Рахит. Сборник рассказов и повестей

– Показывай.

Осторожно опустив шест в дыру, упёр, навалив на плечо.

– Эй, там, вылазь потихоньку…

Скоро в дыре показалась Серёгина голова, запорошенная снегом.

– Дальше не могу, – застрял он в горловине, поворочался и со вздохом, – назад тоже.

Дед Ершов сгрёб Чесяна за шиворот и, как пробку из бутылки, вытащил рывком из дыры.

– Шапка там осталась, – радовался спасённый. – Весной поищем. А не найдём, не жалко – всё равно старая.

13

Попала на глаза нужная доска – я такую давно искал. Размышлял – стащить или спросить? Украсть – совесть замучает. Спросить – а вдруг отец откажет, тогда уж точно не украдёшь: заметит. Долго мучился, потом решился.

– Эту? Зачем? На автомат? Бери.

Поспешил к Николаю Томшину:

– Нарисуй автомат, чтоб как у тебя, с круглым диском, только для моего роста.

Коля прикинул что-то, заставил руки согнуть, вытянуть, измерил и нарисовал.

– Как раз под твой рост.

Выпросил у отца ножовку и принялся за дело. Попилил, устал. Принялся размышлять. Если в день пилить постольку, то, наверное, к лету закончу. С этим автоматом у меня были связаны определённые планы. Ведь я на полном серьёзе мечтал удрать из дома, как только наступит тепло и растает снег. Представлял себя стоящим на носу пиратского корабля с автоматом в руках. Пусть не настоящим, но кто издали-то разберёт. Не разберут, а напугаются и отдадут всё, что потребую. Пиратом, пожалуй, быть гораздо выгодней, чем ныряльщиком за сокровищами. Там, того гляди, акула сожрёт – ей ведь по фигу, автомат у меня или удочка какая. Сожрёт и не подавится.

Куровскому похвастался:

– Летом у меня будет автомат – самый лучший и как настоящий, не отличишь.

– Да ну? – не поверил Юрок.

Показал. Он всем рассказал, и ребята на улице посмеялись – а я думал, завидовать будут. Тем не менее, затею не оставил – пилил и пилил. Каждый день понемножку. Уже солнышко стало припекать. Захрустели сосульки под ногами. Скособочились снеговые горки. Сугроб закряхтел, осел, потемнел и заструился ручьями. А я всё пилил и пилил…

Однажды Витька Ческидов шёл мимо. Не утерпел.

– Ну-ка, дай сюда.

Попыхтел полчаса и подаёт задуманное оружие.

– Получай.

Прикинул к плечу. Хоть и диска нет, а всё равно видно – коротковат. То ли Томшин ошибся в расчётах, то ли я так вырос за это время.

14

Зима, хоккей, школа сдружили ребят – друг без друга дня прожить не могли. А потом наступили весенние каникулы, а с ней распутица, слякоть, грязь не проходимая. Ни на улице места нет поиграть не найти, ни в гости сходить – мамаши бранятся.

Заметил Николай Томшин – распалась Лермонтовская ватага. Раньше все к нему прибивались, а теперь те, кто повыше живут, вокруг Сашки Лахтина отираются. Себя Бугорскими называют, нас, нижеживущих – Болотнинскими. Задаваться начали. Своя, говорят, у нас компания, а с вами и знаться не желаем. Ещё говорят – мы, может, с октябрьскими мир заключим: они, мол, парни что надо, а вам накостыляем.

Коля Томшин отлупить хотел Лахтина, и покончить с расколом, да тот от единоборства уклонился, а предложил биться толпа на толпу. И желающих поучаствовать в битве оказалось много. Пришлось нашему атаману согласиться с разделом власти и предстоящей войной.

Поляна за околицей только-только начала подсыхать. Сияло солнце, паром исходила земля. И совсем не хотелось драться.

– Давайте в «Ворованное знамя» играть.

Две команды в сборе и делиться не надо. Отметили «границу», выставили «знамёна». И пошла потеха! Задача игры – своё знамя сберечь, у врага украсть, и чтоб не забашили.

Бугорские победили, но Лахтину не повезло. Его загнали в грязь на чужой земле. Он не хотел сдаваться и начерпал воды в сапоги. А потом, поскользнувшись, и сам упал в лужу. Ушёл домой сушиться, а веселье продолжалось. Играли в «чехарду». Теперь чаще везло нам. Мы катались на Бугорских, а они падали, не дотянув до контрольной черты. Им явно не хватало Лахтина.

