Попутный лифт

– Да ну тебя, сама ты влюбилась! Пошли, пора.

Некоторое время объёмные зрительные образы фоминской телесности занимали их настолько, что, против обыкновения, они возвращались молча и не встречались взглядами.

Волос на груди у Павла было совсем немного. О том, что это преимущество, что бывают мужчины, грудь которых напоминает «некошеный луг», он узнал не так давно от медсестры, когда та крепила к нему присоски с электродами для снятия кардиограммы. Тема сравнительной волосатости не посещала его ум исследователя, чему способствовала и немалая близорукость, вступающая в права вместе со снятием очков в бане или на пляже. (Между прочим, пляжное времяпровождение ныне вызывало в нём скуку.)

Дамы вернулись в тренинговую аудиторию незадолго перед Фоминым, предпоследними, в тот момент, когда Семён начал рассказывать анекдот о серой мышке. Рассказывал Ларисе, но так громко, что слышали все, кто был вокруг:

– Серая мышка крутится перед зеркалом. И так, и сяк. И приговаривает: «Какая я красавица, какая я умница. Умница и красавица! Ай да я!». И тут она случайно пукнула. Смутилась и убежала.

К чему это он? А правда ли, что рассказчик всегда говорит о себе?

Как подтаявший снег цепляется за покатые весенние крыши, так отсвет улыбок ещё не сошёл с лиц, когда Павел Николаевич обвёл глазами круг и словами отменил перерыв:

– Вернёмся к нашим баранам.

Тренинг – это не лекция, не семинар. Чтобы помочь участникам и самому себе вернуться в состояние предобеденной непринуждённости, он намеренно начал шутливо. Прогрохотали те слова, которым было поближе: просто скатились по жёлобу из мозга на ложбинку языка. Естественно, осознавать или не осознавать двусмысленный контекст поговорки приходилось тем, к кому она была обращена. Прощение было неизбежно; здесь проявился талант Фомина через пару дней занятий создать в группе обстановку бережной уважительности, которую поддразнивание лишь оттеняет. Это поддразнивание – нечто сродни мальчишескому снежку в сторону девочки, которая почему-то нравится: естественная непоследовательность в обучении психологическому консультирования, где сначала идет допущение о собственной непоследовательности, а уж потом – признание факта непоследовательности клиентов. Как многое может измениться между незнакомыми до того людьми за неделю, проведённую вместе! Не то, чтобы так происходило исключительно в тренингах, но в пространстве тренинга это было почти предопределено. Наличие такого «почти» всегда бросало Павлу Фомину вызов, извлекало ощущение чего-то реально происходящего, будило азарт. Тот самый, любимый им в себе.

Следуя намеченному плану, он начал разбирать тему о ревизии прошлого.

Долой пересказ учебника. Кого интересуют закономерные тяготы путника, уверенного в несомненной правильности курса, но идущего по рыхлому, выше колена, снегу? Нынче фоминообразный преподаватель апеллировал к альпинистской связке исторических фактов с их современными интерпретациями; связке много перестрадавшей, потёртой от многократной эксплуатации и ненадёжной. Стоит проделать путь несколько раз, и вот уже каменная скала под ногами оказывается совсем не твёрдой опорой, а облачным сгустком, дробимым наскоками ветра на разноцветные фантики-фантомы – горькие, сладкие, кислые, солёные. Это ли не есть искомый, установленный факт – четырёхтактный, неоспоримо надёжный факт физиологии вкусовых ощущений? Но, подобно семенам зрелых одуванчиков между страниц толкового словаря русского языка, когда тот раскрывает всё сущее, даже на открытом пространстве пробивается к нам терпкий и нежный вкус бабушкиного айвового варенья; рукотворная секретность для языка обеспечена не бабушкиной скрытностью, не утаиванием рецепта!

