Незнакомка с родинкой на щеке

– А тебе-то что за дело? Ходют тут…

Я посетовала лишний раз, что хотя бы перчаток не захватила, но, разумеется, сдаваться не собиралась, а решила ему подыграть:

– Слышала я, будто гувернантка хозяйке требуется. Так вот, пришла я. И рекомендации имеются. Пустишь?

Для убедительности я полезла в карман в складках накидки, долго искала там, пока не вынула одну-единственную копеечную монету, чудом завалявшуюся. И неловко сунула ему.

– Не велено никого пускать, – еще более надулся швейцар, но копейку припрятал. – Завтра приходи. Генерала не будет, а хозяйка, бог даст, примет…

– Генерала? – я не скрыла удивления.

– Его превосходительство генерал Хаткевич! – прищелкнул каблуком швейцар. – А ты что ж, не знаешь, к кому нанимаешься?

– Знаю-знаю, голубчик… Спасибо.

– Спасибо-то в карман не положишь, – упрекнул тот.

– Чем богаты, – я еще раз жалко улыбнулась. Все наперекосяк!

И в задумчивости отошла.

Хаткевич… Так монограмма «Н» на платке это первая буква не имени, вроде Натальи или Нины, а фамилии, ежели латиницей писать.

Я прогулялась вдоль фасада, то и дело посматривая – не выйдет ли незнакомка вновь. Настырно заглянула меж прутьев кованой решетки, что перекрывала въезд во внутренний двор. Там, на зеленой поляне, среди клумб резвились двое детей, совсем младенцев, года по три. Выходит, угадала я с гувернанткой.

Генерал Хаткевич был важною фигурой в Петербурге, кажется, и я о нем кое-что слышала. А четыре года назад, пока я еще обучалась в Смольном, по столице прокатилась весть о его пышной свадьбе. Точно помню, что невестою была совсем юная девушка – мы с подругами еще сетовали, как же можно в семнадцать лет выходить за старика, хоть и богатого? И были уверены, разумеется, что нам-то точно достанутся принцы.

Так значит, незнакомка и есть его жена и мать этих детей… Чем же ей мог насолить Ильицкий?

Глава третья

Прожив в Петербурге большую часть жизни, я все же непростительно редко бывала на Васильевском острове. Что и неудивительно: для смолянки свободно выйти за ворота alma mater это вовсе l'absurditе[7 - Абсурд (фр.)]. Окончив обучение, я раза три посещала великолепную библиотеку Императорского университета, который и находится на Васильевском острове – и то в глазах дядюшки, бывшего тогда моим опекуном, выглядело почти безрассудством. Слишком уж необжитой была сия местность и даже несколько marginal. В последние годы, я знала, его много обустраивали, но в моем воображении весь остров так и оставался одним большим Смоленским плацем, дурно прославившимся в Петербурге как место общественной казни. В шестидесятых здесь был повешен Каракозов, неудачно покушавшийся на императора Александра, а в конце семидесятых Соловьев[8 - Оба – участники тайного революционного общества, народнической организации «Земля и воля», просуществовавшего до 1879 г., когда Соловьев был казнен.], бывший, между прочим, отчисленным студентом университета, перед дверьми которого я и стояла сейчас в некотором душевном трепете.

Я решила полагаться на Женю во всем. Не верить и не принимать всерьез злые слова о нем той незнакомки. И все же не иначе как сам черт привел меня сюда – дабы я могла убедиться лично, что слова ее есть бред сумасшедшей.

Швейцар не проявил ко мне никакого интереса, и я беспрепятственно вошла. И, взбудораженная мыслями о Смоленском плаце, глупо отшатнулась от первого же попавшегося на пути студента, будто списанного с романа Достоевского. Почти уверена, что у Родиона Раскольникова был такой же шальной взгляд на исхудавшем небритом лице, сальные волосы и мятая, истерзанная кем-то фуражка. А под огромным не по размеру плащом, он, безусловно, прятал топор, заготовленный для какой-нибудь скверной старушки…

Впрочем, это, конечно, мое воображение разыгралось: студент, с которым я столкнулась на лестнице, даже поклонился и невнятно объяснил, куда пройти. Там дотошно у меня выпытывали, кто я такая, да зачем мне понадобился Евгений Иванович. Отчего-то долго не верили, что я его жена, пытались поймать на противоречиях. Один не слишком воспитанный господин даже хотел выгнать – будто бы Ильицкому некогда. Но другой, седенький благообразный профессор, сжалился и послал одного из подручных за моим мужем – пойти к нему самой мне так и не позволили, сославшись, что я обязательно заблужусь в мудреной системе коридоров.

После я долго (очень-очень долго) дожидалась Ильицкого на лестнице, оставшись наедине со своими мыслями. По крайней мере, в одном сомневаться не приходилось: среди преподавателей имя Ильицкого было на слуху, и никто даже предположения не высказал, будто Жени сегодня нет.

Значит, незнакомка мне лгала.

Или же лгали ей, когда она разыскивала моего мужа…

И все бы ничего, отмахнуться от ее обвинений и забыть. Да только очень уж долго не было Жени. А явился он запыхавшийся – всю дорогу бежал.

