Горький шоколад

– Он был одним из организаторов молодежного литературного объединения. У них была большая православная община, встречались в храме на службе, читали Евангелие, проводили литературные вечера, ставили пьесы. А теперь музей, единственный в России… – и Маша замолчала. Она вспомнила, что дома, в ящике стола, лежит десяток афиш, обещала ведь развесить где-нибудь, раздать друзьям, и… забыла. Лишь в своем институте передала через старосту на доску объявлений в соседний корпус. Наверное, там прикрепили. Хотя бы там.

– Ну вот… – Тимур не любил долго разговаривать на грустные темы, – а еще – белый кролик. У Маши живет кролик. Зверь. Я посмотрел – он ест и спит. Ноль понимания, каких-то мыслей. Полный ноль.

– Да, – согласилась Ольга Викторовна, – рыбы тоже безмолвны.

– Они хранят тайну. – Вставил свое первое слово Борис Борисович, папа Тимура.

Он сосредоточенно, запивая чаем, жевал шарлотку. И больше за вечер ничего не сказал.

С тех пор как Маша познакомилась с его родителями – брак предстал неизбежной определенностью, неясные и смутные ожидания, похожие на призрак, обросли конкретной формой. Да, они будут жить с родителями Тимура, в отдельной комнате, окна которой выходят на солнечную сторону. Это очень хорошо. Можно будет отказаться от съемной квартиры. «Немного поэкономить», как сказал Тимур. А летом погостить у родни Маши, в Суздале. «Мне так же, – добавил он еще, – хочется познакомиться и с твоей мамой. Как только она вернется из экспедиции – мы устроим настоящий праздник».

Странно, но Машу это не радовало. Все чаще она погружалась в какую-то печальную задумчивость. Раньше она просыпалась минут за десять до будильника, быстро вставала и собиралась в институт, на первую лекцию. Сколько радости было в утреннем прохладном воздухе! Иногда, перед завтраком, она успевала потанцевать, кружась по комнате и вскидывая над головой руки. Маша чувствовала необъяснимое счастье, пусть это и глупо – прыгать под «La rokk». Теперь, напротив, она вставала не сразу, некоторое время лежала, вспоминая прошедший день. Иногда ей хотелось подумать о чем-то еще, и она представляла людей, давно ушедших из жизни, представляла лес и серебряный ручей, и длинные палки, которые неслись необратимо вниз по течению.

Сегодня, сентябрьским теплым днем, ей остро вспомнился первый снег. Она, еще сосем маленькая, выходит из подъезда, а кругом, куда ни взгляни – белым-белом… Вчера здесь было темно, мрачно. Черные провалы вместо цветных предметов: и стволы деревьев, и дальний забор, и дом напротив – все отливало слизкой серостью. Коричневые лужи, в которые она, присев на корточки, пускала газетный кораблик. Безветренное и бледное, словно кожа покойника, небо…

И вот, только за одну, единственную, ночь… Маша проводит пальцем по ветке куста, хрустально ледяного. А в воздухе морозном словно легкий перезвон стоит, и снег такой чистый, жалко по нему идти.

5.

На первую пару Маша все-таки опоздала. «До чего доводят мечтания. Первый снег, первый снег, – передразнила себя, – как снег на голову». Уже минут двадцать шла лекци по истории литературы 20 века, читал Лукомский, он недовольно посмотрел, оглянулся, как скрипнула дверь, но ничего не сказал. Таня подняла голову и чуть махнула рукой. Маша пробралась к последнему ряду и села рядом с ней.

– Чего, – спросила Таня, – проспала?

– Ну да…

– А вчера, – Таня зевнула, – было круто. Мяч понравился. Как он в торт – ширк.

Она еще раз зевнула и легла на парту. На первой лекции обычно все спали, и Маша тоже достала из рюкзака цветной шарф. Положила, свернув пополам, под щеку и закрыла глаза. Белыми точками метался снег.

Монотонно зарождался день. Новый. Такой же, как и прошлый.

Как всегда, после второй пары они побежали с Таней в ближайший Макдоналдс, пили горячий безвкусный чай. После третьей вышли постоять на крыльцо. «Дышать свежим воздухом», – как говорила Таня.

Как всегда, мимо проковылял Санчо – единственный парень на курсе. Раньше двенадцати утра он никогда не появлялся в институте. Санчо покосился на Машу и кисло улыбнулся.

– Привет! – кивнула Таня, – ты чего такой?

