусловлено тем, что скоро приезжает Джуди, и очень сильно не хотела, чтобы миссис Блумфилд вновь огорчалась из-за старшей дочери. Когда она вошла в крошечную столовую, прислуга приветствовала её и поставила на стол дополнительную тарелку.

– Доброе утро, – заговорила Менди, располагаясь за столом, и её мать, так как и сама не хотела портить своё настроение, проигнорировала свою дочь.

Мистер Блумфилд был рад видеть дочь за завтраком, он улыбнулся и обратился к ней, отставляя стакан с водой:

– Доброе утро, моя милая. Как тебе спалось сегодня?

– Не спрашивайте её об этом, Рональд, – заговорила всё же женщина, переведя взгляд на мужа, – она спала прекрасно, её же совершенно не мучает совесть! Она же совершенно ни о чём не беспокоится, у неё же всё прекрасно!

– Я рад, что мою дочь ничего не беспокоит, – ответил ей мистер Блумфилд, и Менди не смогла сдержать улыбку, а его жена поджала губы и отвернулась, явно сдерживаясь, чтобы ни сказать какую-нибудь дерзость. Но могла ли она сказать подобное мужу?

Миссис Блумфилд выходила из интеллигентной семьи, она получила отменное воспитание и образование, которое могла позволить себе женщина в девятнадцатом столетии, но это не сделало её сдержанной и тактичной женщиной. Иногда она могла позволить себе даже повысить голос на собственного мужа, но чаще предпочитала отвернуться и тяжело дышать, демонстрируя свою обиду. И только в минуты жуткого отчаяния она могла позволить себе что-то разбить. При Менди женщина ни разу не теряла голову, но её брат Роберт рассказывал, что однажды, когда он вернулся с прогулки с порванными брюками (ему было не более десяти лет), миссис Блумфилд была настолько недовольна, что втащила сына в дом за ухо, потом кричала что-то не разборчивое, а затем, когда мальчика попытался защитить отец, окончательно потеряла голову и кинула в него вазу с цветами. Вода расплескалась, цветы упали на деревянный пол, а миссис Блумфилд, с оскорблённым видом ушла в сад.

Когда Менди собралась на встречу с миссис Питерсон, она решила не надевать что-нибудь из своих жёлтых платьев, так же как и платья цвета фуксии или же ярко-оранжевого цвета. Она понимала, что в коллективе молодых мам, которые могут позволить себе только скромные, приглушённые тона, ей стоит выглядеть в несколько раз скромнее, нежели она выглядит всегда. Поэтому она выбрала платье нежного голубого цвета, настолько простое, что проще было просто некуда. А по пути к выходу из дома заглянула в библиотеку, дверь в неё была приоткрыта, и она увидела отца, который корпел над очередным переводом.

– Отец, – она постучала по косяку, не смея проходить без разрешения.

– Да, Менди, ты что-то хотела? – он поднял голову.