Прелести Лиры (сборник)

И нельзя было понять, шутит она или нет. Как было тогда, вечером, ровно три года тому назад.

Низкое солнце заливало всё вокруг особым осенним светом: небо казалось чистым, а облака – грязными. Наконец, выпал первый снег, и пространство над голыми деревьями на долгие месяцы, увы, затянуло полотном размыто-серого колера.

Бесконечными вечерами я поглядываю вверх, угадывая колобковый путь луны по мутному серебристому следу – кажется, что надменная принцесса небес из подёрнутой льдом полыньи отражается в зеркале светлого ночного неба.

Луны-то мне и не хватает.

Для полного земного счастья.

Июнь – июль 2009

Как странен я…

А не странен кто ж?

Тот, кто на всех глупцов похож?

    Александр Грибоедов

1

– Ну, не знаю… Как ты не понимаешь, сегодня так не пишут, – безо всякого энтузиазма заявил завлит «Театра современной пьесы» Еврипит, он же Петя Мочалин, мой бывший сокурсник, с которым мы учились в университете в прошлом, ХХ веке.

– Ты хочешь сказать, я написал плохо?

Все мои эмоции я вложил в пьесу «Главные слова для любимой женщины», поэтому также был бесстрастен.

– Ну, не знаю. Плохо или хорошо здесь не при чём. Сегодня так не пишут – вот ключевые слова.

– Ты хочешь сказать, что хорошим может быть лишь то, что модно сегодня?

– Я хочу сказать… Послушай, Генрих, мы говорим с тобой на разных языках. Я никак не могу тебе разъяснить, что «хорошо» и «плохо» – это из прошлой жизни; а ты не способен вырваться из дебрей сгинувших уже координат. Ты откуда-то не отсюда, хотя мы с тобой, вроде бы, одно поколение. Ты почему-то не меняешься вместе с жизнью. Может, это болезнь? При несомненном таланте ты жутко, просто безнадёжно невостребован. Ну, неужели так сложно понять, что сегодня нужно яркое и необычное… Извини, вот как ты одет?

– Опрятно и невызывающе. Удобно. По сезону. Мне нравится.

– Боюсь, ответ неправильный. Ты одет несовременно. Ты не соответствуешь дресскоду приличного общества. То ли игнорируешь этот код, то ли бросаешь вызов, то ли не способен уловить его. Неважно. Это никого не интересует. Не соответствуешь – и точка. А в пьесе твоей царит какой-то жутко несовременный эстетический код. Ты изъясняешься на диалекте вымерших мамонтов. Какие-то шутки, мысли, парадоксы… Едкий нафталин эпохи Просвещения. Сейчас так никто не пишет, амиго, никто. Ты видел последнюю мою пьесу?

– Про чуткого голубого крокодила?

– Да при чём здесь крокодил, mama mia, я же не ребятам о зверятах писал; это современная сказка, навороченная. Называется «Необычайные приключения Крокуса». О дружбе, между прочим.

– Извини, но это… В общем, это бурный невзрослый текст, изредка сопровождающий шумовые и световые эффекты. Элемент громкого шоу.

– Хорошо, хорошо, пусть текст. Пусть бурный. Тебя не смущает то, что публика валом валит на моего «Крокуса», а твои «Главные слова» никто так и не услышит?

– Если я написал стоящую вещь, почему меня должно смущать, что сегодняшней публике не нравится моя пьеса? Кто кого недостоин: я – публики или она – меня?

– Стоп. Вот сейчас ты остановись, Генрих, и услышь себя, подумай над тем, что ты сейчас произнёс, Генрих, опрятный ты мой. О, мадонна, что делается с людьми! Ну, не знаю…

Еврипит, в узких кругах более известный как Педрито, был преувеличенно доброжелателен и показушно толерантен, как многие педерасты, хотя при этом неумолимую логику мужчин втайне презирал, потому что опасался её. Не соответствовал коду на маскулинность. В общем, Еврипит – это удачное попадание в самое яблочко той самой публики, ради симпатий которой так выкладывался Петя.

Я сказал:

– Да слышу я себя, чего ты так разволновался; я живу в гармонии с собой. Ношу, что хочу, пишу, что хочу. Не люблю, если любить некого. А вот публика мне не нравится и мне не по нраву то, что ты угождаешь убогому вкусу.

– Стоп. Ещё раз стоп. Маска, я вас знаю. Вижу насквозь. Дальше, я полагаю, начнётся сказка про белого бычка под названием «А судьи кто». Вот только не надо мне по-взрослому про пошлое общество втирать. Это так далеко от реалий.

