Попутный лифт

За те годы, что последовали за возвращением Фомина в гражданскую ипостась, они несколько раз встречались при схожих обстоятельствах. Всякий раз радостно улыбались друг другу и даже танцевали. Танец с напряжёнными руками, жесткими ногами… Обоюдно понятная неловкость, неуклюжесть, несвойственная им в другое время. Слышится, как желание перебирает копытами и цокает по рёбрам в грудных клетках партнёров.

Обоюдное бессловесное соглашение беречь черту. Нерушимость границы. Пакт о ненападении. Отказ от идеи совместного ужина. И даже от такого дипломатического подвоха, как предложение выпить обеденную чашечку кофе вместе.

Под поверхностью, под поверхностными словами Маргариты протекал поглощавший её мощный, полноводный поток женской заботы о доме, о семье, о будущем дочери… Иссякли встречи одноклассников… Нельзя сказать, что вследствие этого – другие причины выглядят посущественней – но они не видели друг друга много лет… Павел остался один в две тысячи третьем; его сыну тогда было шестнадцать. После того год ли не успел миновать или прошёл почти целый год прежде, чем они с Ритой встретились вновь. Уж если и уступать в том, что «случайность» имеет право на место в словаре, то самый подходящий момент: Фомин заключил договор на проведение управленческого тренинга в региональной компании, где Маргарита прочно обосновалась в отделе по работе с персоналом, о чём знать он не мог. Его остов, его круп, по расхожему верованию полностью обновлённый за те два десятилетия, что они не виделись, подвергся тотальной шоковой процедуре: так подействовало обнаружение константы в облике Риты.

После работы она без колебаний приняла предложение подвезти её.

С пассажирского сиденья: Рита переехала в другой район, у неё умер отец, у неё родилась вторая дочь, она развелась, она много бывала у мамы; мама помогала заботиться о младшей дочери. Она говорила много, а то, о чём не говорила, расспросов и не требовало. Тихое призовое «угу» завизировало пряный поворот, изменение в первоначальном маршруте.

Это был единственный раз, когда они оказались вместе у него дома. Рита разглядывала книги за стеклом шкафа:

– О, сколько книг… Обожаю Забровского… А тебе он нравится? – и, пока Паша собирался что-то ответить, – нет, я не хочу пить чай, – и коротко прикоснулась своими губами к его губам. Отстранила его руку, когда та, расстегнув верхнюю пуговку на её блузке, перебралась ко второй. Она первой забралась под одеяло – но не быстро, да и не страстно. Скорее мягко, будто согреваясь под ним. Мягкие прикосновения этого вечера, мягкий вечер… Штиль у мыса Горн, штиль на стыке двух океанов. (Доступная метафора для тех, кто отродясь там не хаживал.) Ложась, она ничего не говорила. Хватало рук, поворота и запрокидывания головы, покачивания ног. Хватило скольжения карамельных животов, обживания леденцовых спин.

В последующем определилось: особенностью Риты было то, что она не выказывала явственной инициативы. От неё не исходило никаких эротоманских идей и экзальтированных побуждений. Или почти никаких. Пусть это будет преувеличение, но суть его верна: не так, чтоб у неё не было предпочтений, а так, что она предпочитала всё, что имелось; всё, что тотально оказывается доступно. Её стилем было не отдаваться, а принимать. Как принимала она изящество маслины в греческом салате и безупречную корочку постного стейка, когда официант опускал их со своего подноса на поверхность углового столика рядом с подсвеченным декоративным фонтаном.

Нет, это не означает, что в её лексиконе слово «хочу» отсутствовало: «Паш… Как хочется красного вина…». В такой момент Фомина никак не смущало, что у Риты и полмысли про него не было. Не смущало, что она одинаково знает о его любви к сухому красному вину и о его принципиальном отказе от алкоголя тогда, когда ему, как в этот раз, предстояло вести машину.

У неё было ещё много особенностей. Это совсем не про певуче-мяукающие нотки, которые поднимаются из скромной области между шеей и подъёмом груди Риты: «А вот мои осо-о-бенности… Как насчёт моих осо-о-бенностей… Очень осо-о-бенные особенности…». Алхимическая придурь ли или обёрточная академическая нежить, что вот такого рода особенности и образуют сухой остаток чувства собственной уникальности? Мысль эта плоская, сродни листовке с уведомлением о предстоящем счастье, пропущенной разносчиком рекламы через узкую щель поцарапанного почтового ящика.

