Мертвое Царство

– Правда, что падальщик может запросто любой дом обчистить?

Ах вот оно что! Шкурный интерес. Я сурово взглянула в возбуждённое лицо Риго.

– Хочешь надеть маску и закрытые одежды? Тыкать в мёртвых тростью и махать над ними окуривателем?

– Ну… кто знает, как жизнь-то сложится.

– Не любой дом. Только тот, куда вызвали. И то не всегда – если мертвеца унесла не зараза. Тащить к себе заражённые вещи не очень-то хочется. Да и не все умершие – богачи. Сегодня я была в доме одинокой старухи. Что там брать? Глиняные миски и дешёвые образа Золотого Отца? Нет, Риго. Я не забрала оттуда ничего.

– Но ведь встречались тебе сокровища?

По правде говоря, я редко что забирала из пустых домов. И не потому, что боялась заразиться, – просто не было в том нужды. Да, у иных падальщиков дома обставлены получше, чем у некоторых вельмож и купцов, но у меня своего дома не имелось, только комнатушка над кабаком в Стезеле. И вовсе не бедность была тому причиной.

Я пошла в падальщики не по нужде и не ради разграбления домов. Денег у меня водилось в достатке… ну, как у меня – у родителей и у брата. Лагре к тридцати одному году дослужился до командующего царской армией: настоящая гордость родителей. Он один принёс нашей семье столько почестей, что на мои причуды отец с матерью решили закрыть глаза: пускай бегает, где хочет, наследник у них есть, и такой, что весь Стезель, да и стольный Зольмар позавидуют. Мать надеялась, что с нашим достатком и связями запросто выдаст меня замуж, как только ей самой того захочется. Мне думалось, что это может произойти, едва мне исполнятся неприличные для незамужней девушки двадцать пять. Что ж, два года ещё могу заниматься тем, что действительно интересно. Всё равно мне не позволят выйти за того, за кого я захочу.

Моё ремесло стало эдаким протестом. Но то, что началось с баловства и упрямства ради по юности, выросло в настоящую страсть. Сперва я просто хотела перестать зависеть от отца и его дел, отделить себя, Ивель Лариме, от брата Лагре Лариме и его славы. Мне всегда хотелось зевать от праздных разговоров о погоде, о вышивке, о кавалерах. Меня душили приёмы и балы, бесполезные подарки и сальные взгляды престарелых отцовских партнёров по делу. И я быстро поняла, что небольшие средства, выдаваемые отцом, – мой поводок, моя привязь. Мне хотелось совсем иного.

Родители приняли мою причуду. Не сразу, но приняли. Конечно, я не тотчас съехала из родного имения – сперва объявила, что хочу обучаться ле`карству у церковника. Мне понадобилось полтора года, чтобы убедить мать, что падальщица ничуть не хуже лекарши. Мёртвые не стонут и не жалуются, да и пахнут немногим хуже живых. Мало-помалу я начала зарабатывать свои деньги, а когда поняла, что их достаточно, чтобы жить одной, сняла комнату и съехала от семьи. Никто не устраивал в мою честь поминальных обедов, но сперва мне казалось: отцу хотелось бы, чтоб я умерла. Но и он привык. Кто узнает, что приглашённая падальщица – младшая дочь купца Лариме? Все падальщики одеваются так, чтоб ни пяди кожи не было видно, а на лица надевают маски с вшитыми мешочками трав, чтоб не вдыхать гнилостные запахи и ничем не заразиться. Я возвращалась домой, если того требовали обстоятельства: на большие праздники, когда съезжалась толпа гостей. В остальные же дни мать вынуждена была говорить знакомым, что я уехала в Арштатское училище и готовлюсь открыть свою аптекарскую лавку, когда вернусь.

Встречались ли мне сокровища, как спросил Риго? Да, встречались. Полные шкатулки чужих писем, резные памятные бусины, винные бутылки с надписями на этикетках: «Открыть в честь восьмидесятилетия». Мне попадались человеческие воспоминания, надежды и чаяния – истинные сокровища, но мальчишка, ясное дело, спрашивал не о том.

Я передёрнула плечами, запихивая в рот остатки пирога.

