Попутный лифт

Резкие, равносторонние пощёчины морозного воздуха. Оказывается, вместо того чтобы остановиться на платформе и дождаться состава, он прошёл вдоль неё вперёд, поднялся по эскалатору второго выхода станции и попал опять на улицу.

Пришлось повернуться к большой светящейся «М» лицом и повторить попытку.

Несмотря на то, что пятничный час пик остался полностью позади, свободных сидячих мест в подошедшем вагоне не было. Вспомнилось: «Чуть-чуть инопланетянин». Так Евгений Курочкин, популярный ведущий городского телеканала назвал ощущение депутата областной думы, который впервые лет за пять воспользовался общественным транспортом. По причине своей инопланетности (для этого статуса ждать пять лет нет нужды) Фомин неудачно, нерационально выбрал ближайший кусок поручня и тем самым основательно, плотно перекрыл обзор сидящей пассажирке. Распахнутый каракуль поверх бархатного вечернего платья, брутальный блеск от нити крупного жемчуга, чёрные очки, шляпка с чёрной вуалью. Всё это он рассмотрел уже после того, как услышал выговор дамы: «Молодой человек, так невежливо – стоять спиной». Павел пожал плечами: «Не знаю… Во времена вашей молодости может и пялиться на соседскую задницу было не принято. Я тех времён не застал».

Лично я ничуть не удивлён теми словами. Локации своей Фомин не изменил вплоть до выхода через несколько остановок. Я отвлёкся, освобождая путь пробирающейся к выходу грузной пожилой женщине с тростью, и не отметил, продолжилась ли та беседа на радость соседям, и если продолжилась, то не слышал, как именно. Но когда после остановки вагона вновь стало тихо, то не пропустил, запомнил сарказм невинно рифмованного прощального пожелания даме с вуалью «доброго вечера пятницы среди людей без спины и задницы».

Не уверен, как правильно записать: то ли вопреки, то ли благодаря дорожным перипетиям моему спутнику удалось добраться до своего дома в три этажа и два подъезда.

9

Дома не живут ни одним днём, ни одним сезоном. К тому же, они сами выбирают свои локации в памяти. Со стороны подъезда дом Фомина летом прячется в плотных кустах шиповника и калины. Зимой выкрашенные в цвет неспелых апельсинов стены оживляют маленький скверик с голыми прутьями кустарников, что отделяет его от дороги. Окна фоминской квартиры на третьем этаже, за исключением одного, выходят на сторону, противоположную входу. Внизу, под ними – несколько взрослых лип. В слабом отсвете, они сейчас угадывались авансом, в зелёной листве. Из окон, вперёд – вид на пустоватое пространство с вертикальными чёрточками молодых лип, высаженных на месте засыпанных фундаментов. Когда позволяет освещение, ничто не заслоняет вовлечённую в перспективу полоску пруда в отдалении. Летом пруд зацветает, в безветрие становится серо-зелёным, угрюмым и диким. Зимой, в светлое время суток, его лёд декорируется разноцветными фигурками, на коньках и без них, напоминая о старых картинах голландских живописцев. Тогда же, маяком фоминской ойкумены на заднем плане – чередование белых и красно-коричневых сегментов трубы теплоэлектростанции, её круглосуточный дымок. Который так и напрашивается на то, чтобы поименовать его «вечным». Словно поселившись поблизости от чего-то «вечного», получаешь шансы вкусить от него.