За мягкой, тихой встречей «под одеялом» последовали другие: частые, нетерпеливые. И всегда не в своих домах. Отказ встречаться дома у него или у неё, вскользь и коряво объяснённый ею страхом привыкнуть. Отель и глаза администратора (что такого там можно увидеть?) тоже не вызвал у Риты энтузиазма. Причина отказа? Почему? Казалось бы, вот два совершеннолетних человека без брачных партнёров. Но приверженцам рациональной практичности в данном пункте лучше просто прикрыть глаза. Оставив этот пункт не проговорённым, они по умолчанию согласились с недопечённым объяснением – их дети.

Совпадение нашлось в стремлении не вовлекать в свои отношения других людей. Проект по имитации необитаемого острова. Когда у Фомина взяло верх намерение «оглянуться», понять происходящее, то сначала, первым, появился образ в житейской расфасовке: прятаться в бутылку. Но образ оказалось трудно приспособить куда-либо, так как повсеместное осуждение длительного запоя вынуждает алкопротагониста подводить под себя недолговечный пьедестал героизации для поддержания склизкого равновесия. А в их с Ритой отношения героизация никак не втискивалась. Однако ограничение, узость, узкое горлышко здесь налицо – это он признал, перенёс этот элемент из житейского бутылочного образа. Но, тогда, это никак не демонстративный взрыв недостаточно охлаждённого шампанского, а ускоряющийся, но управляемый подъём обещаний кофейной шапки в сужающемся горлышке джезвы. Ландшафт чувственности, застеленный многослойным лирическим эпосом. В исполнении Павла и Маргариты слепки трагедии, комедии и даже фарса утолщали стены «башни из слоновой кости», перестроенной под двоих.

Часто, особенно когда было тепло, их встречи начинались с прогулки. Говорили о разном, рассказывали истории из своей жизни, но каждый знал, что наступит тот самый момент. И каждый ждал, что он наступит. Нельзя сказать, что близящаяся вспышка, вспышка близости случалась всякий раз в новых обстоятельствах: надо обладать талантом сценариста и большим бюджетом для сериала, чтобы культивировать новизну. Тем не менее, акт страсти разыгрывался в разнообразных декорациях; иногда благоразумие со стоном вминалось в землю под овладевающим натиском плоти. Вероятность появления нежеланных свидетелей Риту никак не стесняла: то, что ещё не случилось – не существует; риск – абстрактное существительное.

Однажды Паша с Ритой приехали на окраину города, в парк, что от русла Кады плавно поднимается по склону: зарастающий, запущенный, с несколькими пережившими вандалов скульптурами. Ветшающий дворцовый флигель, давным-давно законсервированный до лучших времён, небольшая ниша в его ослепшем фасаде. Перед нишей плотный кустарник сирени, ещё не зацветшей, но заблаговременно развернувшей полог из свежих светло-зелёных листьев. Меж стеной флигеля и переплетением кустарника – краткий промежуток, минута, когда они уже преодолели минимализм всех необходимых приготовлений и, казалось бы, уже ничто, никакой из мыслимых природных катаклизмов не способен остановить наслаждение. Минута, когда лишь полное обесточивание мозговых механизмов, требуемых для осуществления сравнений, гарантирует иллюзию абсолютной уникальности этой минуты.

И в это время… Нет, ничего особого, если не считать, что по зарастающей дорожке, где местами проглядывали островки красной кирпичной крошки, проходили две сестры. С расстояния в полтора десятка метров одной из них на вид казалось лет восемнадцать, а другой – лет десять. Старшая, Горгона Демиопа – жертва и палач, петля и табуретка. (Родители записали её Георгиной; Горгоной её нарекли в школе.) Имя младшей неизвестно. Также, не разглядеть, кем она станет.

– Ой, наверно там белочки, – рванулась к близкому кусту сирени младшая.

Её предположение вполне понятно; парк и белки – сожители по цивилизации.

С длинным замахом Горгона приложилась оплеухой. И со злостью, нанизанной кольцами на переходящий в ненависть, шипящий визг, как на шампур, проорала: «Заткнись, дура, не твоё дело!». (Громкий шипящий крик, прижигающий слёзы – как не окаменеть?)

