Дом из парафина

Он всмотрелся в сердцевину и насчитал шесть аккуратных полостей. Их внутренние стенки прилегали друг к другу, но не срастались. Как будто косточки там быть должны.

Так ушел отец, оставив Сандрика с матерью одних. Он просто исчез из самой сердцевины, но после него навсегда остались несрастающиеся лакуны. Как будто отец там быть должен.

Спрятавшись в своих воспоминаниях, Сандрик так и остался стоять на месте, а ручка вернулась в привычное положение. Некоторое время ничего не происходило. Синева из окна легла повсюду. Вены на запястьях казались в этом свете черными.

Грабя квартиры, в Тбилиси зачастую и убивали. Никто не хотел свидетелей. Чаще всего грабители пользовались ножами, чтобы сделать все по-тихому. По утрам жильцы находили трупы соседей, чьи квартиры после налета напоминали «белый каркас». Но никто ничего не слышал.

Сандрик решительно вдохнул и убежал в спальню. Одним рывком он схватил с тумбочки нож и вернулся на место, стараясь не наступать на взбухшие участки паркета. Ручка двери была снова опущена. От ее вида Сандрика затошнило. В ушах непрерывно звенело.

Миша, отец, всегда мечтал о каком-нибудь апокалипсисе. Чтобы что-то влетело в землю, но чтобы все выжили. Или хотя бы самые близкие. Он тогда ушел бы с ними жить в пещеры, о которых так часто говорил. Его привлекал пещерный образ жизни, где все просто. Когда днем вырубали электричество или воду, а часто и то и другое, все впадали в панику (хотя было уже, казалось, не привыкать). Все падали духом. А Миша набирался сил, возбужденно носился по квартире, уговаривал всех играть в города. Без электричества и воды жизнь обретала новые краски, новые возможности: ничего лишнего не нужно было достигать, ни к чему не нужно стремиться: поесть бы только, запить еду, шкурку добыть. Даже самые навязчивые мысли о предназначении человека (а Миша был раздираемым изнутри человеком) отступали, когда потухал свет и из крана ничего не текло. Все становилось проще. Торжествовала мысль о пещере. Вот сейчас завернешь из кухни в зал, а там – она, обетованная.

«А что, если припасть к двери и, когда они ее взломают, резко всадить нож в одного, потом в другого? Сколько бы их ни было. Главное, сделать это мгновенно, пока они не опомнились», – строил планы Сандрик. Глаза его загорелись: если хотя бы немного перестать трусить, можно все хорошо спланировать.

«То есть просто взять и убить», – уточнил он для себя самого и прислушался к собственной реакции. Ничего. Просто взять и убить. Нормально.

«Насколько сложно вынимать нож из живого мяса?»

Деревянная рукоять ножа впитала пот с ладони Сандрика.

«Нужно ли его внутри проворачивать?»

«Стоит вонзить в горло или в живот?»

«Я хочу убить? Или сильно ранить, но сохранить жизнь?»

«А что мне за это будет?»

Резкий глухой удар в дверь. То ли кулаком, то ли коленом. Сандрик попятился, колени подкосились, под ногами все поплыло.

Новый сильный удар.

«Почему они шумят?! Что они планируют?»

«Может, это чья-то месть? И не грабить вовсе пришли они, если им все равно, что их все услышат?…»

… Запах жареной картошки ударил в нос, как только Сандрик открыл дверь и вошел. Инга картошку почему-то всегда недожаривала. Но это еще полбеды. Картошка, не переносившая холодную, неотапливаемую зиму, становилась к началу весны противно сладкая и местами синела.

– Руки помой. И не смотри так. У нас не ресторан.

Сандрик разулся, опрыскал руки из хрипящего крана, вытер о брюки и пошел на сладковатый запах картошки.

– Что по физике?

– Ничего.

– Ну-ка дыхни.

– Мам, оставь!

– Дыхни, говорю!

Сандрик закатил глаза.

– Ешь теперь. И смотри у меня.

Недожаренную картошку едва можно было прожевать, и она упорно не лезла в горло.

– Папа с работы звонил. Деньги, говорит, выдадут только в следующем месяце. Ну, что молчишь?

Инга резкими движениями скоблила подгоревшую сковородку, и невыносимый скрип отдавался в зубах, в спине, в затылке.

– Мам, нужно на медленном огне. Так и дожаришь, и ничего не сгорит.

– А ты мать не учи тут давай. Волосы в подмышках не делают тебя мужчиной в доме. Так что по физике? – не отставала Инга.

– Ничего, говорю же.

Сандрик нанизал пару ломтиков картошки на вилку. Было ощущение, что вонзаешься в мясо остывшего мертвеца.

– Мне еще за электричество платить. Как уложусь, не знаю.

– Мам, я хочу ходить на футбол.

– Так, вот чай, – Инга грохнула стаканом по столу, налила кипяток, достала из другого стакана мокрый пакетик и, поморщившись, переложила его в стакан Сандрика.

– Ребята уже записались. Там за полгода совсем немного надо. Ну и кеды…

– Ты где рубашку порвал? – мать потянула воротник Сандрика вверх, показательно, чтобы он хорошо видел разошедшийся на вороте шов. Потом резко убрала руку и отошла к плите.

– Тренер собирает хороших ребят. Просто у меня нет кед.

Замоченная сковородка свалилась с плиты на пол, расплескивая мыльную воду.

Сандрик проглотил очередной ломтик картошки и посмотрел на календарь, вяло повисший на стене. Тысяча девятьсот девяносто, и дальше оторванный уголок. А на огромной фотографии над цифрами поместились нереальная женщина и нереальный остров.

Все крепче сжимая нож, Сандрик начал невольно сопеть. Он уже привык к поворотам дверной ручки. Еще возникало ощущение, что люди снаружи что-то скребут. Так прошло двадцать жутких минут без перемен.

«А что бы сделал отец? – голова Сандрика кружилась, и комната качалась из стороны в сторону. – А сделал бы я то же самое?»

«Неужели умирать и правда так страшно? Умирать самому?»

Сандрик вспомнил, как однажды Данечка, сын Жанны и Сержа, поранился, упав с забора. Весь ужас пришелся на три секунды спазматической тишины между его первым криком и еще более сильной волной второго. В этот самый момент время зажевало как пленку: ребенок застыл в непонятной позе с открытым ртом. Ты не знаешь, чего ждать. Ты не понимаешь, насколько сильна травма. Ты свалился в темную глубокую яму и еще не решил, как выбираться, а зверь притаился в темном углу.

Так неужели самому умирать страшнее? Нет. Сандрик тихо усмехнулся. Самому умирать просто. И перед глазами снова всплыла сцена с Данечкой, когда Серж и Жанна бросились с разных сторон к сыну, схватили его на руки и осторожно встряхнули. Трясли до тех пор, пока из Данечки не вырвался новый долгожданный крик, а затянувшемуся спазму пришел конец.

Лучше умереть самому, чем видеть смерть родных, заключил Сандрик, засопел еще сильнее, поднял руку с ножом и всверлил взгляд в дверь. Он уже не смотрел на ручку: она жила своей подвижной жизнью. Послышались очередные глухие удары, до того дикие, что казалось – дверь вот-вот сорвется с петель.

– Убью, – впервые за все время произнес Сандрик вслух и улыбнулся. А потом и вовсе расхохотался во все горло, запрокидывая голову, захлебываясь собственным смехом, упиваясь принятым решением. – Убью, мать вашу! – И упал.