Гувернантка с секретом

– Ваш любимец, как всегда. Я его наказала, а Мария Георгиевна обещала нажаловаться Елене Сергеевне.

– И правильно сделали, что наказали, зайчонок мой. А об Еленочке можете не волноваться… – Полесов, кажется, принял мой тон за кокетство и, интимно понижая голос, снова попытался обнять.

– Георгий Палыч, мне нужно умыться, – вывернулась я, благо дверь находилась прямо за моей спиной.

Право, после наших разговоров мне хотелось не только умыться, но и долго тереть свое тело мочалкой. Меня все еще передергивало, стоило вспомнить, как однажды ночью, едва я поступила в этот дом, я была разбужена оттого, что с меня стаскивают одеяло самым беспардонным образом. Уж не знаю, где он раздобыл ключ от моей спальной – я всегда запиралась на ночь. Разбудив же меня, Георгий Павлович обрадовался и принялся раздеваться сам. Просьб моих он не слышал, каждое возмущение понимал как?то очень по?своему, а требование выйти вон опять принял за кокетство и резво запрыгнул ко мне в кровать.

И думать не хочу, на что он рассчитывал, но все кончилось тем, что я схватила с прикроватной тумбочки стакан с водой и разбила его о голову своего работодателя. Как ни странно, помогло. То ли Георгий Павлович впечатлился осколком стекла, который я сжимала весьма решительно, то ли просто осознал вдруг, что не так уж он обворожителен, как надеялся. Так или иначе, Полесов сполз с кровати, подобрал свои ботинки и кальсоны и, бормоча что?то, держась за ушибленную голову, спиною выбрался за дверь.

Уже утром Жоржик вызвал меня к себе – голова его была перебинтована – и несколько обиженно сказал:

– Нехорошо вы поступили, право. Какая ж вы благовоспитанная барышня, ежели деретесь? Вы же понимаете, Лидия Гавриловна, что после… произошедшего я вас более держать в своем доме не могу.

Я подобного разговора ожидала, потому приготовилась.

– Можете, Георгий Павлович, можете, – наставительно ответила я. – Жаль, что вы усомнились в моем воспитании, но если я потеряю это место, то Елена Сергеевна в тот же день получит по почте ваши записки, которые вы имели неосторожность писать мне. Не хочется ее расстраивать.

Елена Сергеевна, супруга Полесова, – тихая, добрая и покорная женщина, родившая ему пятерых детей. Пятой была Лёлечка, которая, слава богу, в мое распоряжение пока не поступила. Так вот, по непонятной мне причине Полесов как огня боялся, что Елена Сергеевна о его похождениях узнает.

Вот и сейчас, услышав, что я сохранила его записки и собираюсь пустить их в ход, он немедленно побледнел и замотал головой, тут же изменив решение о моем увольнении.

В результате я получила прибавку к жалованью, а на ночь принялась подпирать дверь стулом, который обязательно опрокинется, если дверь откроют снаружи. Но особенных посягательств на мою честь с тех пор больше не было, а маленькие вольности я ему прощала, предпочитая с Полесовым не ссориться.

Возвращалась в столовую я очень осторожно – глядя себе под ноги, внимательно осмотрев стул и даже подняв взгляд на потолок. Дети с самым невинным выражением лиц доедали завтрак.

Значит, просто соль в кофе либо сахар в яичнице. Я сделала маленький глоток из чашки и удовлетворенно улыбнулась – соль.

Глава вторая

Как было сказано, я жила у Полесовых в гувернантках уже три месяца. До меня детьми занималась совсем юная истеричная бывшая гимназистка (у меня имелись подозрения, что истеричною она сделалась как раз в процессе работы). А перед нею – какая?то пожилая сердобольная англичанка, потакающая детям во всем и, как следствие, неимоверно их разбаловавшая.

Впрочем, баловали этих детей все. Не помню дня, чтобы хозяйка дома, Елена Сергеевна, не упрашивала меня слезно «отпустить деточек сегодня пораньше», а раз в неделю так и вовсе заявляла, что дети «света белого не видят, круглые сутки за учебниками», потому она с чистой совестью забирала их на весь день и уводила гулять. Это при том, что субботу и воскресенье дети и так не учились.

И все же кое?чем я гордиться могла: Митрофанушка хоть и писал по?русски с позорными орфографическими ошибками, зато худо?бедно, но строил уже фразы на немецком – ведь поводов наказывать себя зубрежкой языка он давал достаточно.

