Умри – воскресни

– Я звоню тебе сказать, что ты шикарная женщина и весьма мне понравилась, – сказал он.

Я подумала, что он говорит это, потому что ждет ответных восторгов.

– Ты тоже супер, – кисло сказала я.

– Я буду звонить, – пообещал он.

– Как хочешь, – ответила я.

Через полгода он отменит совет директоров, чтобы вылететь ко мне из Москвы.

7

То, что началось как чистый секс, от скуки или тяги к приключениям, или из любопытства, или потому что кому-то из нас, или обоим эта связь показалась лестной, удобной, или пикантной, или занятной, но вся это ни к чему не обязывающая дребедень вдруг обернулась любовью.

Как всякая любовь, она оказалась мучительной, неуместной и нелепой.

Мы не говорили о любви. Наоборот, мы твердили, что не подходим друг другу. Это скоро стало излюбленной темой наших бесед. Кто-то один начинал и второй всегда подхватывал, да так резво, как только мог. Мы наперегонки соревновались в доказательствах того, почему нам никогда не быть вместе.

Мы кричали, что это-конечно же-никакая-не-любовь. Это измена, если называть вещи своими именами, это предательство, если впадать в патетику, или просто интрижка, если быть снисходительными к себе.

– Это даже не связь, – убеждала я, – потому что секса недостаточно для того, чтобы связать людей.

Он соглашался с интеллектуальной горячностью, свойственной образованным кавказцам, и на этом разговор обрывался. Никто из нас не был настолько смел, чтобы признать, что этого-то как раз более чем достаточно.

Все прочее уже чересчур.

Например, творчество.

8

Творчество объединило нас, людей очень разных – по характеру, возрасту, статусу и жизненному опыту. Я считала себя писателем, а он – художником, вот мы и сошлись. Забегая вперед, скажу, что в завершение наших отношений я написала картину, а он – пьесу, увенчав наше взаимопроникновение столь эффектной переменой ролей.

Он предавался живописи как пороку. На работе он закрывался у себя в кабинете и садился у мольберта. Он был самоучкой, живописи не учился никогда, не имея представления о светотени или законах перспективы, но самоуверенно писал маслом. Несмотря на явные огрехи, его картины казались мне гениальными.

Я была менее вдохновенна и поэтому не так искренна. И мои произведения ему не нравились.

– Типичная попытка прикрыть избытком страсти недостаток мастерства, – сказал он как-то об одном из моих рассказиков.

9

Я очень мучила его. Может, так выражалась моя любовь или мое неравнодушие, раз уж мы договорились избегать этого слова? Я не вспомню ничего, что я не сделала бы оскорбительного для мужчины, тем более мужчины восточного.

– Ни одной женщине в своей жизни я не прощал и сотой доли того, что сходит с рук тебе, – говорил он.

Его снисходительность делала меня все более беспощадной.

Я прогоняла его, потому что мне нравилось смотреть, как он возвращается. Его унижение стало для меня важнее всего остального. Я знала, что он вернется, и нет такой выходки, которую он не способен простить мне.

Я по недомыслию приняла его покладистость за слабость характера. А он не был слабым. Он был милостивым – и только.

10

Оскорбившись, он держал паузу, он мог молчать неделю, месяц. Два месяца было его пределом, он всегда объявлялся первым, держась весело и приветливо, как будто ничего не случилось. Я все помнила, но заставляла его делать вид, что он не помнит ничего.

Но после последней ссоры прошло слишком мало времени.

Он позвонил на следующий день, утром. Это был рабочий день, хотя я почему-то не пошла в офис, поэтому его звонок застал меня в постели.

– Что-то ты больно рано, – сонно ухмыльнулась я, услышав его голос. – Двух недель еще не прошло. А ты уже мириться. Соскучился?

Он не перебил меня, но я почему-то замолчала. Возникла пауза.

– Я звоню сказать тебе, – начал он преувеличенно равнодушным тоном, словно обращаясь к аудитории. – Я звоню сказать тебе, что намерен завершить наши отношения.

Я расхохоталась:

– Какая чушь. Прекрати, это не смешно! Куда мы друг от друга денемся?

– Ты можешь притворяться, сколько тебе угодно, – ответил он. – Но я однозначно ухожу.

Окончания разговора я не помню. Это единственное, что я плохо помню из наших отношений – окончания разговоров, последние минуты свиданий, расставания в такси, у поезда, в аэропорту.

Я не восприняла его решение как окончательное, хотя общаться мы прекратили немедленно. Мы не разговаривали полгода. Но это не мешало мне считать нас парой.

Мы общались – обмениваясь молчанием.

Его ник жил в моем контакт-листе в аське. Я не отправляла ему сообщений, ни привет, ни как дела, хотя у меня была уверенность, будто бы отправляла. Наше молчание все больше напоминало пантомиму, танцы вокруг тишины. Мы включали компьютеры, загружали аську и почту, дальше шел вдохновенный обмен молчанием, в шесть я молча прощалась и уходила, оставляя зеленый цветок его аськи одиноко гореть.

Дома я вскакивала среди ночи, и завернувшись в одеяло, включала компьютер. Я жадно отхлебывала молоко, дуя на пенку, потом дрожащими пальцами пробегала по клавиатуре, грузилась аська, переливаясь как цветик-семицветик, и появлялось окошечко с надписью «В сети/0».

Я начинала писать ему сообщение, строчила лихорадочно, пока окошко не начинало мигать «Превышен допустимый объем символов». Мне не хотелось посылать ему длинных посланий, я хотела уложиться в одно окошко. Одно окошко – одно предложение, один абзац.

Как всякое любовное послание, оно было жалким и гордым одновременно.

Я сохранила это письмо. В нем есть только один знак препинания – точка в конце. Нет запятых, двоеточий, вопросительных знаков – я не перечисляла обиды, не объяснялась, не спрашивала. Ничего нельзя понять из этого письма. И тем более никогда не скажешь, что оно о любви.

Впрочем, это первое, о чем мы договорились – ни слова о любви.

11

Я не отправила ему письмо. Но это ровным счетом ничего не изменило. Какими судьбоносными подчас оказываются мелочи – взгляд, оговорка, жест, особенно письмо – отправленное не вовремя или не по адресу, оно вносит сумятицу и сбивает с толку часы судьбы. А это тот самый случай, когда мое письмо не сыграло никакой роли. Я могла отправить его, а могла не отправлять. Письмо не стало даже поводом к разговору в кругу друзей («А она мне пишет и пишет, всякую ерунду…»), или забавным воспоминанием («Была у меня одна, письма любила писать…»).

Итак, я не отправила письмо, а он не ответил, хотя мог бы, с его умением чуять изнанку событий. Но он молчал.

Я черпала молчание то огромным ковшом, то цедила чайной ложечкой – но вкус его не менялся.

Через полгода я вычерпала его молчание до дна. Оно просто закончилось. Я впервые ощутила, как может легко оборваться тяжелое молчание другого человека, обернувшись невесомостью, будто мотыльковым крылышком махнув.