Фомин принялся пояснять:

– Одно из очень ранних воспоминаний, мой день рожденья. Мне четыре года. Празднование устроено родителями так, как это было принято тогда повсеместно и в Нижнем Вяземске, и «по всей Одессе». – (Фомин нет-нет да и вставит, как сейчас, заметное «э», выпирающее занозой: говорил иногда «Одэсса», «шинэль», «новэлла». Тупое эхо от удара кувалдой по забиваемому в мягкую землю деревянному колу.)

– Кого приглашать, определял я сам, – продолжил он.

Среди приглашённых были и закадычные друзья из детского сада, и друзья-соседи – соратники по штурму снежных крепостей во дворе, с двух сторон ограниченном деревянным забором. Они же – спутники по экспедициям в бескрайние прерии запретного зазаборья, которые определённо и строго не одобрялись взрослыми. К счастью для всех, те не афишируемые экспедиции в большинстве своём оставались без последствий, если не считать за них бесчисленное чередование досок, оторванных для прохода одними и приколоченных обратно другими. Чего никак не удавалось – так это вспомнить «истинные» размеры двора. (Павел пытался вычислить их в соответствии с количеством подъездов в доме, образующем угол двумя своими корпусами, но цифры никак не сходились с меркой четырехлетнего шага.) Некоторые из приглашённых на день рождения соседских ребят были старше, а один – в чине первоклассника, как синий кит среди дельфинов. Очевидно, значение имел не возраст, а приверженность правилам игры, честность в их соблюдении. Поэтому в их дворовом содружестве имелась даже одна девочка, Дина. Сейчас нашлись бы те, кто посмотрел бы на её родителей осуждающе, но тогда имелась судейская коллегия старушек, заседающих на паре скамеек, установленных друг напротив друга – для удержания сектора перекрёстного наблюдения посредством проникающих глаз с кумулятивным эффектом. Так вот, даже они не видели ничего необычного и предосудительного в том, что девочка участвует в сражение на деревянных мечах (годилась и просто палка), которое предсказуемо переходило в «клубок сцепившихся бродячих собак». (Это не фразеологизм – это о собаках и дворах Нижнего Вяземска тех лет.) Единственным принимаемым сигналом к отбою могла быть пущенная кровь; пустить же слезу – быть изгнанным навек. Век мог продолжаться и целую неделю… А то и две.

Однако в своей новелле Павел Николаевич оставил эти декорации в полумраке и сразу перешёл к моменту, когда угощенья, поданные на стол, были, по выражению чьей-то мамы-лошадницы, «сметены стремительным кавалерийским наскоком». Он не менял темп повествования:

– Мои родители и родители тех моих гостей, что жили не по соседству и пришли в сопровождении, остались в гостиной, а дети переместились в соседнюю комнату, где стали стрелять по мишени. При нажатии на курок из ствола подаренного мне утром пистолета с тугой пружиной вылетала стрела: палочка с резиновой присоской на конце.

При соприкосновении с подходящей поверхностью – дверца шкафа, холодильник, портфель, которым успевает закрыть лицо старшая сестра – стрела издавала звуки разные по тональности, но всегда одинаково торжествующие. Да, такие военные игрушки были вполне в духе времени. Так же, как было естественным понимать моду как единообразие, идентичность одежд.

– Дети начали стрелять, и мне, как главному на празднике, предоставили привилегию быть первым в очерёдности, – Фомин в рассказе старался излагать очищенный сюжет, оставляя при себе вкусовые детали воспоминания. Да и память по-честному не сохранила того обстоятельства, что он сам и выдвинул эту идею права первого выстрела.

– Когда все по очереди отстрелялись по мишени, должен был начинаться второй цикл, такой же. И мне, четырёхлетнему Павлику, предстояло стрелять после того мальчика, который стрелял передо мной. О, какой обман!!! Как это могло быть, чтобы я, первый в очереди, вступал в дело после кого-то?! Случись такое со взрослым человеком, можно было бы сказать, что у него случился сбой мышления. И что следует поддержать рассуждение этого человека корсетом аргументации. Но тогда до моей взрослости – как до вершины Эвереста! Или, если хотите, как до дальних планет Солнечной системы – таких, какими они были до изобретения телескопа! Мне, персоне дня, уступили…

«В зале» возникло шевеление.