С близнецами, к счастью, проблем было меньше всего. Да, они и трех минут не могли высидеть спокойно, постоянно отвлекались, спорили, норовили подраться, но зато и заинтересовать их уроком было куда проще, чем старших детей. Правда мне приходилось напрягать все свои таланты и устраивать театр одного актера, когда, например, я рассказывала о рыцарях?крестоносцах. Но, право, это стоило того, чтобы близнецы слушали меня с горящими глазами. Вот с точными науками сложнее: хоть на одной ноге прыгай, арифметика от этого интересней не станет. Первые месяца полтора я билась, что рыба о лед, не зная, как внушить мальчишкам всю важность арифметики. Пока не догадалась вдруг на одном из уроков истории заметить как бы невзначай, что любимые их полководцы, Суворов и Кутузов, добились своих побед благодаря знаниям в математике и стратегии. А спустя пару дней я услышала, как Конни, заводила среди братьев, вполголоса наставлял Никки:

– Я знаю, что скукотища! Но пойми ты, что без счетов в армию не возьмут!

– А может, она врет все, может, и возьмут… – слабо возразил Никки.

«Она» – это я, их любимая учительница.

– Да не, не врет. Мари тоже так сказала.

Ну да, Мари – непререкаемый авторитет, разумеется.

– Значит, надо… – тяжко вздохнул Никки и зашуршал, открывая задачник. И тут же захныкал: – Да ничего я не понимаю! Цифры все да закорючки… а это что за знак?

Конни тоже вздохнул:

– И я не понимаю. Нужно завтра пойти к ней и сызнова спросить.

– Мари увидит! – ужаснулся Никки.

– Ну… можно до уроков. Тихонько, чтоб не слышал никто.

Мари… с нею было тяжелей всего. За три месяца я так и не сумела подобрать ключик к этой девице. Хотя и не очень старалась, если быть откровенной: мне всего?то нужно было, чтобы дети прилежно выполняли задания и не слишком докучали мне. Вообще?то Мари была девицей очень неглупой, сообразительной и эрудированной в самых неожиданных областях. Обожала шокировать домочадцев цитатами из Ницше и Карла Маркса и раз за разом пыталась доказать всем, что православие – ложная религия, а истинное видение мира людям открывается только после прочтения буддистских сутр…

Еще Мари сама пыталась изучать японский язык и культуру – ума не приложу, на что они ей сдались. Зато ее ошибки в родном языке могли соперничать по глупости с ошибками младших братьев, и по?французски она говорила едва?едва. Это при том, что в следующем году ей дебютировать, а я понятия не имею, как можно вывести ее в высший свет московского общества и не сгореть при этом со стыда!

Манера Мари одеваться заслуживала отдельного внимания. Сочетать ярко?алую блузку в полоску с зеленой юбкой в клетку было для нее в порядке вещей. Ежели она надевала платье, то почти всегда это платье было декольтировано столь сильно, как я, например, не решусь надеть даже на вечер.

С волосами она и вовсе творила что?то невообразимое – должно быть, это снова была дань японской культуре.

– Что это у тебя на голове, деточка? – спросила Елена Сергеевна, когда Мари в первый раз вышла в подобном виде.

– Это прическа японской гейши, маменька.

– А что такое гейша? – простодушно изумилась та.

– Проститутка, – охотно пояснило дитя.

Маменька залилась краской, а папенька расхохотался.

Родители полагали, что их шестнадцатилетнее чадо – сущий ребенок, и приходили в восторг от его шалостей. Шалостями считалось ношение декольтированных платьев, обнажающих уже вовсе не детские формы, похищение учебников из классной комнаты с целью сорвать урок, а также и порча ножницами моего вечернего платья – Жоржик любил, когда я посещала званые вечера вместе со всей семьею, а иногда и без его жены вовсе. Подозреваю, что за порчу платья Мари все же досталось бы от родителей, но институтское прошлое запрещало мне жаловаться «старшим» на что бы то ни было. Я лишь стала тщательнее следить, чтобы дверь моей комнаты всегда была заперта.

* * *

Занятия оканчивались обычно в два, после чего все шли обедать. Я тоже проголодалась, однако мне было жаль тратить свое личное время на общение с Полесовыми, потому я решила, что пообедаю в городе, во время прогулки, поскорее переоделась и вышла на улицу.

