Камо грядеши

– Жизнь идет, и мы учимся понемногу, – с иронией отвечаю, а потом делюсь опытом организации смут в трудовом коллективе.

Одна из неприятнейших издержек советского общества – это моменты, когда в твою личную жизнь вмешиваются извне и вытаскивают на свет божий то, что человек предпочел бы сохранить в тайне. Возможно, он стыдится. Возможно, считает, что это никого не касается.

Разумеется, Лиза знает и о том, что не все в порядке у меня на семейном фронте, но подходит к вопросу настолько оригинально, что я, даже не успев обидеться, ввязываюсь в полемику.

– Разве можно перестать любить человека за то, что он оказался не тем, кем ты его хотел видеть?

– Неприятности с мужем?

Она знает обо мне все, а я ничего не знаю о ней, и вопрос срывается с моих губ скорее как выпад на ее желание покопаться в моем белье – а вы-то свое давно стирали? Меня не устраивают отношения врача и пациента: либо мы друзья – и тогда все начистоту, либо – к ядреней фене!

Но Лиза в необычной для нее манере возражает:

– Нет, это про тебя говорят, что ты выгнал жену.

Мало того, что я ничего не знаю о Чайке, я еще и плохо ее знаю. Думал – веселая красивая умная девушка, а она, похоже, на руководящей работе нарастила целый хребет собственного достоинства.

– Это не упрек. Просто…. Знаешь… – она смотрит мне прямо в глаза. – Ты пойми, я не хочу тебя обидеть.

– Да? Просто задела ненароком? Я понял.

– Я знаю, каково тебе.

Я поражаюсь ее словам.

– Откуда тебе-то знать? Ты жената была?

– Нет, Анатолий, я даже замужем не была, но расспрашивала о тебе, и мне посоветовали съездить в вашу студенческую общагу.

Не иначе, как Понька – он ведь тоже работает на ЗСО и уже замначальника цеха.

– Чтобы там ни утверждали злые языки, я теперь знаю, кто ты на самом деле.

Эту новость воспринимаю без возражений – не могу выдавить даже улыбки.

– И наша с тобой задача – сделать правильный выбор, чтобы ты не потерялся на нашем заводе.

– Мой жизненный принцип – пусть будет, что будет.

– Почему-то сейчас я тебе не верю.

Теперь у Лизы холодный взгляд.

– Следи за моей мыслью. Сейчас ты возьмешь это направление, нашу рекомендацию, свой диплом и прочие документы по списку…. Там указано. И поедешь в Дом Политпросвещения при Обкоме партии. Мы направляем тебя на учебу.

– А как же работа?

– Работать придется. А там, поедешь, выберешь форму обучения – вечернюю, заочную…. Есть факультет выходного дня. Для верхнеобразованных, как ты, обучение два года – и получишь второй диплом. Станешь пропагандистом-агитатором, и будем мы тебя двигать по общественной линии. Ну, как? Годится? Таким людям как ты, нелюбящим подстраиваться под окружающих, просто необходимо расширять свой кругозор и эрудицию. Согласен?

– Звучит достаточно противно. А впрочем, пусть будет, что будет.

А давно ли я стал фаталистом?

В восемнадцать лет поступил в институт, в девятнадцать вылетел, но не расстроился, а пошел служить Отечеству. Отслужил нормально – собрал все мыслимые награды и отметился в Книге Почета части. Опять институт и новый успех – мой портрет на главной доске почета. Теперь завод – и что-то не так.

А что не так и почему?

И во флоте и в институте все начиналось с большими трудностями, но я выстоял, перетерпел и добился успеха. На заводе вдруг не заладилось. Ведь я так и думал, когда поступал, что ежедневно, непрерывно и терпеливо, шаг за шагом, ступень за ступенью буду двигаться по всем направлениям – административной, профсоюзной, партийной. Как дерево – вверх, вниз и немного в стороны.

Выходит – там не хотел, а получилось, здесь хочу, и невпротык.

Наверное, что-то изменилось во мне…. Раньше я не думал о деньгах – мелко, скучно. Мечтал повернуть ход мировой истории – внедрить коммунизм на всей планете, освоить космос для человечества. Потом женился, и пропали мечты, а появилось нестерпимое желание сделать карьеру, чтобы жене было счастье со мной.

Вывод – жены делают нас честолюбивыми и… несчастными.

Два слова о деньгах.

Я, непьющий и молодой, физически крепкий, мог стать бы к станку и зарабатывать в месяц 1000 р., как тот латыш с пуговицами от кальсон вместо глаз. Но кто же мне даст: получил диплом – будь добр вкалывать инженером минимум три года, гласит закон. Вовку нашего Булдашева, как лучшего студента выпуска, оставили на кафедре младшим научным сотрудником, а платят 70 р. Он, как услышал про мои 150, лицом потемнел.