– Пару раз находила женские украшения, годное оружие и мешочки монет. Я не граблю дома подчистую, да и никто из падальщиков не грабит – и уж точно не продаёт опустевшие жилища, выдавая за свои.

Я хлопнула Риго по плечу, допила сбитень, вернула мальчишке кружку, чтоб отнёс обратно, и запрыгнула в телегу. Запах трав, пропитавший одежду, начинал надоедать, хотелось скорее добраться из пригорода в Стезель, пройти очищение и переодеться.

После облачения падальщика холщовое платье ощущалось на теле непривычно легко – словно прикосновения рук любовника. Стараясь ступать осторожно, я прошла святилище насквозь. Моя вера в Золотого Отца никогда не была крепкой, но здесь дыхание отчего-то замедлялось само собой, хотелось шагать тихо, так, чтоб от полированного тысячами ног каменного пола не отдавалось ни единого звука.

Свечи уже не горели, на скамьях не было никого – закончились все службы, теперь, после захода солнца, прихожан можно было встретить лишь в остроглавых святилищах Серебряной Матери, а прибежища Золотого Отца останутся пусты и безмолвны до самого рассвета.

Витраж с солнцем, посреди которого проступало мужественное лицо, выложенное стёклышками другого оттенка, казался спящим. Ещё недавно, на закате, его раскрашивало солнце, и всюду сверкало в зале: свет отражался от пола, от стёклышек и слюдяных фрагментов, вставленных в колонны и стены так хитро, что каждая деталь ловила свой луч и направляла в нужную сторону. Всё для того, чтобы заставить верующих трепетать от восторга. Но это не помогало: год от года в святилища ходили всё реже.

Я задержалась на минуту, постояла, запрокинув голову. Главный витраж, расположенный под основным куполом, неизменно впечатлял меня, и спящим он выглядел даже более величественным, чем в полдень, когда Золотой Отец глядел сквозь цветное стекло с изображением самого себя. Сейчас, в полутьме, лик казался не отстранённым, а… грозным. Осуждающим, горестным, разочарованным – редкие искры на стёклах напоминали веснушки на щеках, но они отнюдь не делали образ дневного властителя легкомысленным.

– Ты пришла, моя маленькая падальщица?

Я обернулась. Передо мной стоял он – служитель Ферн, мой наставник.

– Стоит ли осквернять ваше святилище этим словом?

Он улыбнулся и протянул мне обе руки. Я сжала его ладони – сухие, тёплые, с узловатыми пальцами – и поднесла к губам, одаривая поцелуем: не церемониальным, а дружеским.

– Золотой Отец спит и не слышит нас, Ивель. А я волен говорить всё, что возжелаю. И не забывай: Золотой Отец нынче слаб, а Милосердный ни на кого не смотрит с небес.

Я смотрела, как Ферн улыбается в мягком полумраке – лукаво, хитро, а прозрачные глаза, как он ни старался скрыть, блестели жадным любопытством. Мне хотелось отдохнуть с дороги, а что может дать лучший отдых, чем разговор с другом?

– Осталось ли вино с полуденной службы?

Ферн улыбнулся шире, показывая зубы со щербинками.

– Пойдём.

В келье горела лампа, на столе и вправду обнаружилась початая бутылка вина и пирог со свининой и зеленью, в очаге подогревалось жаркое. Я опустилась в кресло, Ферн достал второй бокал, налил вина и протянул мне вместе с куском пирога.

– Сегодняшние подаяния были щедрыми, – заметила я. – Спрятал что-то в погреба?

– Щедрыми, если сравнивать с прошлым семидневом. И скудными, если смотреть на то, сколько их было пять лет назад.

– Но вино отменное. Что за вкус? Не могу понять… Клубника?

– Земляника. Собрана на Перешейке. У нас её почти не осталось, зато в Княжествах целые поляны ею усеяны. Красная ягода с ароматом девичьих поцелуев.

Он повёл рукой, указывая на небольшую миску, которую я не сразу заметила. Миска была наполнена подвяленными тёмными ягодами, пахнувшими так же, как вино. Я схватила сразу три штучки и кинула в рот, зажмурившись от удовольствия.

– Что же, славно, славно. Скажи-ка, Ферн, ты ещё упоминаешь Золотого Отца в проповедях или теперь рассказываешь исключительно о Милосердном?