– А какой? – он остановился и достал из кармана сигарету. Помял немного в руках и сунул обратно.

– Да так,… такой.

– Ну, а чего бы мне не быть таким?! – и он пошел дальше, не дожидаясь ответа.

– Вот странный! – хихикнула Таня. – По всему видно, наркотиками обдолбался.

– Да ну… – Маша не верила, – просто характер.

Санчо имел очень странную, чуть пританцовывающую походку, словно одна нога у него была короче другой. А когда с кем-то разговаривал, переминался и тер свои крупные, потные ладони. При этом посматривал с плохо скрытым высокомерием, прищурив и без того маленькие голубые глазки. «Паровозы», – так называл он всех студентов.

– Просто так, – строго ответила Таня, – запомни, ничего не бывает.

В два часа, на перемене, позвонил Тимур. Он спросил шутливо: «Твои успехи?». И Маша ответила: «Отлично!». Как всегда …

Даже дождь, и тот не стал исключением из правил. Как только закончилась последняя лекция, и Маша вышла из института – на город обрушился сильный и холодный ливень. Конечно, у нее не было с собой зонта. Пришлось накинуть на голову шарф. И, придерживая концы рукой, перепрыгивая лужи, Маша побежала к автобусной остановке.

До музея можно было доехать и на трамвае, выходить через пять остановок. В ясные дни она любила прогуливаться пешком, район был тихим и старинным. Только ряд дряхлых, девятиэтажных домов, подступающих к самой дороге, мог испортить первое впечатление. В автобусе, полупустом, Маша села ближе к выходу и рассеяно наблюдала, как за пеленой дождя в белесом сгущении воздуха плывет череда окон и балконов, цветочных горшков и белых рам.

На крайнем балконе третьего этажа сидела старушка. Как обычно, только с зонтом.

6.

Это было время сумерек. В небе, меж туч, тлела бледно-розовая дуга, отбрасывая вниз какое-то нездоровое, воспаленное сияние. Золотисто вспыхнули лужи.

Дождь кончился. Когда Маша подходила к музею, со ступеней крыльца поднялся незнакомый человек и, чуть помедлив, сделал шаг навстречу.

– Здравствуйте, – проговорил он, – это вот я, Денис.

«Денис», – странное, незнакомое имя. Маша всмотрелась пристально. Парень, наверное, одних с ней лет, в темно-синей замшевой ветровке и потертых джинсах, высокий и худой. Кажется, она его где-то видела. Коричневые, чуть продолговатые глаза, смотрели спокойно и грустно, а на щеках проступил легкий румянец.

– Я вот звонил на днях…

– Да… – она пытается вспомнить, – да-да. А ведь ступени мокрые? – неожиданно спрашивает.

– Мокрые? Ну… – он улыбается, – ничего страшного. Я пришел раньше, думал, тут большое здание.

– А оно… всего один этаж!

Наклонившись, Маша достает из сумки ключ и открывает дверь.

– Директор с женой уехали на время в Эстонию. Там тоже дела. Они вместе все ведут. И музей, первый в России, открыли.

– Случайно узнал. Недавно…

Они проходят в комнату, пахнет влажной соломой и чем-то забытым. Так букет простых ромашек в банке, засохнув, веет терпко и сладковато в сыром ночном воздухе.

Денис рассматривает портреты и фотографии, а Маша достает из шкафа тетрадь и несколько писем.

– Здесь ксерокопии, а подлинник остался в Эстонии. Письма младшей сестре Пелагее. Много писем было жене, Эльвине. Но они утеряны. Кроме вот этой, короткой, записки.

– Спасибо, а «Дорога» – первая повесть?

– Да, первая. Эта мысль… очень старая, если подумать. Жизнь как дорога. Но свои впечатления,… своя интонация внесли новое звучание в эту тему.

– Так всегда бывает… Разве можно открыть что-то принципиально новое? Все уж давно сказано. В мире смерть и любовь. И ты ощущаешь дорогу. Ты странник. Я думаю, когда исчезнет ощущение дороги – исчезнет искусство.

– Еще могу показать черновые наброски… А мне кажется, дорога – это что-то определенное. Настоящая задача литературы – отказаться от всякого рода пути. Из пункта А. в пункт В.

– Игра словами! – перебил Денис, – ощущение дороги – совсем иное, чем траектория, расстояние между двумя точками. Не надо путать. Есть графика и есть метафизика.