Теперь о бунте, который с Чайкой обсуждали.

День всего бастовали, а каковы последствия…. Бригады расформировали, переформировали – бригадиров нагнали, новых избрали. Из цеха вон попросили Чугунова, Шабурова и меня. Не знаю, где теперь те, а я в другом цехе сменным мастером механического участка.

Нас всего двое здесь ИТР – старший мастер и я. Кстати, он тоже окончил ДПА и всегда ходит в первую смену, ну а я, стало быть, во вторую. Делали мы полусборку 322-го заказа – токарные, фрезерные и сварочные операции на полуавтоматах. Никакой штурмовщины – ритм расслабленный и спокойный. В ночную смену мою вообще никто не хотел работать – пили, спали, резались в карты на деньги в закутке за автоклавами термической обработки. В прежнем цехе за порядком следили бригадиры, а здесь коллектив станочников-сдельщиков – каждый сам себе бригадир.

В первую нашу встречу мою производственную задачу старший мастер сформулировал просто:

– Смотри за безопасностью на рабочих местах. Пьяных не допускай – выключай станок и отправляй.

Угрюмым кроманьонцем хожу по участку. Попытки заставить мужиков подняться к станкам приводят к злобной ругани и угрозам – я их премии грозился лишить, они меня здоровья или жизни. Мои обращения к старшему мастеру встречались усмешками – учись, мол, ладить с людьми. Смены менялись через неделю, но не с одной не поладил. А когда увидел «хлюзда, отхаренного в туза», теперь уже сварщиком на полуавтомате, то и попытки оставил. Но не мог успокоиться.

Мне говорили, что я похудел – спал с лица и стал сутулиться.

Много думал. С трудящимися участка почти не общался: никто из отлынивающих от работы не показался мне достойным внимания – ни особенно умным или коварным, ни ловким, ни кровожадным. За годы своей диктатуры пролетариат явно выродился – в большинстве теперь это худосочные угловатые люди. Не людишки, а дрянь – трепло и трусло! Они появлялись на рабочих местах плохо одетые, раздраженные, часто откровенно злые, с перекошенными помятыми лицами, мучимые жаждой похмельной – несчастные граждане счастливой страны, строящей коммунизм.

Адаптироваться в этой среде не хотелось. При этом, если окружающие меня отравлены безысходностью, то сам я вдобавок отравлен отвращением к ним.

Каждому следовало бы бояться одного только человека – себя самого. Но предвкушение опасности извне – хорошее состояние. По крайней мере, когда я окончательно решил, что однажды меня пришьют работяги, то почувствовал себя помолодевшим. Повеселел – смерть в молодости не лишена преимуществ. Сначала изображал бодрого, потом вошел в роль и действительно сделался бодрым. Даже прикалываться начал над пролетариями – чего себе раньше не позволял.

Мне с детства внушали отвращение к насилию, но жизнь научила, что насилие может быть оправдано, когда ты в опасности. А вот думать о насильственной смерти было захватывающе. Я возненавидел будущего своего убийцу всем естеством. Вглядывался в лица номинально подчиненных мне людей и думал, что этот смрадный упырь ходит со мной в одну раздевалку и душевую, дышит одним со мной производственным воздухом. Каким способом он попытается прикончить меня? А может, я, изловчившись, раньше успею всадить ему финку. Но ножа с собой не носил.

Иногда вид неработающих станков, как свидетельство моей недееспособности, приводил в бешенство – самообладание покидало, и я бродил по участку, излучая в пространство лютую ненависть. Перед глазами сами собой возникали картины, одна другой красочней: вот я бью кому-то в глаза растопыренными пальцами, и его удивленные яблоки выскакивают мне на ладонь; вот удар ребром ладони в кадык, и он захлебывается кровью; вот, схватив за шевелюру, я толкаю его физиономию под бешено вращающуюся фрезу.

Стал размышлять о труде и порядке, потому что пытлив и дотошен.

Как заставить людей работать, если они не хотят, а у меня нет никаких рычагов воздействия? Хоть на ушах стой – а никак! А все почему? Да потому, наверное, что так уж муторно устроен человек. Или вот говорят – система? А что система? При Сталине работали, а система та же была. Пристрелить одного-двух? Фашисты были молодцы – арбайтен или пуля в лоб! И толковая мысль – лоботрясов в печь, чтобы улучшить породу человеческую. Кто сказал, что евгеника – лженаука?

Вот такая картина участка, на который меня сослали.