Кое-какие из эмоций стали во мне просыпаться; я начинал уже злиться на себя. Как только я позволял себе немного искренности, окружающие тут же принимали это за маску. Быть самим собой становилось моей маской, а эта «маска» – судьбой. Интересно, каким я казался им без маски?

Какому коду я не соответствовал в этом случае?

Я собрался уже уходить, когда в апартаменты Еврипита (служебный кабинет Педрито находился в подвальном помещении, рядом с гардеробом, и представлял собой тесную, запущенную комнатушку: обшарпанный стол, где остатки прошлогодних чаепитий не мешали разбросанным бумагам, хлам по углам – всё это небрежно не маскировалось даже под творческий беспорядок; очевидно, хозяин был выше всего этого) постучались, дверь раскрылась, и на пороге из коридорного мрака возникла девушка. Она была одета сразу не поймёшь во что: по ней бесформенно струилось что-то свободное, ниспадающее (длинное платье современного покроя? юбка с кофтой?), и эта древнегреческая хламида странным образом позволяла ощутить стройность тела (о, это женское достоинство, фигура, особенно не подчёркнутая линиями одежды, а только обозначенная, угадываемая – моя слабость). Всё случилось по-театральному, очень эффектно. Девушка напоминала знак или символ. Вдруг откуда ни возьмись…

– Знакомьтесь, – с некоторым облегчением сказал Еврипит. – Это Настя, барышня независимая, хотя и строгих нравов. В моём спектакле играет Царевну-лягушку. При этом бесподобно квакает. А это…

– Генрих, – по-королевски представился я, не желая упустить шанс также произвести впечатление. Улыбнулся, встал, сдержанно кивнул, намекая на то, что меня распирает глубоко запрятанное в ранимое сердце огромное достоинство. Кроме всего прочего, я как бы извинялся за глупый тон Еврипита. Выдал сцену на автомате.

– Генрих – драматург и прозаик, вроде бы, он одиноко живёт в гармонии с собой, что, к сожалению, отражается в его пьесах. Кто сегодня живёт в гармонии с собой? Это несовременно.

Девушка (одного со мной роста) внимательно выслушала колючую галиматью Педрито, задержала на мне взгляд, прямой и открытый. Маска или нет?

Если маска, то она очень шла её не сухой (прелесть, прелесть!) фигуре и манере держаться; если нет, то отсутствие маски сильно выделяло бы её из круга моих знакомых.

Но эмоций по поводу появления сказочной девушки-загадки я не испытал.

И это уже было похоже на болезнь.

Я распрощался, сменив тон с праздничного на бесцветный: тому, кто видел меня в первый раз, могло показаться, что я играю масками.

2

Мне легко было представить девушку Настю героиней моей новой пьесы (а вот лягушкой – куда сложнее). Героем был бы человек мужского пола, чем-то похожий на меня: с виду в расцвете сил и дарований, даже с блеском в глазах, намекающим на искру в душе, а внутри – полная потеря мотиваций. Внешне тропики, внутри – айсберг. Ему сложно было бы объяснить своё мироощущение, не вдаваясь в пространные и несколько интимные отступления, а она замечательно понимала бы его без слов (что он непременно уловил бы, и молчание его стало бы не мучительным, а комфортным, содержательным). Он молчал бы, и именно молчанием своим очаровывал бы её. И это было бы так современно. Роскошные сцены и тонкие диалоги напрашивались сами собой.

Однако на этот раз я не только не взялся на перо; мне даже в голову не пришло попытаться перенести мои фантазии на бумагу.

Что, между прочим, глубоко меня взволновало.

Нет, слово не точное.

Меня должно было взволновать отсутствие взволнованности; вместо этого я хладнокровно отметил несовпадение реакций, прогнозируемой и реальной, – того, что должен испытывать нормальный эмоциональный человек, творческий к тому же, и того, что испытывал я, а именно: отсутствие всякой эмоциональной реакции и при этом никакого расстройства по поводу наступившего тупого равнодушия. (Интересно, «тупое равнодушие» – это комплекс эмоций или всё же отсутствие оных?)

При желании, конечно, можно было определить это умонастроение как творческий кризис; мешало только раздражение, неизвестно откуда берущееся, когда я медленно произносил про себя вот это бессмысленное словосочетание, отдающее чем-то старческим.

Кризис может быть разной природы. Если тебе не хочется жить, при чём здесь «творческий кризис», этот жалкий эвфемизм из арсенала красных слов Еврипита?

У меня иссякли сюжеты?

У меня их полно. Больше, чем у побиравшегося Шекспира. Стали рассыпаться диалоги?