Ферн выглядел довольным. В удобном кресле, с бокалом вина в руках, он сейчас не походил на священника, скорее, выглядел как представитель знати, облачившийся в рясу.

– Начинаю с имени Золотого Отца. Ну а дальше… Дальше – о переменах, милая Ивель. Нельзя посеять новые мысли, когда постоянно говоришь о старом.

– И что, слушают тебя? Не кидаются гнилой капустой?

– Если найдёшь на моей одежде хоть пятнышко, скажи, и мы поменяемся с тобой местами. Я буду таскать трупы, ты – читать проповеди. Идёт?

Я фыркнула:

– Уйти в услужение и отказаться от всех удовольствий? Уж лучше я буду возиться с трупами.

– Я-то не отказался, – возразил Ферн и отсалютовал бокалом вина.

– Ты – бунтующий священнослужитель. Паук, плетущий паутину в святилище под носом у Золотого Отца. Будь осторожен, иначе он разозлится и испепелит тебя своими лучами.

– Тут ты не права. Меня спасёт Милосердный.

– Хорошо, когда проповедник верит в свои проповеди.

– Плох тот проповедник, который не может заставить себя поверить в то, что говорит.

Ферн с чрезвычайным самодовольством откусил кусок пирога и отряхнул руки. Я заметила новые предметы в келье, которых не было в мой последний визит: зеркало в дорогой оправе, серебряный канделябр, резную чашу для фруктов. Некоторые прихожане и правда были щедры. Пусть всё меньше людей верило в старых небесных покровителей – Золотого Отца и Серебряную Мать, зато проповеди о загадочном Милосердном привлекали определённую публику.

По правде говоря, пять лет назад, когда мы с Ферном только познакомились, он поведал мне о своих идеях, и я подумала, что сказанному не суждено сбыться. Слишком странными были речи священника. Да, уже тогда вера людей в Золотого Отца и Серебряную Мать покрылась трещинами. Люди охотнее верят в то, что можно увидеть своими глазами: в царские оранжереи с дивными фруктами, в самострельные мушкеты, которыми начали оснащать полки… Луна и солнце взирают сверху каждый день, но спроси любого на улице, и тебе ответят, что дары небожителям уже не обеспечивают лёгкую жизнь.

По утрам и вечерам святилища по-прежнему полнились прихожанами: те посещали службы скорее по привычке и из суеверного страха перед тем, что случится, отвернись от них Отец и Мать. Но недавно пошли шепотки: некоторые священники уходили из святилищ и отправлялись бродить по деревням, проповедуя веру в Милосердного. Милосердный, говорили они, не смотрит равнодушно с неба, а ходит среди людей, такой же, как они, только бессмертный. Не просто ходит: помогает страждущим, если они молились ему и приносили щедрые дары.

Некоторые с радостью приняли эту байку. В деревнях, где не строили величественных святилищ, люди легко поверили, что по земле бродит кто-то, готовый помочь в случае нужды. Церковь Милосердного принимала в свои ряды всё больше и больше прихожан, а уличные проповедники собирали настоящие толпы, которые иногда даже приходилось разгонять караульным.

Ферн тоже воодушевился идеей нового верования. Если сказать точнее – тем, что верование может принести лично ему. Я даже подозревала, что это он стоял у истоков: связей и хитрости Ферну точно хватило бы, да и в разговорах нет-нет да и проскакивали намёки. У меня не хватало воображения представить себе человека, более стремящегося к власти, чем он. Ферн рассказывал мне то ли сказку, то ли быль о врачевателе, сильном и умном волхве, много лет назад уехавшем в Княжества, лелея надежду познать тамошнюю тёмную ворожбу и стать величайшим волхвом своего времени. Я не знаю, получилось ли у него, зато у Ферна, верю, могло бы получиться всё, что бы он ни задумал. И когда я смотрела на него – невысокого, но хорошо сложённого, с зачёсанными назад седеющими волосами, с тонким благородным лицом и хитро прищуренными серыми глазами, мне хотелось помочь воплотить любые, самые сумасшедшие его задумки. Нет-нет, я никогда не была влюблена в Ферна и не испытывала к нему даже дочерних чувств, просто эта властность, самоуверенность и затаённое довольство могли расположить к себе едва ли не любого.