Легионы идут за Дунай

Но и могилы твои также священны для нас.

Чуткая, все понимающая Марциана улыбнулась и сказала:

– Сабина не услышала то, на что надеялась.

Молодой человек спохватился.

– Сабина, клянусь Венерой, с идеалом женской красоты нет таких трудностей. Самую прекрасную девушку во всем мире я уже нашел. От Парфии до Испании – это ты! Наш кампанский жаворонок.

Плотина захлопала в ладоши.

– Браво, Публий!

Юная красавица с досадой прикусила губу. «Он сказал: «Наш кампанский жаворонок». «Наш», а не «мой». Бесчувственный философ-чурбан! Трибун-тупица! Нерастоптанная солдатская каллига!»

* * *

Часам к пяти пошел дождь. По-весеннему теплый и обильный. Капли по свинцовым желобкам, через отверстие в крыше атрия сбегали в имплювий серовато-белого мрамора. Рабы зажгли светильники по всему дому. Плотина, Марциана, Матидия и десяток рабынь перебирали пряжу в конклаве. Сидели на низеньких афинских скамеечках, мотали разноцветные шерстяные нити и судачили о последних слухах, охвативших Аргенторат. Тут не было места Анакреону. Говорили о крайнем распутстве жены префекта Аргентората. Бесстыжая матрона совсем свела с ума молодого трибуна. Жалели дочку севира августалов из Могонциака. Бедняга косит на оба глаза. Кто возьмет такую замуж? Оценивали и разбирали рабыню старшего эдила. Девчонка слишком хороша. Жене эдила следовало бы поостеречься, тем более что муж – бабник еще тот! Интересно, какие доводы он приводил своей благоверной, когда уговаривал, прости нас, Юнона, эту дуру купить себе служанку?

Сабину все сегодня раздражало. Дурацкие разговоры! Она сослалась на головную боль и отправилась к себе. Непонятное чувство толкнуло ее посмотреть, чем занят Адриан.

Таблин гостя манил приоткрытой дверью. Рабов поблизости не было. Напустив на себя равнодушный скучающий вид, она вошла в комнату. Трибун в накинутой на правое плечо односторонней спартанской тунике корпел над большущим комом влажной глины. Вылепленная фигура изображала толстого торговца с отвислым животом. Здесь же на столе стоял вычищенный бронзовый панцирь и лежал наведенный до остроты бритвы галльский меч наварной стали. Прослужив в легионе, родич императора следил за личным оружием сам, не перепоручая контуберналам.

– Как похоже, Публий. Ты, наверное, станешь вторым Фидием или Праксителем.

Скульптор остолбенело уставился на вошедшую девушку.

– Всеблагая Фортуна! Сабина! Откуда ты взялась? Тебе действительно нравится?

– Угу. А зачем ты положил полуспафу возле себя? Боишься нападения германцев?

– Вообще-то я больше боюсь тебя, – Адриан вытер руки мокрой тряпкой. От аравийских благовоний, которыми натиралась девушка, кружилась голова.

– Неужели я способна внушать страх?

– Даже больше. Ты способна убить человека одним взглядом.

Он, как-то странно улыбаясь, взял ее щеки в свои холодные крепкие ладони и вдруг жадно впился ей в губы.

«Смилуйся надо мной, Диана. Что он делает? Ведь он целует меня! Это плохо, низко с моей стороны позволять ему так обращаться со мной. И так сладко. Венера Искусительница! Сладко... Сладко... Сладко...»

Когда она открыла глаза, то с удивлением отметила, что лежит на кровати нагая и голова ее покоится на широкой загорелой груди Адриана. Он смотрел на нее долгим взором. Она повела глазами вокруг себя.

– Где моя линостолия?

Вместо ответа трибун схватил Сабину за плечи и привлек к себе.

– Чш-ш... Тихо! Ты спугнешь Амура...

– Амура?..

Горячие губы вновь касаются ее шеи, груди.

– Публий...

– Я люблю тебя, сабинянка.

– Я совсем, как та сабинянка, которую похитил Ромул?..

– Нет, ты лучше.

На книжной полке со свитками Овидия и Архилоха сидит маленький кудрявый карапуз с лебедиными крыльями за спиной. Он вынимает из колчана, сплетенного из лепестков роз, тоненькую стрелку и пускает ее в лежащих на ложе людей.

– Публий!.. – изгибается в истоме Сабина.

9

– Бей сильнее, ворона! Шит наискось! Левое колено вперед! Секи снизу вверх! Так! Еще раз! Шаг назад! Жестче! Нанеси удар наотмашь умбоном[104 - Умбон – металлический выступ в середине щита.] щита мне по лицу! Не так, умбрийский осел! Живей, нож тебе в брюхо! Р-раз! Уже лучше!

На вытоптанном плацу военного лагеря в Сердике[105 - Сердика – нынешняя София.] под руководством опытных кампигенов и кампиктадоров[106 - Кампигены и кампиктадоры – опытные воины, обучавшие новичков искусству владения оружием.] проходили обучение новички, набранные Адрианом за зиму и весну 99-100 года по балканским и галльским провинциям. К двадцати девяти легионам Римской империи прибавился тридцатый. В честь императора Траяна он получил название «Траянов». II Траянов легион имел не только полный штат личного состава, но и три вновь набранные когорты из перегринов[107 - Перегрины – жители Римской империи, не имевшие прав римского и италийского гражданства.] Нарбонской Галлии, Иллирика и Далмации, а также три приданные ему алы германских и фракийских всадников и одну союзническую алу из сарматов-языгов. Общая численность новой армии составляла почти девять тысяч человек.