Совсем рядом, близко – человеческая трагедия, куда более непригодная быть публичным достоянием, чем обнажённость человеческих тел вне преуменьшенных в камне пропорций парковых скульптур, что так влекли к себе озабоченных бездельем вандалов. Злоключение Павла металось, свершалось в замкнутом объёме тотального бессилия, пожравшего гнев: он не смог представить, как выйдет, накидывая одежду, застёгиваясь на ходу, и что сделает в защиту маленькой любительницы белочек… Подходящие декорации пошлой связи всего сущего. Между облезлым фасадом разрушенного дворца и окаменелостью безответной оплеухи…

… Как-то подсказка из романа французского лауреата привела их на крышу старого восьмиэтажного жилого дома почти в центре города, на ту её сторону, с которой была видна главная городская площадь.

Как сообщали путеводители, город основан баскскими переселенцами на семи холмах. По факту их было только шесть: насаждалась версия, что один из них растащили на песок для строительства. В действительности же, архивное свидетельство корыстно и последовательно принесено в жертву историческому трафарету с красивым числовым вензелем. По легенде, предводитель басков, возможный предок Павла, неукоснительно вёл соплеменников на восток, подстрекая их открытым ему свыше знанием того, что синонимичные «рай» и «прародина» имеют конкретную локацию на востоке. Там, где живёт солнце. (Уважительная причина, чтобы прервать вековую самоизоляцию.) Он был честным человеком и отвёл бы спутников до места назначения, да на слиянии двух рек скоропостижно оставил их без присмотра после неудачной битвы: расшибся, когда споткнулся о камень, атакуя здешнего престарелого дракона, дремавшего в пещере на склоне своего холма. Тогда-то, после недолгого обсуждения, отцы семейств согласились на компромиссный полурай и принялись разгружать обоз. В летописи отражено, что баски называли своё поселение Ona Ibai, что в переводе означает – добрая река. Первым упоминанием Буэнос-Вяземска в летописях мы обязаны генерал-губернатору, не отличавшему баскских переселенцев от испанцев и известному обилием благих намерений. В одной из летописей засвидетельствовано, что этот великодушный человек обнаружил Ona Ibai на охоте, преследуя единорога, кои водились в тутошних краях в изобилии наряду с драконами. (В отдалённых чащобах до сих пор можно повстречать мелких единорогов крылатого подвида. Что касается охотничьего трофея генерал-губернатора, то чучело того самого единорога долгое время занимало центральный холл Буэнос-Вяземского краеведческого музея, подвергшегося разграблению и горевшему в год Танцевальной Смуты, названной так из-за привычки штурмовиков сопровождать свои злодеяния вальсами да мазурками.) Именно этого человека, расположившегося хорошо перекусить под большим вязом, ошибочно и считают основателем города. С началом Первой Русско-Испанской войны по императорскому указу Буэнос-Вяземск был переименован в Нижний Вяземск.

Согласно принятому городскими властями закону, каждому новорождённому имплантируют баскский геном, что автоматически уравнивает его в привилегиях с потомками основателей Ona Ibai. Именно так… Вероятно, именно поэтому в жилах Фомина текла кровь басков. Вероятно, следовало бы выждать несколько абзацев, а ещё лучше – страниц, и только потом уточнить, что это происходило не во всех родильных домах Нижнего Вяземска, а только в тех, где рождались сторонники конспирологических теорий. Не утерпел… Хотя, с другой стороны, откуда ещё может взяться исконное стремление многих нижевяземцев воевать с Испанией за независимость?

Но, вернёмся к виду на площадь с крыши.