Вскоре после того, как стал жить один, Павел Николаевич сделал ремонт в квартире. (Кроме комнаты совершеннолетнего сына, где тот иногда ночевал, когда приходил.) В середине – традиционная комбинация столовой и кухни с выходом на лоджию. Такая же традиционная гостиная, чья обстановка с большим столом и длинным диваном предполагала именно приём гостей, хотя и дополнялась широким трёхсекционным книжным шкафом со стеклянными дверцами, высотою до потолка. Рядом комната с двумя окнами, которая служила гостиной до ремонта. Теперь это был кабинет, на всякий случай приютивший небольшой раскладной диванчик. В нём большой письменный стол с персональным компьютером и допотопной лампой, чем-то напоминающей цаплю, что высматривает внизу свою добычу. На столе раскладывались бумажные листы тогда, когда главнокомандующий желал видеть их все одновременно. (Иногда листы на нём не помещались, и пол в комнате начинал белеть прямоугольными сугробами.) Небольшая этажерка с простеньким, зато надёжным чёрно-белым принтером, который ни разу не зажевал бумагу; для профилактики Фомин иногда сплёвывал через левое плечо. Пара стеллажей с книгами и папками и пара непримечательных стульев с мягкой спинкой. Свободные зеленоватые стены, где посулы зелёного цвета разбавлены ещё более неуловимой золотинкой. Лишь посреди одной из них сейчас висела большая картина крымского художника. Со стороны моря отсвечивают фасады белых домов, большая белая церковь. И светило – полная южная луна, ирреальная для Нижнего Вяземска. Последняя, самая маленькая из комнат – спальня. До ремонта стеснённая обстановка кабинета была размещена как раз здесь, но не роптала. Сейчас в ней всего понемногу: шкаф для одежды, неширокая, но удобная для одного человека кровать и рядом маленький ночной столик. Вся мебель в квартире явно не из единого гарнитура, но в общей цветовой совокупности преобладает «светлый орех».

Павел Николаевич переоделся, а точнее – облачился в домашний халат, удобный и нелепый. Его размер превышал любую попытку назвать крой халата свободным. Не установить, как он попал в дом. Вероятно, кто-то подарил его на день рождения, празднование которого Фомин в большинстве случаев устраивал в своей квартире, а потом халат долго-долго лежал в шкафу, пока не оказался заново открыт в одном из редких приступов энтузиазма по капитальной уборке. У любого здравомыслящего человека должно возникнуть изумление и, вслед за ним, размышление о безвестных дизайнере и маркетологе. Чем они руководствовались, когда запускали в производство изделие со стайками клыкастых зелёно-бирюзовых динозавров с разверстыми пастями да пучками становящихся на дыбы спортивных автомобилей с жизнерадостными мальчиками и девочками за рулём? И всё это буйство перемежается облачками, которые одушевлялись овечьими улыбками. Побуждение, начальный миг взметнувшегося замешательства. То ли попытка юмора, то ли глухая имитация сюрреализма. Трезвы ли были участники производственной цепочки? Впрочем, халат-то у них купили… Всё же, ткань была мягкой и в меру тёплой.

Фомин уверил себя, что в этом халате никто его не видел и не увидит. Почему-то упускал, что именно в халате не единожды открывал дверь рекламным агентам из какой-то псевдорелигиозной секты и бродячим коммивояжёрам. – «Божье слово! Картошка! Мёд!», «Мёд! Правда о боге! Картошка!». – Если первую пару-тройку раз он мотал головой в отрицании и захлопывал дверь, то в последующем решил восстанавливать равновесие: развлечение взамен отвлечения. Тем, кто торговал божьей правдой, грозил: «Да почернеет навеки твой картофель»! Разносчикам картофеля обещал: «Да превратится картофелина во пчелу, да ужалит тебя»! Медоносам же доставалось: «Да увязнет карма твоя, аки падший ангел в сиропе»! И не приходило ему в голову, отведённую под исполняемую роль, что лучшего облачения, чем эксклюзивный халат и быть не могло. Если человек за порогом делал попытку продолжить диалог, что чаще случалось с натасканными торговцами божьим продуктом, то Фомин не отклонялся от первоначального текста: «Да поразит твою картошку парша чёрная до конца времён!». И так далее…

Кухонный стол, холодильник, шкафчик. Ещё один шкафчик. Открыванию дверок, заглядыванию вовнутрь сопутствовали звуки, развязное листание слов:

– Я хожу по маршруту… Нет, я на марше. Маршировать, марширую. Ну вот, фарш. Фаршировать – я фарширую. Нет, не буду. Ага: блендер – блендеровать – я блендерую. Так, а вот пельмени – пельменировать – я пельменирую. – Нашлось у завёрнутого в халат носатика применение и орехам, пусть они и не попадались ему на глаза: – Орехи – замечательно! – ореховать – я орехую. А кабы слон в холодильнике водился, я его бы слонировал. – Так бубнил разошедшийся Павел Николаевич, словно подбирал специи к предстоящему ужину.