– Не улыбайтесь, так и было, – откликнулся на движение Фомин. – Когда обман в кавычках стал повторяться в третий раз, я стал отстаивать от посягательств своё законное, но поруганное право быть первым. Вследствие чего случилась попытка драки… Обида и злость! Как бы то ни было, но те чувства – есть не что иное, как факт: исторический, биографический. В той же степени, как драка, как последующее чаепитие с невероятно вкусным безымянным тортом, тотчас организованным командой недипломированных медиаторов из числа мудрых взрослых.

– Разве имеет значение, что слово медиация тогда напрочь не существовало в обиходе, а мудрость я сегодня не склонен измерять своевременностью торта!? – За то время, которого занятой вращением кленовой крылатке с семенами не хватит, чтобы добраться от ветки до земли, Павел Николаевич успел встретиться уголком глаза с каждым, кто слышал вопрос. Слушатели курса повышения квалификации. Сейчас они ждали, что в сюжете будет развязка. Разгадка. Очень разные, но все они в таком же чувствительном возрасте пользовались рецептом барона Мюнхгаузена: неокрепший ум должен придумать способ, как вытащить себя из болота. Болота, что образовалось как раз вследствие детской немощи своего же ума.

Фомин-рассказчик зачем-то поднялся, направился было к доске, но тотчас вернулся на стул.

– Итак, каково моё личное прошлое в действительности? Можно ли отделить стрельбу из игрушечного пистолета на дне рожденья от переживания обмана или даже предательства, которое я сейчас не испытываю? Что именно составляет моё прошлое – воспоминание о нечестной игре тогда или же моя улыбка сегодня, в которой есть снисходительность, но не насмешка: неугомонный мальчишка со стремлением быть первым и побеждать. Я сочувствую тому, как непроста была его внутренняя жизнь, как он сам создавал конфликты, «заваривал кашу», не умея её хлебать… Не могу обойтись без отстранённости третьего лица… Когда сегодня я именно так смотрю на своё четырёхлетие, то констатирую: с изменением взгляда изменилось само событие! – Рассказчик подождал, словно считал до трёх. Затем продолжил, алогично и резко:

– И, как следствие, мы подошли к категории ответственности. – (Павел Николаевич, о чём это вы? Слово, произнесённое в ущелье смыслов, затянутом туманом. Покажется ли, пусть ненадолго, его содержание, подобно вылетевшей из тумана птице? Надеюсь, хотя бы юристы знают, что имеют ввиду, произнося данное слово. Возможно, зря.)

– Все мы ответственны за своё прошлое! От нас зависит, как мы помним, как хотим помнить своё прошлое: думать о нём, понимать его, и, как следствие, переживать. – Фомин помолчал, предоставляя время попривыкнуть к мысли. Словно к невиданному доселе незнакомому заморскому фрукту, выложенному на прилавок. Персональная репа для сноба.

Затем он продолжил короткими предложениями, как ручным штемпелем по расплавленному сургучу[4 -

Сургу?ч – окрашенная плавкая смесь из твёрдых смол и наполнителей, которую применяют, в том числе, для нанесения рельефных печатей на почтовые отправления.]* припечатывал:

– Всё, что мы умеем, знаем и ценим в себе сегодня, пришло к нам из прошлого. Прошлое – учитель. Отрицательный результат, положительный результат – это и есть механизм обучения. Боль и радость. Мы избегаем боли, избегаем неудач. Но заодно отрицаем их ценность. Не признаём, не хотим признавать, что благодаря боли, вопреки трагизму событий и ошибок мы научились чему-то важному. И сегодня можем больше. Вольны осознавать себя не жертвой, распластанной под копытами обстоятельств, а наездником. Ну, а маршрут – это другая история.