Пришли сюда люди и решили: здесь – хочу! Они срывали с земли одежду деревьев и кустарников, пока она не стала выглядеть розовеющей без травы кожей. Гладили обнажённую почву, равняли, стремились угадать и угодить. И получали удовлетворение по мере того, как почва поддавалась, расставаясь с мышечными спазмами потревоженных валунов. Площадь внизу, как и тела наверху, была изначально свободна от купеческого «моё». Потом, по её готовому боку стала волной нарастать колоннада просторного дворца, резиденция императорского наместника, чьи парадные двери распахнулись для избранных. Голуби, гуляющие по крыше, вельможи на площади, кареты, автомобили – все становились действующими лицами этого дня. С другой стороны площади длинный свадебный лимузин с обязательными продолговатыми каплями наполненных гелием шаров, съезжая с площади, проникал в каньон тёмной до невидимости улицы, начинавшейся двумя неожиданно красно-коричневыми трёхэтажными домами, тогда как общая цветовая гамма площади задавалась солнцем и жёлто-белой краской. Следом за лимузином, не снижая темпа, въезжает за порог светового контраста трамвай. Неизбежная сила, массивная тяжесть прижимает его к рельсам. Звук трамвая внутри улицы-каньона так сжат, что долго носится по крыше, сливаясь с настороженным затишьем голубей и дыханием двух людей. Этот звук не может исчезнуть, но он может перестать быть слышимым. Тогда и прохожие, и машины начинают замедляться и вконец останавливаются под отдыхающим от движения солнцем. Над крышами красно-коричневых близнецов пузырьками поднимаются то ли потерянные, то ли отпущенные, то ли освобождённые шарики. Рита увидела их первой и указала кивком. Лёгкий ветер относил их, но ещё какое-то время после их фактического исчезновения чуялось радужное послевкусие. Постепенно площадное скопище из муравьиных фигурок людей и жукообразных панцирей машин редело, ссылаясь на вечер, на конец дня и на близкий закат солнца. Площадь расслаблялась и отдыхала, как и два человека над ней, как и крыша исторического дома, дома с историями. Удовлетворение, исполненное предназначенье: быть местом соединения людей – под присмотром государева ока, птиц, и аэропланов. (Площадные видеокамеры ожидают места в списке.) В тот момент над прикрытыми пледом Павлом и Ритой птиц уже не было, зато где-то с краю начинал одобрительно ухмыляться подсвеченный тоненький лунный смайлик. Сравнение с серпом напрашивается, но оставим это сравнение первым строителям площади: по крайней мере, они видели серп не на картинке, а держали в ладонях, да и с лунным циклом были связаны теснее.

Кстати. В середине площади – памятник генерал-губернатору, самозваному основателю города. Как водится, с мечом, обязательным атрибутом основателя. Удивительно, ведь существовали скульптурные проекты, предлагавшие снабдить памятник строительной киркой и лопатой. Хотя, как по Павлу, самой подходящей доминантой площади должны быть «Амур и Психея» Родена. Или что-то такое…

Символы…

Для парочки символом было заднее сиденье терпеливого автомобиля. Как-то зимой они подъехали к узенькому тротуару в том месте, где «добрая река» не добралась до туристических красот, запротоколированных каменной набережной. Где город сменялся пригородом и уплощался по-деревенски одноэтажными домами. Между машиной и бугристым речным льдом метрах в тридцати, на пологом спуске к воде – пустырь, летнее пристанище любителей совместить приготовление шашлыка и объятия с матушкой-природой. А чтобы потискаться с ней, чтобы соприкосновение было теснее, повышали его градус. Пиво или водка. Впрочем, местом также не брезговали ценители коньяка и самогона. Сейчас тротуар, около которого припарковалась машина, был принижен в статусе до протоптанной в глубоком снегу тропинки под одну пару ног. Как раз продолжал идти обильный снег, и, пока искатели целовались, запотевшие стёкла оказались наглухо залеплены; лучшего и не придумать.

Запойное место. Иначе как объяснить, что после первого возлияния они продолжили шептаться на заднем сиденье. Так, в театральном кафе во время антракта люди коротают время в ожидании звонка, зовущего на второй акт. Когда он прозвенел, пригласил, Рита, которая сохранила почти всю одежду кроме трусиков, устроилась на Пашиных коленях. Впрочем, одежда была мягкой и свободной. И расстёгнутая юбка, и просторный жакет удобно позволяли его рукам поглаживать спину, попеременно останавливать и отпускать груди, гладить бёдра, бока. Потом опять: щёки, спина, грудь, бока, бёдра… Машина, залепленная снегом, закономерно раскачивалась в естественном ритме, когда послышались голоса.

Приближаясь, голоса становились громче. Желая избежать внимания к автомобилю, парочка замерла. А голоса, мужской и женский, остановились именно у машины с тихо работающим двигателем, находя в ней опору, поддержку – за неимением иной. Так растерянные, заблудившиеся путники пытаются обратиться за иллюзорной защитой к единственному по всей равнине дереву или валуну. Голоса ссорились. Можно выразиться и так, что «проясняли отношения, перебивая и перекрикивая друг друга», суть та же.

– Слушай, я в который раз тебе объясняю, что это всё ни к чему.

– Да нет, ты меня не слышишь…

– Нет, это ты меня не слышишь. Ты муж или кто!?

– Да я пытаюсь тебе объяснить, что ты ошибаешься…

– Нет, ты просто не понимаешь!..

