На крючке

– Мы еще толком ничего не знаем. А-а, вот, наверное, и дядя Коля, – Руденко улыбнулся поднимавшемуся нетвердой походкой мужчине. – Сейчас все окончательно выяснится. Вы будете понятым? – снова обратился он к Браницкому.

– Да-да, – с ответственным видом произнес тот, – о чем речь!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Дядя Коля, поджарый мужик с пропитым лицом, ограничился скептическим взглядом. Потом, почесав в грязном затылке, спросил, лениво растягивая слова:

– Чего на-до, ше-еф?

Он поднял мутный взор на горящего от нетерпения Руденко.

– Дверь взломать, – коротко сказал тот, – можешь?

Дядя Коля, которому алкогольный кайф придавал повадки флегматичного скептика, пожал плечами, мол, а как же, конечно, могу, и принялся за дело. Неторопливо, спокойно, обстоятельно. Просьба Руденко не вызвала в нем ни удивления, ни протеста, ни даже сколько-нибудь явного интереса. Может быть, он и хотел бы выполнить работу как можно скорее, чтобы от него отвязались, но был под градусом, а потому трудился, как при замедленной съемке. Когда дверь подалась, Руденко, не поблагодарив его, двинул в квартиру. Потом, словно вспомнив о Самойлове, Яне, понятых, о лежавшем на нем грузе ответственности, громыхнул своим звучным баритоном:

– Ничего не трогать, сохранять спокойствие!

Уже в прихожей у него была возможность убедиться в Яниной правоте – кругом царил вопиющий беспорядок.

– Боже мой, боже мой, – испуганно и удрученно приговаривал Браницкий, прикрывая то и дело рот ладонью.

– Господи! – вторила ему потрясенная открывшейся ей картиной разгрома Елизавета Петровна, с опасливой осторожностью переступавшая через горы выброшенной на пол одежды.

Яна прошла в спальню. Постель тоже была распотрошена. Простыни и подушки валялись на полу, матрас был нещадно изрезан.

– Черт! – заорал из кухни Руденко.

Все сбежались на его крик. Самойлов тупо смотрел на лежащее в неестественной позе тело.

– Нет, не ваза, а сковородка, – присевший на корточки Руденко взял через полотенце чугунную сковороду. – Ручка вон аж куда отлетела, – показал он под раковину.

Действительно, отлетевшая ручка подобно городошной бите прошлась по ряду пивных бутылок и банок, несколько из которых разлетелись вдребезги.

– Ой! – вскрикнула Елизавета Петровна, едва не шмякнувшись в обморок. К счастью, ее вовремя подхватил Самойлов.

– Уведи ее! – раздраженно бросил ему Руденко.

Сержант поволок ошарашенную женщину в гостиную.

– Вот так та-ак, – Браницкий стоял над трупом бледный, как полотно, но старался не показывать вида, что волнуется. – Кто же это ее?

– Мы бы тоже хотели это знать, – грубо ответил Руденко. – Ну, где ты там? – крикнул он Самойлову. – Иди, ты мне нужен. Надо вызвать экспертов. Ничего не трогать, еще раз говорю.

Он грозно посмотрел на Браницкого и взялся за рацию. Лев Сигизмундович удалился в гостиную, где на диване полулежала, глубоко откинувшись в подушки, Елизавета Петровна. Яна последовала за Браницким. Вскоре к ним присоединился и Руденко. Он по-хозяйски поднял опрокинутый стул, уселся на него и, окинув комнату цепким, все примечающим взглядом, обратился ко Льву Сигизмундовичу.

– Вы что-нибудь можете сказать о Галкиной?

Чувствуя в Руденко если и не противника, то натуру, во всем противоположную ему, Браницкий нахохлился, заложил ногу на ногу и, сделав неприступный вид, закурил.

– Да, могу. Женя была приятной девушкой.

– То есть? – потребовал уточнений Руденко, распознав в Браницком женственно-нездоровую натуру творческого работника.