Потом вбивали «барину» кол. Здесь на команды делиться не надо. Игра такая – один сидит с шапкой на голове, очередной прыгает через него и, если удачно, на его свою шапку кладёт. Таким образом, от прыжка к прыжку препятствие росло в вышину. Кто сбивал эту пирамиду, наказывался – подставлял задницу и били по ней задницей сидевшего с шапками, взяв его за руки, за ноги, и раскачивая, приговаривали:

– Нашему барину в жопу кол вобьём.

Пострадавший садился с шапкой на голове, и прыжки возобновлялась.

Меня за малостью лет и роста в игру не брали. Но я был тут и потешался над участниками до колик в животе.

Ближе к вечеру запалили костёр. Сидели одной дружной компанией, курили папиросы, пуская одну за другой по кругу – кто ронял пепел, пропускал следующую затяжку. Рассказы полились страшные и весёлые анекдоты – забыты распри и раскол.

Потом поймали лазутчика. Я этого мальчишку знал, хотя он жил на октябрьской улице – наши отцы, заядлые охотники, дружили и ходили друг к другу в гости. Он спустился на берег взглянуть на лодки, что зимовали в воде у прикола. И тут был пойман. Его допросили, а потом решили проучить.

– Ну-ка, Шесть-седьмой, вдарь.

Драться мне совсем не хотелось, а уж тем более бить знакомого, ни в чём неповинного мальчика. Но попробуй, откажись – тогда никто с тобой водиться не будет. Домой прогонят, и на улице лучше не появляться. Подошёл, чувствуя противную дрожь в коленях. Пряча взгляд, ударил в незащищённое лицо.

– Молодец! Но надо в подбородок бить, как боксёры. Тогда с копыт слетит. Бей ещё.

Хотел отойти, но, повинуясь приказу, вновь повернулся к лазутчику. У него с лица из-под ладоней капала кровь.

– У меня нос слабый, – сказал он. – На дню по два раза кровяка сама бежит. А заденешь, после не унять.

Ему посочувствовали. Кто-то скинул фуфайку, уложили пострадавшего на спину, советовали, как лучше зажать нос, чтобы остановить кровотечение. Про меня забыли. А я готов был себе руки оторвать, так было стыдно. И бегал за водой, бегал за снегом для пострадавшего – не знал, как загладить свою вину….

А потом представил себя в плену у кровожадных дикарей. Или лучше у губернатора Карибского моря. Закованный в цепи, угрюмый, как побеждённый лев, предпочитающий смерть на виселице униженному подчинению доводам, угрозам, расточаемым этим испанцем, пахнущим, как женщина, духами. Он предлагал мне перейти к нему на службу. Это мне-то, от одного имени которого тряслись купцы всего американского побережья от Миссисипи до Амазонки, и плакали груднички в колыбельках. А их прекрасные матери бледнели и обожали меня.

15

На Пасху Николай Томшин решил дать лахтинцам генеральное сражение – покарать предателей за измену. В его дворе стало шумно от ребячьих голос и звона молотка о наковальню. Гнули шпаги из проволоки. У кого были готовы – учились фехтовать.

Мне сделал шпагу отец – длинную, тонкую, блестящую – из негнущейся нержавейки. Привёз с работы и подарил. Все ребята завидовали, даже пытались отнять или выменять. Но Коля сказал им – цыц! – и назначил своим ординарцем.

У Томшина был хитроумный стратегический замысел. То, что схватки не миновать, что она давно назрела, знали все. Банально предполагали – либо Коля с Лахтиным подерутся за лидерство, либо толпа на толпу, как Сашка предлагал. Но наш атаман был мудрее. Он готовил битву на шпагах, а чтоб враги не отказались, и им тоже готовил оружие, но короткое, слабенькое, из тонкой, гнущейся проволоки. С такой шпажонкой любой верзила против моей, почти настоящей, не мог выстоять. В этом и заключалась тайна замысла, в которую Коля до поры до времени не посвящал даже ближайших помощников. И прав оказался. Обидевшись на что-то или чем-то польстившись, перебежал к лахтинцам Витька Ческидов. Про готовящееся сражение рассказал, а про военную хитрость не знал.

Грянула Пасха. Чуть разгулялось утро, к дому Николая Томшина стали собираться ребята с сетками, сумками, авоськами, мешочками полными всякой снеди по случаю праздника и дальнего похода. И при шпагах, конечно. Наш атаман послал к Лахтину парламентёров с двумя дырявыми вёдрами, полных «троянских» шпажонок. Вернулись с ответом – вызов принят.