– Я же тебе все годы нашего брака говорю, что ты всё слишком близко принимаешь к сердцу.

– У меня хоть сердце есть, твоя проблема как раз в отсутствии чувств!

– А твоя проблема в –

Как долго длился этот глубокомысленный и безотлагательный диалог – неизвестно. Парочка гурманов-слушателей замерла в молчании, сомлевая, томясь меж створок пульсирующего наслаждения. Как только голоса достоверно удалились, Паша вымолвил: «Уф, как здорово – не быть мужем и женой». Рита легонечко пригладилась щекой по его щеке, и они растворились… Если представлять их не внутри нежно-снежного автомобильного футляра, а в пылу открытой солнечной мощи, то также следует вообразить плоскую до горизонта пустыню, а в ней, в стороне от редких кактусов, наполненную каменную чашу только что остановленного фонтана, куда скатились два прозрачных стеклянных шара. Невидимы. Пока безразличное солнце занято поглощением воды из чаши…

… Как-то они договорились провести вечер в филармонии на концерте симфонического оркестра. Точное «водяное» название оркестра утеряно: то ли «Средиземноморский…», то ли «Балтийский…»; мог он быть обязан названием и океану. Расшалившееся воображение побуждает аплодировать стоя: «Большой Североледовитоокеанский симфонический оркестр». «Вертуганский речной» – тоже ничего.

Получилось так, что машина Павла застряла в автосервисе дольше, чем ему обещали. Он встретил Риту около офисного здания её компании. По расчётам вышло, что сесть в прямой маршрутный микроавтобус оказалось проще и быстрее, чем вызывать и дожидаться не всегда расторопное такси. Не мучаясь дилеммой комфорта и снобизма, они спокойно уселись рядом, в середине салона маршрутки.

Впереди, на сиденье сразу за водителем сидели мама с дочкой. Мама – молоденькая востроносая особа с вызывающей ненатуральностью рыже-красных и мелко завитых волос. Девочке было лет шесть или семь; вряд ли она была крашенной как её мама, но обладала примечательной рыжей косой – большая редкость для две тысячи четвёртого года. Ребёнок определённо находился в стадии истерической агонии, ибо уже закончились слёзы, необходимые для смазки голоса, который в автономном ритме, с неутомимой убедительностью требовал, доказывал необходимость купить страдалице куклу Барби.

– У Ви-и-ки есть Ба-арби, а у меня н-е-е-ет… Купи-и мне Ба-арби…

Последовала безрезультативная пауза, мама молчала.

Тогда гибкая умом девочка решила сменить тактику. (В развлекательных психологических играх про обратную связь участники любят называть качества, и такая мишура, как «гибкость» – один из распространённых комплиментов.)

Маршрутка уже набрала скорость. (Тьма. Солнце заволокло пеплом. Источник пепла неизвестен, но это точно не к добру!) Детский голосок, тонюсенький и, казалось бы, негромкий, легко, без малейших подпружиненных усилий, перепрыгнул дорожный шум:

– Купи мне Барби, а то расскажу папе, как ты у дяди Серёжи письку трогала!

… Нога водителя среагировала чрезмерностью на неординарную ситуацию, потому что торможение и звук его были такими, какими киношники предваряют кадры с гнутыми и рванными металлическими инсталляциями. (Впечатление в гомеопатических дозировках неподвижного зрительского места.) Дама с ребёнком катапультировались так скоро, как скоро водитель оказался в состоянии открыть дверь. Правда сначала он общедоступным способом, в лад, воспользовался полезным и коротким общенародным выражением. Один из пассажиров, мужчина, который несколькими секундами ранее сидел с тортом и букетом цветов на коленях, теперь буравил запёкшимся взглядом сплющенную полупрозрачную коробку, неудачно смягчившую его столкновение со спинкой переднего сиденья. Он невероятно скоро осознал факт утраты, отвёл глаза от созерцания кондитерских руин и оказался единственным, кто успел направить развёрнутый текст вдогонку изогнувшейся в дверном проёме спине: «Дура, лучше б ты ей Барби купила!».

Одновременный хохот десятка человек: сопричастность, братство, сестринство, кровные узы членов тайной ложи. Пожалуй, большего таинства единения можно изредка ожидать только в пении а капелла, в прекрасном многоголосии.

– Паша, у тебя ссадина, – Рита прикоснулась и погладила лоб, которым тот ударился о поручень.

– Очень малая плата за дивную увертюру.