Для него, милиционера, любая богема, богатая, нищая, творческая или играющая в творчество, была подозрительна, паразитарна, враждебна интересам трудового класса. Лейтенант не догадывался, что подобный взгляд на вещи он унаследовал от бывшего строя. В силу присущей ему наивности и простоты он полностью отождествлял себя с таким подходом, не удосуживаясь сделать критический разбор своим суждениям.

– Отзывчивая, душевно щедрая, хотя и вспыльчивая. Но это в ней говорила ее гордая натура, она не терпела неуважения со стороны пусть даже любимого человека! – торжественно изрек Браницкий.

Здесь Руденко продемонстрировал свою толстокожесть. Он тупо воззрился на Льва Сигизмундовича, ни одним мускулом не выдавая впечатления от услышанного панегирика и таким образом пробудив в Браницком наряду с досадой сладострастно-горькое чувство своей отъединенности от подобных грубых натур. Ибо такое высокое одиночество и приятно, и тяжело, оно задевает тщеславные струны души человека, но в то же время уводит его все дальше от шумной канители жизни, делая ипохондриком и меланхоликом. И только воинственный дух несогласия с прозой бытия, которой подчиняются низкие сердца, заставляет иных предпочесть гордой самоизоляции свободный поединок с пошлыми людишками. Вот о чем думал Браницкий, вертя в воздухе носком своей бежевой туфли.

– Вы хотите сказать, что у нее были конфликты с ее другом?

– Это неизбежно, – философским тоном заявил Браницкий. – Он не стоил ее.

– Ну уж это как сказать, – ожила Елизавета Петровна, – они были прекрасной парой.

У нее на глаза навернулись слезы.

– Ха-ха, – манерно рассмеялся Браницкий, – вы близоруки, Елизавета Петровна. Извините, что говорю вам это. Вы не видели внутренних баталий, так сказать. За фасадом счастливого союза вы проглядели трагедию душ, – высокопарно выразился он.

– Какую трагедию? – с пренебрежительным недоверием полюбопытствовал Руденко.

– А вот вы все время молчите, – сдержанно улыбнулся Браницкий Яне, явно симпатизируя ей. – Что вы на это скажете?

– Я не настолько хорошо знала девушку, чтобы судить, кто прав, – ответила Яна.

– Этот мафиози не мог дать Жене ничего хорошего, – скептически поджал губы Браницкий.

– Мафиози? – заинтересовался Руденко.

– Итальянский, – таинственно улыбнулся Лев Сигизмундович. – Он похож на итальянского мафиози, уверяю вас. Вы случайно не находили здесь его фото? – обратил он ироничный взгляд к лейтенанту.

– Не успел, мы же с вами вместе вошли, – буркнул Руденко, – К тому же тут, чувствую, полным-полно отпечатков. Фото подождет. Когда вы видели Галкину в последний раз?

Руденко приклеил ко Льву Сигизмундовичу наэлектризованный недоверием взгляд.

– Дня два назад видел, как она входила в подъезд. Наверное, у нее был выходной, – с беззаботно-манерным видом сказал Браницкий.

– Каков был характер ваших отношений? – в неожиданно резкой манере спросил Руденко.

– Соседский, ну, может быть, дружеский, – снисходительно улыбнулся Браницкий, – иногда мы вместе пили чай, перебрасывались парой-другой слов. Я, видите ли, литературный критик. Люблю поговорить на общие темы, а Женя кончила филфак, причем с хорошими оценками. У нас были темы для общения.

Браницкий кашлянул для солидности.

– Поня-атно, – мрачно процедил Руденко, словно тот факт, что у Галкиной и Браницкого находились общие темы для разговора, в чем-то изобличали последнего. – И она делилась с вами своими проблемами?

– Да, представьте себе. Она говорила об охлаждении со стороны своего кавалера, Антона. Она переживала.

– И когда началось это охлаждение? – не отрывал от него напряженного взгляда Руденко.