Фомин не любил проповеди: не любил их слышать и просто присутствовать при них, не любил как жанр. Сопротивлялся и посмеивался вслух над собой – «мне это позволительно, у меня преподавательская профессиональная деформация». Увы, это не отменяло того обстоятельства, что создаваемый им контекст равенства собеседников, искренность, интонация взаимоуважения, лёгкая и будоражащая ирония: всё это регулярно бывало приплюснуто неестественной тяжеловесностью речи.

Скажу в защиту – Павел Николаевич всячески старался, чтобы сказанное не оставалось красивой и звонкой проповедью. Поэтому сейчас предложил участникам объединиться в пары собеседников и рассесться отдельно. Затем постарался тщательно объяснить задание:

– Передайте, донесите до человека рядом с вами, чему вас научило совершенно нежелательное прошлое событие или ситуация. Что вы узнали: о себе, о людях, о жизни? Как случилось, что это оказалось источником чего-то, что вы цените, или послужило основой для важных изменений? Найдите для своего визави понятные, недвусмысленные слова. Например, если бы кто-то сказал, что стал, или стала, сильнее, то проясните, как эта сила сказалась, проявилась в дальнейшем, на что повлияла.

И тут Серафима, почти перебивая, воспользовалась точкой между словами, вклинилась, как спешащая пчела между первыми дождевыми каплями. В сильном возбуждении возразила, воскликнула: «Вы хотите сказать, что любое трагическое событие "икс", даже такое, как смерть моего брата два года назад – это хорошо»!?

Слова найдутся; всего лишь подходящая упаковка для посылки.

– Серафима, ваш вопрос построен на цепочке: икс – это обучение, обучение – это хорошо, так как направлено в будущее. Первоначально вы соглашались с этими двумя утверждениями, но теперь возникает заминка с выводом: следовательно, «икс» – это хорошо. Серафима, а как вы сами думаете, так что же, что именно вы узнали о себе, о других людях посредством упомянутого «икс»? Что принесла смерть брата в вашу жизнь такого, что важно для вас, что осталось с вами спустя два года?

Возмущённая Серафима переминается на месте, на развилке дорог, перед выбором: отвергнуть ли – сказать, пусть и не вслух, «да пошёл ты со своими идеями!» – или… Попробовать ли?! Зачем обороняться от друга? Надо ли атаковать человека, который не нападает? И не нападёт… Как это узнать, как поверить? Известное дело, вера выведена из-под юрисдикции логики…

Серафима резко встала, зашла за свой стул и упёрлась руками в его спинку. – Да, возможно… Возможно, когда теперь у меня бывают сложности, то я не паникую… Они для меня как вызов, как задача, у которой есть решение. И решать её должна я и только я… Брат воспитывал сына один, жена умерла давно, когда тот был совсем крохой. И я должна, я была обязана справиться с паникой… Со ступором, в который прежде, до этих событий, позволяла себе иногда впадать. Не отказывала себе в этом, и даже моя маленькая дочка меня не останавливала. И муж. Вся моя семья страдала… Да, было такое… Да, когда приняла решение взять племяша в свою семью, сперва было очень трудно. Но ступор позволить себе не могла никак. Смешно сказать, но оказалось, что я вовсе не беспомощная. А наоборот, – Серафима засмеялась. – Нет, вы не подумайте, что я железная леди. Я и к мужу обращаюсь, и детей могу попросить помочь, сделать что-то. Только теперь – это часть моего решения! Теперь – они не делают это без меня, вместо меня.

Поскольку в группе девять человек участников, получилось так, что Зинаида осталась без пары. (Случайность – удобная штука, которая сработана специально для неё.) В растерянности она то поглядывала по сторонам, то рассматривала небольшой кусочек пола перед своими ногами, словно выискивала там ответ относительно того, как поступить.