– Так это все-таки ты? Что стряслось?! – Ильицкий выглядел взволнованным, будто жене навестить мужа на службе это и впрямь какая-то невидаль.

Я же старалась казаться беспечной. Ну и пусть душу мои рвали самые скверные предчувствия – давать тревоге волю я не собиралась. Женя меня обманывать не станет, я точно знаю. Всему есть разумное объяснение, которое я обязательно найду.

– Ничего. Просто я не успела кое-что сделать утром.

Я подошла сама, взяла его за руки и, встав на цыпочки, нежно коснулась Жениных губ своими.

– Ты так скоро ушел утром, что остался без своего законного поцелуя. Это не давало мне покоя весь день.

Увы, но хмурую морщинку меж его бровей мне и тогда удалось разгладить не сразу. Ильицкий воровато оглянулся, убеждаясь, что на лестнице мы одни, и только потом хоть сколько-нибудь тепло мне улыбнулся. Но все-таки упрекнул:

– У меня лекция, я как подстреленный сорвался бежать из другого крыла, думал… Бог знает что случилось!

– А что может случиться? – невинно осведомилась я. – Самое ужасное происшествие за мой день заключается в том, что я так и не наняла кухарку. Мне немного помешали… Но это не важно, милый, ведь главное, чтобы мы доверяли друг другу – все остальное образуется. Не так ли?

– Ну да… – кисло признал он.

И отвел глаза, делая вид, что смотрит на часы.

Он лгал мне! Все-таки лгал! По-прежнему у меня не имелось фактов, но это было уже столь очевидно, что я не знала, за что еще ухватиться, чтобы продолжать верить.

От Университета я добиралась на Малую Морскую пешком, но не заметила дороги вовсе. А ворвавшись в дом, отмахнулась от Никиты, сетовавшего, что кухарки ждали-ждали меня, да разошлись.

Не до того мне было. Я скорее отыскала на столике в передней блокнот: слава богу, после нашей незваной гостьи никто им не пользовался, так что имелся шанс разглядеть на верхнем листе следы ее письма. Совершенно мизерный шанс: карандаш очень мягкий, и единственное, что мне удалось прочесть, пройдясь по листу легкой штриховкой – окончание записки, где от волнения незнакомка слишком сильно давила на бумагу.

Порадоваться ли мне, что это оказалась все-таки не любовная записка?..

«…учтите, у меня есть связи. Я отомщю!!!!»

Четыре восклицательных знака и глупая школярская ошибка.

А ведь супруга генерала Хаткевича и правда могла отомстить… Знать бы еще за что. Наверняка об этом говорится в первой части письма. И мне в голову пришла новая идея: шанс еще более мизерный, но не попытаться я не могла – бросилась в Женин кабинет. И мысленно возблагодарила Катю за ее лень, потому как в пепельнице по-прежнему лежал скорчившийся черный клочок бумаги.

Угрызений совести на этот раз я не чувствовала, только злость. И немного охотничьего азарта… Кажется, совсем чуть-чуть, самую малость, но я соскучилась по всем тем премудростям, которым учил меня дядюшка.

Готовилась медленно, тщательно, чтобы не ошибиться и не загубить дело. Во-первых, закрепила над Жениным столом лупу и добавила больше света; медицинского пинцета под рукою не оказалось, но щипцы для бровей с легкостью его заменили. Ах да, самое важное! В конспектах, которые я штудировала по велению дядюшки, говорилось, что жженая бумага непременно рассыплется от первого же прикосновения – ежели, не смочить ее предварительно любою влагой. Желательно с некоторым количеством масла. Духи как раз подойдут!

Я легонько распылила над пепельницей Fleur d’Italie маэстро Эме Герлена – лишь, чтобы уцелевший клочок бумаги не был таким сухим и хрупким. А после, затаив дыхание, крайне осторожно попыталась расправить его щипцами. И не сдержала мучительного стона, потому как большая часть записки все-таки рассыпалась… Хотя следовало радоваться уже тому, что, по крайней мере, треть ее – из середины – осталась невредима.

Это была моя первая pratique[9 - Практика (фр.)], и я глазам своим отказывалась верить… Ведь выведенные мягким карандашом буквы читались вполне сносно – тускло поблескивали на черной бумаге. А при правильной постановке света даже складывались в слова.

«Заклянаю, ежели осталось в вас чтото человеческое – вы оставете в покое его! Его и меня! Умаляю вас, он такой замечатель…»

Снова ни имен, ни фактов – одни истерические восклицания да ошибки. Madame Хаткевич явно не получила должного образования, а значит, едва ли ее родители принадлежат к высшему сословию.

Из письма выходило, что Ильицкий донимает ее семью. Ильицкий, а не она нас! И кто этот загадочный «он», из-за которого она так убивается? Муж-генерал?

«…учтите, у меня есть связи. Я отомщю!!!!»

– Плохи наши дела, ежели она и правда возьмется мстить. Да еще с помощью мужа, – произнесла я вслух задумчиво. – Во что же ты ввязался, Женя?