Новобранцы были поделены поровну между четырьмя старыми легионами рейнского и дунайского лимесов, из которых в новый направляли пропорциональное количество старослужащих. Образовавшаяся войсковая единица с первых же дней представляла собой вполне боеспособную часть. Спустя два месяца после формирования молодые солдаты получили оружие. На торжественной церемонии в присутствии императора были освящены знамена когорт, ал и манипулов и вручен легионный Орел. Новички приняли присягу. Подручные квестора раскаленными печатками выжгли на правом плече тавро принадлежности к Армии Римской империи. С этого дня они становились винтиками гигантской машины, и их уделом на долгие двадцать лет становилось одно занятие – война.

Наступили июньские календы (1 июня). Солнце, горячее солнце Фракии припекало неимоверно. По лицам неопытных фехтовальщиков градом катился пот. Саднили красные пятна ожогов на плечах. Панцири стесняли дыхание. Немилосердно резали подбородки ремни нащечников. Но кампигены не замечали неудобств. Малейший сбой в выполнении упражнений, и виноградная лоза центуриона жалила неприкрытые доспехами ноги. Не вздумай хвататься за жезл власти руками! За такое грозит наказание розгами. А там отобьют почки или легкие. Армия гасит дурные примеры в зародыше. Утром подъем. Завтрак. Занятие на плацу. Чистка оружия. Обед. Занятия в поле. Хозяйственные работы. Поверка. Ужин. Занятия на плацу. Отбой. И так каждый день. Метали копья и дротики. С десяти-пятнадцати шагов бросали в цель глиняные и свинцовые шары. Кололи и рубили ивняк мечами. Бегали в полном вооружении. Строились и перестраивались. На месте и с ходу. И в дождь и в зной. И днем и ночью. Постепенно приходил навык. Расправлялись плечи. Мечи уже не съезжали с перевязи на живот. Тело свыклось с тяжестью лат и катафрактов. Шлемы не сползали на лоб. Вчерашние пахари, разорившиеся ремесленники, воры, сутенеры, поденщики и растерявшие патронов клиенты становились настоящими солдатами.

– Шиты за спину! Вложить мечи в ножны! Лечь! Встать! Лечь! Встать! Не поднимать головы! Ползи! Ниже задницы! Не то сарматы сделают из них ежей своими стрелами. Встать!

Избавляюще зазвучали трубы.

– Отбой! Перерыв полчаса. Разойтись по центуриям!

Легионеры следом за сотниками направлялись к палаткам. Подойдя, прислоняли расписанные специальными знаками щиты к стенке в определенном порядке (сказывалась вбитая дисциплина), составляли копья в козлы и садились в кружок. Блаженно вытягивали ноги. Расслабляли пряжки военных сандалий на толстенной подбитой гвоздями подошве.

– Еще пару таких дней, и я или попаду в лодку папаши Харона, или выживу и дослужусь до префекта лагеря, – коренастый крепыш с выбитым верхним зубом весело облизнул пересохшие губы.

– А на что тебя будут хоронить? Ты еще ни разу не получал жалованья. Нет, сосунок, ты пока не заслужил права умереть.

Краснорожий здоровяк центурион насмешливо оглядел рекрута.

– Да и какие это трудности, – продолжал он. – Лечь-встать! Собрал пару унций[108 - Унция – 27,2 грамма.] пыли на брюхо, разве это тяготы? Э-э-х, сопляки...

Солдаты состроили минорные понимающие мины. За прошедшее время они успели узнать своего непосредственного командира. По достоинству оценили его до крайности грубую, но по-воински чуткую натуру. Любили послушать рассказы о службе, кровавых стычках, в которых перебывал сотник за долгие тридцать лет. Ювению, так звали центуриона, давно полагалась отставка, но он сам не желал покидать легион. Армия стала его вторым домом. Поговаривали, что ветеран мог стать префектом лагеря, но вышла гнусная склока с квестором и его не назначили. Ветераны легиона говорили, что прав был Ювений, а квестор – куриный помет и лупанарная проститутка. Сам служака, когда его об этом расспрашивали, только матерился отборной бриндизийской руганью. Он был с юга, с Калабрии. Обидчив до невозможности и злопамятен.

– Да, упражнения нужны, чтобы стать профессионалом, – подхалимским тоном заметил худощавый жилистый Лутаций, бывший кровельщик из Бурдигаллы в Галлии.

– Молчи, катастрофа! – Ювений скривился так, будто надкусил гнилую маслину. – Настоящими солдатами вы станете только в третьем бою. Конечно, те из вас, которые доживут до этого знаменательного часа в своей жизни. Первый бой для новичка почти всегда связан с ознобом кожи, загаженной дерьмом туникой и полной неразберихой в голове. Второй вы будете глазеть по сторонам, стараясь разобраться в происходящем, и прикрывать глаза в атаке. И только на третий миг встречи с врагом сопляки начинают понимать свое место в строе когорты и по-настоящему мечтают постучать мечом о чужую железку.

Тоже мне воины! Посмотрел бы я на вас, когда на ряды центурии налетит сотня бородатых даков. Односум мой Лабиен. Да успокоится его душа в Элиси, а и тот во время последней Домициановой войны с Децебалом, в битве, где он и погиб, толкнул меня: «Ну, Ювений, чует сердце, из сегодняшней каши мало кто выберется!» А уж он не ныл даже в Британии, где нас окружили скотты и каледонцы[109 - Скотты и каледонцы – британские племена.] в клетчатых пледах[110 - Плед – национальная одежда скоттов. Прямоугольный кусок шерстяной ткани с бахромой на концах.] с длинными мечами и железными топорами-кельтами в руках.