Прелести Лиры (сборник)

Что же это: заговор против меня?

Меня настигла и подмяла под себя депрессия, в этом не было никаких сомнений. Я не испытывал никаких эмоций, никаких желаний. Никаких стимулов. Впал в своего рода спячку наяву.

Я сидел на стуле, тупо смотрел на гору свежевыстиранных, но мятых, носков, трусов, рубашек и не испытывал ровным счетом ничего.

Алкоголь? Не хотелось.

Женщины, в смысле покинутая мной на неопределённый срок вследствие невразумительности наших отношений Евгения? Либидо мое дремало и просило его не беспокоить. Чем еще можно было прельстить немолодого, но и далеко еще нестарого мужчину, то есть себя? Чем?

Опасаясь какой-нибудь мистики, включил взятый на прокат телевизор. Оберегая свою нервную систему, выбрал новостную программу. И на тебе, нарвался на сенсацию. Одной из топовых новостей, идущих сразу вслед за известием об умопомрачительных пожарах в Калифорнии, была такая: оказывается, пик интеллектуальной деятельности, по мнению высоколобых пожилых исследователей, приходится на 39 лет. После этого клетки мозга интенсивно отмирают. Умственная активность падает. Человек глупеет. И все это молодая ведущая изложила с идиотской улыбкой.

Каково слышать это человеку, которому уже 50?

Настроения мне это не прибавило. Но и не убавило, что дало повод теоретически порадоваться за мой пришибленный оптимизм. Когда нечего терять, ничего и не потеряешь. И это хорошо – с одной стороны.

А с другой… Меня злило, что даже когда все исключительно плохо, обязательно найдется что-то хорошее, пусть в микроскопической дозе, – и все испортит. Ложка меда в бочку с дегтем – и всё пропало: исходный продукт уже не равен сам себе. Чистота нарушена. Устройство мира раздражало.

Русская хандра? Интересно бы знать, по какому поводу? По вселенскому? Это бы меня развеселило. По поводу Евгении?

Это не смешно, однако объяснение – враг хандры. Легче не стало, стало понятно, что легче не будет – и в этот момент на душу снизошло нечто вроде облегчения.

Я уже знал, что рано или поздно поеду к Евгении, только вот зачем-то оттягивал неизбежное. Ждал вечера?

Луна набирала силу, прямо на глазах превращаясь из бледного пятна в желтоватый диск, уверенно становившийся центром мироздания.

– Неужели ты не мог объяснить судье, что развод неизбежен? Как можно было отложить дело на полгода? На полгода! Это невозможно! Мы не сможем жить вместе, я не смогу жить с женатым мужчиной. Я чувствую себя девкой. Убери от меня руки!

Она говорила тихим голосом, в котором нервно-печально переливались слёзы. Туда – сюда, словно из пустого в порожнее. Ещё год назад я был бы восхищён её чувством собственного достоинства и раздавлен ощущением собственной вины. А сейчас я, не испытывая никаких чувств, понимал, что не могу уклониться от разговора, который казался мне бессмысленным.

– Ты считаешь, что главная проблема наших отношений в том, что я не разведён? Тебе кажется, Евгения, что других проблем в наших отношениях не существует?

– Да, главная проблема в том, что ты муж своей жены. Ты не мой муж, – сказала она тоном обиженной девочки, которой не досталось фантика.

– Главная проблема в том, что ты меня не любишь. Когда-то любила, а теперь не любишь. При чём здесь моя жена?

– При том, что я не верю тебе. Мне кажется, ты просто тянешь время. А потом вы опять сойдётесь с женой и будете вместе растить внуков.

Не возражать на подобные обвинения значило бы согласиться с ними. Очевидно, я должен был активно протестовать. Доказывать. Следовательно, оправдываться. А мне даже зевать было лень в ответ на то, что услышал.

И вдруг я ощутил лёгкий приступ той злости, которая помогала мне реагировать на вселенскую глупость.

– Подожди. Ты хочешь сказать, что наши отношения наладятся сами собой после того, как я разведусь? Ты хочешь сказать, что в тот самый момент, когда изменится мой семейный статус, у тебя появятся чувства ко мне, чувства, которых сейчас нет? Евгения, я правильно тебя понимаю?

Молчание.

– Скажи мне только оно: ты меня любишь или нет?

– Не знаю, – говорит она, по-мужски великодушно пренебрегая возможностью многозначительно, по-женски, помолчать, придавая простым словам сумрачный смысл, делающий меня виноватым (уж не за эту прямоту я так люблю её? да и люблю ли?). – Думаю над этим.

Это ответ в стиле рыжеволосой секретарши в суде. Неужели сын мой прав – все женщины одинаковы? Она опять держит меня на расстоянии, но не отпускает от себя. Собираю остатки здоровой злости и говорю, на мой взгляд, жёсткие вещи:

– Я не чувствую твоей любви. Честно говоря, я уже и сам не знаю, как я к тебе отношусь. Во всяком случае, возможность разрыва с тобой меня уже не пугает…

Мне не без труда дались эти слова, которые я столько раз произносил про себя по утрам и вечерам, но не решался сказать их, глядя в лицо Евгении. Мне казалось, что это равносильно жесту отчаяния: набраться мужества – и указать на трещину в наших отношениях, которую она, возможно, не замечает или не желает замечать. Первым обнаруживает трещину тот, кто больше любит; но – вот ирония! – кто первый решится указать на неё, тот и становится инициатором рокового расставания. В народе, который крепок духом опарышей, это называется «он решил меня бросить».