Полесовы занимали весь второй этаж дома номер двадцать по Пречистенке. Квартира эта была не очень?то по карману Георгию Павловичу, который служил мелким чиновником в суде, но он изо всех сил старался сохранить апартаменты на Пречистенке, где жил, как он считает, tout le beau monde de Moscou[3 - Весь высший свет Москвы (фр.).], к коему он, разумеется, себя причислял.

Я привычно прошлась пешком до Арбата и в чистеньком уютном кафе, где была частой гостьей, выпила кофе с пирожным, после чего на извозчике добралась до Кузнецкого Моста.

Этот район Москвы считался раем для московских модниц, поскольку именно здесь сосредоточились лучшие модные, галантерейные и ювелирные лавки, преимущественно иностранные. Роскошные парижские платья за стеклянными витринами, завораживающие дух названия на ярких вывесках – «Гажелен?Опижес», «Сиже», «Чарльз Уорт», «Фаберже». Никогда прежде, пока училась в Смольном, я не интересовалась особенно модой, однако, зажив самостоятельно и начав распоряжаться деньгами, я вдруг с удивлением обнаружила, что мне нравится наряжать себя. Потому этот район я особенно любила.

Март в этом году выдался студеным, и вся Москва до сих пор была заметена снегом, но на Кузнецком Мосту даже казалось чуть чище и солнечней. Я не без удовольствия прошлась вдоль Петровки, щурилась весеннему солнцу, разглядывая роскошные экипажи и изысканные туалеты дам, но делать сегодня покупки была не намерена. Я выбрала лишь несколько новых книг в букинистической лавке, потом заказала носовых платков и без интереса перемерила три пары перчаток, но так ничего и не купила. Зажав сверток с книгами под мышкой, я свернула в Столешников переулок и вскоре уже тянула на себя дверь под скромной, немного покосившейся вывеской, «Лефевр и К

».

Это тоже был рай – причем уже персонально мой. Парфюмерная лавка, куда свозились как новинки из Европы, так и одеколоны российских парфюмеров – вечно соперничающих между собой месье Брокара и месье Ралле.

Хозяйка лавки, дама чуть за тридцать, эмигрантка из Франции, черноглазая смуглая брюнетка, которую все всегда звали просто Марго, без фамилии и без обращения мадемуазель, была истинной парижанкой. Изысканная и утонченная до кончиков ногтей, окутанная шлейфами самых неожиданных парфюмов и, несмотря на то что живет в России уже очень давно, говорящая с сильным акцентом. Я и сама до девяти лет воспитывалась во Франции, французский язык считала родным, а русский долго мне не давался, как и избавление от акцента. Однако три месяца назад, когда возникла такая необходимость, я сделала над собой усилие – часами просиживала возле зеркала, тренируя артикуляцию и произношение, и теперь, кажется, говорила по?русски вполне чисто. Мне удалось даже овладеть московской манерой разговаривать – чуть растягивая гласные и смягчая шипящие. По крайней мере, ни мои наниматели, ни домашняя прислуга, ни друзья не подозревали, что я родилась за пределами Российской империи. Я считалась сиротою, дочерью мелкопоместных дворян Тальяновых, которая, по милости друга семьи, графа Шувалова, была устроена в Смольный после смерти родителей. С такой легендой мне было жить несколько проще.

Пока Марго обслуживала клиенток, я рассматривала полки стеллажей, уставленные склянками с ароматным содержимым: душистыми мылами, эфирными маслами и прочими милыми женскому сердцу вещицами. Среди склянок я отыскала вытяжку из сирени и, чуть приоткрыв флакон, припала к нему, закрывая глаза и мысленно уносясь в ту весну и тот май. Сирень я любила больше прочих ароматов Марго, но любовь эта была тайной, только моей. Я редко душилась сиренью «на выход», как будто боялась, что воспоминания мои кто?нибудь подслушает.

Наконец покупательницы ушли, не пряча улыбок и сжимая в руках свертки с покупками – уйти от Марго без ароматной обновки и хорошего настроения было невозможно, поскольку она умела достучаться до каждой женщины, угадывая, что она именно сейчас хочет. Хозяйка лавки сама закрыла за ними, вывесив за дверь табличку «Обед», повернула щеколду, опустила портьеры и потом только вернулась, с ходу целуя меня в обе щеки.