Подобная ситуация предусматривалась; в таких случаях Фомин сам участвовал в парной работе.

Очередность того, кому из них двоих говорить первым, решилась не подброшенной монеткой, а желанием, просьбой Зинаиды говорить первой. Примитивная, но почти безотказно работающая хитрость: обмен «ты мне – я тебе».

– Я выросла в большой деревенской семье. Младший, пятый ребенок. С ближайшей по возрасту сестрой у меня шесть лет разницы. Ну с кем я могла научиться отказывать: силы были не равны. Старшие – и родители, и брат, и сёстры – всегда были правы, сила тоже была аргументом. Сказать «нет», отстоять себя, победить было невозможно. Я зависела от доброй воли старших, сильных, а добрую волю заслуживала послушанием. – Такое предисловие сделала Зинаида, объясняя своё неумение отказывать.

Её предисловие – кому как на вкус – кажется правдой, ложью либо преувеличением? Да разве безотказный детеныш homo sapiens способен выжить! До чего ж люди умеют всё объяснить, лишь бы подпитать иллюзию контроля. Так себе вступление…

Чуть помолчав, Зинаида перешла к центральной истории:

– Вообще-то ничего особенного, пока жизнь шла, как у трамвая: депо, рельсы, остановка, двери открываются, двери закрываются… Школа, институт, замужество, дети, дом, работа. Пока нас не обворовали. Вынесли из дома всё, что смогли поднять. Денег нет ни на что, да ещё кредит выплачивать. А тут на работе собирают деньги на подарок к юбилею коллеги. И знаете, сказала, что нет, не могу! Решилась: это ведь деньги, которые я должна у своей семьи, у детей отобрать. Приходилось тогда во многом себе отказывать… – она заглянула куда-то вверх. – Последствия действительно были: меня не звали пить чай, избегали встречаться глазами. Хотя осуждающие взгляды я замечала. Наказывали. У меня никто ничего не просил. Два дня страдала. И как-то дошло до меня, что боялась не быть всеобщей любимицей. Восхитительная лёгкость! Через какое-то время, в рабочей текучке, всё забылось. А страх не вернулся. Смеюсь: за эту свободу готова заплатить и больше, чем украли.

– А знаете, ещё… Мужу пришлось поехать на заработки в другой город, хоть и в нашей области. Мы виделись на выходные, иногда три раза в месяц, иногда два, а бывало и реже. Сейчас мы давно вместе, но – мы храним, очень стараемся хранить память об ожидании, память о том, что возможность находиться рядом, что радость общения легко потерять. Это работает, это не даёт нам привыкнуть друг к другу. Не даёт нашим отношениям стать фоном, сделаться привычкой…

Наступила тишина, хотя собственно тишиной она не являлась: эфир комнаты насыщался гулом абстрактных голосов. Проявились зарождающиеся отражения в стёклах двух вечереющих окон – как в архаической кювете с раствором для фотопечати. Проявился желтоватый ореол лампочек в потолочном светильнике.

Вдвоём они ещё немного помолчали. Как сказать – нет никакого парадокса – сейчас соучастие несовместимо с любой репликой. Чуть заметный кивок головой: теперь очередь Павла Николаевича.

Ему претила мысль о человеческой искренности по плану. Очередная, пусть неявная, а всё-таки неувязка: Фомин не раз убеждался, что искренность в тренинге не уникальна. Более того, сильно уступает в уникальности старому цирковому трюку «мотоцикл в шаре»: решётчатая сфера, внутри которой мотоциклист разгоняется и начинает делать витки вниз головой. Судя по всему, уникальность искренности подобна уникальности самого первого кролика из шляпы фокусника в грядущей череде кроликов. Чудо импровизации, а не тщательно отработанный приём!

Воспоминание Павла не спланировано, не отобрано заранее, но явилось «под купол цирка» пунктуально, строго в подобающий момент.