Электрический чайник начинал шуметь, через прозрачные стеклянные стенки просматривалось, как пузырьки воздуха фейерверками стартуют с его днища к начинающей сминаться поверхности. В этот момент заиграла мелодия, как если бы водный поток вместо того, чтобы ниспадать каскадами, наоборот, запрыгивал вверх, с уступа на уступ. Телефонный звонок, старательный труд анонимного композитора. Поздний звонок, означающий, отличающий только одного человека – маму. Она звонила на стационарный телефон – тот, который прикручен к двум медным проволочкам, хотя имелась альтернатива: огромный мобильный аппарат с торчащей антенной; всего через десяток лет Павел в шутку скажет, пожалеет, что не сохранил такой раритет.

Левой рукой он продолжил снимать с полки коробочку с чаем, а правой прижал трубку к уху:

– Слушаю.

– Павлуша, здравствуй, мой дорогой!

– Добрый вечер, мам.

– Паша, хочу посоветоваться, тут предлагают купить соковыжималку, очень выгодно. Сегодня по дому ходили, предлагают с доставкой на дом.

– Мама, тебе нужна соковыжималка? Ни за что не покупай! Считай, она у тебя есть!

– Ни в коем случае, это я просто так спросила… И вообще, заходи завтра, я наш борщ приготовила.

В голосе сына глухо и заметно переваливалась усталость, поэтому очень скоро они пожелали друг другу спокойной ночи.

Павел чувствовал лёгкое, лимонное пощипывание досады, но скоро она растворилась в размешивании серебряной чайной ложечкой сливок, добавленных в бокал с чаем. (Любимая ложечка была на несколько лет старше его самого.) Ну как тут противостоять неотразимому сочетанию женской непоследовательности и не испрошенного тотального прощения?! Крохотный изъян, напоминающий о искусственно забытом совершенстве родителей. Странно, будто всё правильно: Павел и звонил, и навещал. Не забывал про цветы и милые знаки внимания. Но не забить фактами какое-то шелушащееся, щиплющее, поклёвывающее чувство, сродни низложенной злости на себя. Что-то такое не сделал, что следовало сделать. И следовало не потому, что должен, а потому, что мог. Это «следовало» в очередной раз уворачивалось, подобно намыленному еноту в школьном автобусе. Это подобие становится правдоподобным, если знать, что Фомин с енотами никогда не встречался и не ведал о них ничего. Разве что кроме типографских оттисков на картинках.

То, что он не смог бы представить ни при каких обстоятельствах, даже в шутку – это чтобы наедине с мамой назвать её Зинаидой Емельяновной или Зиной.

Родом была она из Брянской губернии. Её отец, учитель в Поповой Горе, переименованной в тысяча девятьсот двадцать втором году в Красную Гору, умер так рано, что помнила только рассказы о нём, да хранила фотокарточку. Её мать зарабатывала стиркой, иногда пошивом. Две старшие Зинины сестры помогали. Хватало на еду и плату за комнату, одну на всех. Ей только-только исполнилось девять, когда мама умерла, и вскоре её определили в детский дом: других вариантов накормить едой не было.

Итак, ни дома, ни наследства. Зато сочинённая уверенность в том, что никто и ничто её не сломает. Принимает решение, что будет учиться. Дело в том, что там, где она жила, умение обращаться с цифрами и буквами считалось как полезным, так и достаточным. Зачем человеку, который освоил эти умения, учиться чему-то ещё? А действительно, как объяснить – зачем? Маленький ум Зины – загадочно самовольный ум маленькой девочки, способный видеть в книгах на полках местной библиотечки не многозначительную угрозу – неужели всё это можно и нужно знать? – а очередь из доброжелательных друзей и советчиков. Такая история весьма заурядна в масштабе человечества, но тогда в Красной Горе подглядеть развязку было не у кого.