Однако она реагирует на мои слова преспокойно. И я не понимаю природы её дурацкого спокойствия. Её раздвоенность явно не мужского происхождения.

Каков мой статус, её статус и статус наших отношений после подобного решительного объяснения?

Ясно одно: на ночь у неё я не остаюсь. Это, как день, ясно нам обоим, и она прощается со мной подчёркнуто холодно, не целуясь.

Надо ли говорить, что на дворе стояло лето, до безобразия напоминавшее позднюю осень. Туман сырым холодным облаком окутал землю. Все жили в облаках – на земле, и вместе с тем словно на небе. В двух измерениях сразу. Вдоль тротуаров торчали мокрые деревья. Казалось, темнело гораздо раньше положенного срока. Луны, на которую, возможно, захотелось бы повыть, просто не было видно.

Все было против меня.

Но что-то в этом противостоянии меня радикально устраивало.

Интересно, может ли мизантропия быть формой жизнелюбия или это всё же не слишком высокая болезнь, вариант банального самопоедания?

Возможно, таким образом природа избавляется от особей не слишком жизнеустойчивых – запускает программу самоликвидации.

6

Из пищи для души осталась только дружба. Позавтракать?

И я отправился в гости. Утром в гости пойдёшь далеко не к каждому. Только к тому, кому не надо объяснять, что если ты явился ни свет ни заря, то у тебя есть на то веские причины. К тому, кто не перепутает бестактность с сигналом SOS.

И вот здесь меня поджидал немаленький сюрприз.

– Ты вздумал развестись со своей женой, Олег Иванович? – воскликнул мой просвещённый и верный друг Александр Доброхотов, профессор, во времена былинные и незапамятные влюблённый в мою жену Нину, и даже, как он уверяет, ходивший одно, весьма непродолжительное, время в неофициальных женихах. Утверждать подобную чушь даёт ему право то обстоятельство, что Нина во время первых горячих размолвок со мной коварно соглашалась слушать пылкое чтение стихов «при звездах» (по мне куда лучше «под луной») в исполнении моего закадычного друга. Причём, читал он ей не только талантливые чужие, но и отличные свои стихи, что было, по-моему, особенно подло.

– Ба, ба, ба, – ответил я.

– Не ожидал я от тебя такого, – мой добрый друг решил не понимать шуток. Мне это, естественно, не понравилось, что я тут же выразил живейшей мимикой. В ответ, однако, не получил умилительно кривой рожи, на что я, откровенно говоря, очень рассчитывал.

Здесь я сделаю лёгкое лирическое отступление, посвящённое шуткам. У меня есть теория (профессор-филолог в курсе, хотя презрительно кривится: а хороший знак!), согласно которой все самые серьёзные вещи можно выразить только в шутливой форме.

Отношения стремящихся навстречу друг другу «ума» и «чувства» (скажем смелее: мужчины и женщины) – всегда смешны, как и все то, что обречено на очевидный провал; однако при всей нелепости благородного побуждения «а давайте совмещать несовместимое! давайте жить дружно, стремиться к счастью!» в отношениях этих нет ни капли смешного: это форма существования трагического. Именно так. Само по себе трагическое непременно включает в себя момент иронии. Получается: тот, кто не делает смешной, обреченной на неудачу попытки, тот попросту не живет. Тот самый смех и грех: смеяться грешно, а не смеяться – глупо.

Вот почему шутки являются оборотной, комической стороной трагического: и там, и там с экзистенциальным скрипом происходит сочетание несочетаемого, трагикомедия (современная форма трагедии) становится формой воплощения «единства противоположностей».

Вот почему шутливый тон великих романов (а все великие романы шутливы, на мой дерзкий вкус) как форма существования невозможного самим фактом своего присутствия в тексте как бы «доказывает», внушает надежду, что мужчина и женщина могут быть вместе, должны быть вместе – именно потому, что это невозможно. Шутливый прием нагружен философией до такой степени, что смешного в романах практически нет ничего. Смешно, не правда ли?

Шутка смешна тогда, когда она глупа, одномерна (да и то для тех, кто не понимает; для умного человека появляется повод горько посмеяться над теми, кто никогда не смеется последним); если же она серьезна, то за смехом всегда стоят «невидимые миру» слезы. Хочешь говорить о серьезном – говори смешно, иначе вся серьезность станет напыщенной, смешной, культурно бессодержательной. Именно смешное наиболее адекватно серьезному. Серьезная шутка – это по-настоящему не смешно: в этом и соль шутки, над которой хочется смеяться всегда.

– Что необычного разглядел ты в том, что приличный, зрелый мужчина решил, наконец, развестись? – сказал я, примирительно настраиваясь на «серьёзный» лад.

– Фигляр и паяц, – парировал неулыбчивый профессор Доброхотов. – Жертва парадокса.