Когда началась война, детский дом в полном составе эвакуировали в Нижний Вяземск. Сёстры остались, стали разведчицами в партизанском отряде. В тысяча девятьсот сорок третьем самая старшая схвачена немецкими солдатами рядом с охраняемым мостом и там же расстреляна. Вторая погибла месяц спустя. Зина узнала официальные подробности – дата и место смерти, награды – после окончания войны из письма начальника штаба партизанского отряда. Сразу после войны она – уже совершеннолетняя девушка без профессии и дипломов, но грамотная. Тогда этого оказалось достаточно, чтобы быть принятой на работу учительницей в сельскую школу в Гончарово, что на окраине Нижевяземской области. Платили пайком, а также выделили несколько грядок под огород. Состоялось обычное упрощение: ученики в школе стали звать её Зиндамельявна, а то и вовсе Зиндамелья.

Если использовать шаблонные, ничего не добавляющие выражения, которые подобно дёрну выстилают биографические описания, то «её характер закалился», «она не позволяла унынию брать верх», «ей был присущ врождённый оптимизм».

После замужества так и оставалась Зиндамельявной, учительницей начальной школы, к которой подбегали посоветоваться дети и, улучив момент, подсаживались пошептаться взрослые. К её мнению прислушивались. С той лишь разницей, что не в Гончарово, а в Нижнем Вяземске.

Похвальная наблюдательность вылепила образ киногероини, школьной учительницы, которая обращается к своим домочадцам бодрящим, повелительно-заразительным голосом: «А сейчас мы все пойдём и дружно поставим на огонь чайник!». Так вот: это абсолютно не про Зинаиду Емельяновну!

Овдовев, она потеряла бесстрашие. Кажущаяся необъяснимость этого изменения связана со сторонней очевидностью того, что именно ею создавалась защищённость близких людей. В свои восемьдесят лет радовалась сама и радовала умом, который не кусают надоедливые сиюминутные трансформации. Трансформации, подобные тем, каким подвержена тень заблудившегося человека в облачную и ветреную погоду. И уж точно, искать аллегорию капризности рядом с Зинаидой Емельяновной было по-прежнему бессмысленно. Однако сидело очень глубоко внутри это чувство, это знание о том, что времени осталось мало, что можно не успеть, не дождаться… Отрицаемое, затаившееся чувство толкало под руку, заставляло неизменное прежде терпение предавать, понуждало выбирать короткий путь чаще, чем верный. Постепенно, но, увы, заметно поубавилась тонкость в общении: чуть меньше того, чуть меньше сего. Меньше игры, граней, подтекстов. Как изменения в любимом кулинарном рецепте: вроде ничего страшного в мелких недостачах, да и вкусно по-прежнему. А вот вкус-то не тот! Слова перестают быть удовольствием, остаются средством сообщения. Меньше интеллектуальных изысков, мыслеформы короче и шаблоннее; бесполезные, ничего не воспламеняющие искры простительного в своей моментальности самообмана: слова говорят лишь то, что сказано.

10

Сначала Фомин никак не мог заснуть, ворочался. Через какое-то время, морщась от только что включённого света ночника, встал и прошлёпал в гостиную, к книжному шкафу. Открыл застеклённую дверцу и почти сразу нащупал на уровне лица шероховатый томик Фёдора Измайлова – толстый, но небольшого формата. Через прищур, по памяти – тёмно-зелёный. Раскрыл, как он любил делать, наугад; якобы случайно открылась страница, проторённая чередой предыдущих посещений:

На тихом склоне ручеёк таится,

И тотчас под камнями исчезает,

Чтобы кому-то с благодарностью присниться,

Глотком и счастьем невозможной встречи обжигая.

Неизвестно, когда пересеклись между собой Павел и зацепившийся было за меридиан сон. Снилось: они с отцом играют в шахматы. Почему-то на кухне. Окно открыто, чтобы выпустить из комнаты дневную жару. Оба в белых майках. На щеках и подбородке отца проступает отросшая за день щетина. Поздний вечер, скорей уж ночь, но они оба никуда не торопятся – так бывает у очень молодых людей, чьи мысли не подвержены фальстарту, не забегают в дела завтрашнего дня. Две мощные лампочки по сто ватт (номинал сновидца) направлены плафонами в потолок так, что фигуры на доске не имеют теней.

Безличное лузганье шахматных разговорчиков-прибауток, сопровождающих ходы. Это не текст, слова игроками не произносятся, а как-то сразу знаются:

– «А я тебе вот такую свинью, то есть слона, подложу…», – или: – «Опять за ладью спрятался? Страшно?».

Кто бы сомневался – именно отец был его первым шахматным учителем, хотя сам не очень стремился играть. Для Павлика же редкие игры с ним были ясным счастьем.

После войны и до демобилизации отец служил в части, командиром которой был большой любитель шахмат. Тот командир организовал среди подданных своего ханства регулярные шахматные турниры и приказал участвовать всем. Кто умел играть – учил других; кто-то обращался к самоучителю. Про последствия неучастия в турнирах ничего не сказано. Но в контексте отцовских рассказов сновидец ведает, что отказ от игры будет чреват не игрушечными, а биографическими последствиями.

Глава вторая

1

Последовательные и параллельные, центральные и периферические, витальные и минеральные события жизни Павла Фомина значительны не по рангу, а по сущности – подобно тому, как выделены по отношению друг к другу сон и бодрствование в сутках. Различие, а не противопоставление, как, например, деление их на значительные и незначительные. События прострочены астрономическими нитками – один год – пятьдесят две недели – семь дней – двадцать четыре часа – и пришиты этими стежками к пометкам в прямоугольнике удобного еженедельника.

Неизвестно, где оставлен тот его день, который последовал за шахматным сновидением.

Слова об искренних сожалениях по этому поводу подразумевают сожаления альтернативные, неискренние. В связи с этим следует заявить, что с того дня прошли три месяца, в течение которых в жизни Павла Николаевича было много чего интересного. Существо и телесность этого интересного не вставлены в оправу беседы и потому останутся недоступными. Тогда, резонно уточнить, на чём же основано окрашенное положительной оценкой указание на интересность? А что, если сказать обратное; если сказать, что эти три месяца из жизни не представляют никакого интереса? Смехотворно – использовать заданные кем-то каноны или медийные критерии для оценки жизни. Смешно до икоты.

Не Фоминым заведено, и не ему отменять увязку всего живого с временами года. Обыкновенное дело, когда кошачья хозяйка или гуляющий на поводке большой друг собак выразительно, с экзальтированным ударным восклицанием сообщают своему визави – сапиенсу, что тот – «животное»! Такое замечание необходимо, прежде чем сообщить, что Павел Фомин ничем не отличался от множества соплеменников-животных: его бытие являло собой подъём скалолаза, который закрепляется в опорных точках: зима, весна, лето, осень. Вновь зима… Безальтернативно и однонаправленно: вперёд, к цели, обусловленной хронической принадлежностью к биологическому виду! Поэтому, мало удивительного в том, что не сохранились наблюдения о его жизни вплоть до конца весны.

Май уже честно отработал черемуховые авансы и кое-где срежессировал выход зацветшей сирени. Её запах проталкивался сквозь узкое горлышко демонстративно-хмурой повседневности. Запах скользящий, узнаваемый, возвращающий. Принято считать, что весной люди более влюбчивые. Натуры романтические призывают верить, что в весенней природе, частью которой они являются, обостряется чувство прекрасного. Тогда как люди посвящённые, люди из клана познавших всю правду жизни, убедительно настаивают, что весеннее влечение есть лишь животный атавизм, сезонная организация репродуктивной сферы с лучшими условиями для взращивания приплода.

Павел признавал за собой феномен весенней влюбчивости. Единожды, развлекаясь обычным для себя образом, пожонглировал схваченными впопыхах фактами и остановился на объяснении, которое посчитал правдоподобно достойным единогласного голосования: на женщинах становится меньше одежды. Они более свободны и естественны в движениях, более чувствительны к взглядам, вбирают и отражают эти взгляды, порождая тем самым всё новые и новые импульсы для приближения. Следствие и причина переплелись в цветочном венке, в цепком хороводе.

Именно такой, обыкновенный весенний четверг был и на этот раз. Середина дня. Фомин принял зачёты у студентов и теперь, с заново открытым для себя удовольствием от тёплой по-летнему погоды, медленно направлялся к корпусу, где находилась университетская клиника. До начала назначенного клинического разбора имелось более полутора часов.