Психика и сознание: два языка культуры. Книга 1. Капли океана

Род человеческий, женственен по психологии, а потому требует идолов для поклонения и с восторгом творит кумиров. Дело в том, что поклоняются сильным и могущественным, а слабых и беззащитных жалеют. Приняв «позу подчинения», люди слагают бремя ответственности и обретают уверенность в том, что Кто-то, сильный, добрый и справедливый (то есть обладающий лучшими человеческими качествами в лучшей комбинации – самом большом дефиците среди людей), непременно защитит их. Некому поклоняться – нет и уверенности в праве на защиту.

Само «наличие» бога и нелепые культы в его честь свидетельствуют о том, насколько слабы и ничтожны люди. Видимо, тысячу раз правы психоаналитики относительно того, что алгоритм поведения человека чрезвычайно прост в основе своей: он опирается на присутствие (отсутствие) отца. Психология патернализма – ключевой бессознательный импульс и механизм в духовной структуре массового, то есть невменяемого по отношению к мысли, человека.

* * *

Кто-то верит в Бога, кто-то в божественно истинную и ясную идеологию (как, например, марксисты – в идею построения общества), кто-то в народ как божественную инстанцию (кредо националистов).

Механизмы если не идентичны, то очень и очень схожи. Что религия, что идеология, что национализм – это состояния психики, души, тут нет логики эволюционирующего интеллекта, и всю силу свою душа черпает исключительно в области бессознательного.

Вот и выставляй верующим доводы разума: ты ему аргумент логики, он тебе – логику веры. Думаю, человечество, при всех существующих этно-культурных классификациях, следует разделить еще на два класса: на избравших путь разума или веры, на единицы и миллиарды.

* * *

Эффективность примитивных идеологий обусловлена тем, что они воздействуют на подсознание. Поэтому самый умный, обуянный, скажем, национальной или религиозной идеей, превращается в полного идиота. Интеллектуальная защита не срабатывает, если человек начинает потакать своей слабости вместо того, чтобы, критически отнесясь к ней, выставить убогие уловки психики на обозрение бесстрастного интеллекта.

* * *

Индусы изумляют свет своим совершенством, достигаемым в искусстве медитации. Это чисто психологические манипуляции, на освоение которых уходят годы дотошного тренинга. Есть народы, которые достигают психологического отключения гораздо более простым, но не менее эффективным способом: им посчастливилось вовремя обнаружить, что горячительные напитки выступают потрясающим катализатором медитативных ощущений. Таким образом, «пьющие» нации научились радикально разгружать психику, не прибегая при этом ко всякого рода «философской» зауми, что позволило пьющим сохранить здравый и трезвый взгляд на вещи.

За здравость рассудка надо платить регулярным погружением в алкогольно-наркотический транс, обладающий помимо всего прочего колоссальной терапевтической функцией. Разумеется, там, где алкоголь, – возникает и проблема меры. Однако разве у медиумов, решающих реальные проблемы способом не менее оригинальным: отстранением от них (проблема «исчезает», потому что ты научился не замечать ее) – разве у них все в порядке с чувством меры?

Пить, то есть облегчать невыносимое бремя реальности, в каком-то смысле даже предпочтительнее, чем обучаться безалкогольному искусству не замечать реальность. Хотя бы потому, что не избегнувшие греха чрезмерного пьянства вместе с тем жизнерадостны, ироничны, трагичны, глупы и в меру серьезны, что следует признать достаточно адекватным приспособлением к реальности.

Серьезный же фанатизм оскудняет палитру эмоций до приличествующих и дозволенных, редуцируя интеллектуально-психологическую карту личности до трагически бедного набора моментов. Если это не обкрадывание человека (вследствие «мудрого» отречения от действительности), то что это?

Пьющие, протрезвев, сказали бы, что медиумы вместе с водой выплескивают и ребенка. Вторые, скорее всего, прореагировали бы на это весьма хладнокровно, будучи убежденными, что проблема воды и ребенка по сравнению с возможным достижением вечного транса не стоит выеденного яйца.

* * *

Всякий сложный информационный комплекс требует управления сверху. Это означает: информация должна классифицироваться, располагаться одна относительно другой, вступать во взаимоотношения – словом, упорядочиваться.

Человек, будучи сверхсложно организованной информационной системой, всецело подчинен закону управления информацией: сверху – вниз – через порядок. Отсюда следует: человек есть то, что им управляет. Если наш внутренний мир выстраивается на принципах психологического (субъективно-приспособительного) типа управления, то личность и культура, ею порожденная, (включая сюда и высший мировоззренческий порядок) неизбежно будут «сработаны» под потребности, заданные природой.

Потребности оказываются важнее истинной реальности или (в варианте более льстивом для страдающей от комплекса «научной неполноценности» психологизированной культуры): истиной может быть только то, что состоит на службе жизни, которой (жизни) чужда сама категория истины. Данный «закон жизни» противоречит позиции, гарантирующей абсолютную беспристрастность, независимость от потребностей, позиции, дающей возможность критически отнестись к самой жизни, и, следовательно, потенциально угрожающей феномену жизни.

Если наш личностный космос подотчетен разуму, подчиняющему человека одновременно двум враждующим богам: категории «истины» и феномену «жизни», – то такой менталитет, выражающийся в соответствующих культурных формах, есть атрибут другого человека, в известном смысле нового человека.

Получается: человек, став всем, и природой, и антиприродой (натурой и культурой: внутренне противоречивым), обрек себя на вечное сражение с самим собой – и на уровне отдельной личности, и на уровне общества, и на уровне цивилизаций. Человек «психологический» воспринимает человека «рационального» как угрозу жизни – в этом все дело.

Вопрос, в сущности, прост (хотя, думается, сегодня разрешим только теоретически): захочет ли природный человек принять себя сверхприродного, пусть и выросшего из природы?

* * *

Хитрость чувствует, что ничего нет выше ума.

Хитрость как орудие психики, смутно ощущая свою неполноценность, нащупала-таки единственно эффективный способ ввести в заблуждение честное сознание: имитировать духовную активность, которая порождается, якобы, высшей мотивацией, а на деле предназначена для удовлетворения самых что ни на есть элементарных потребностей. Бесхитростность, вырабатываемая ежесекундным тренингом, который обеспечивает контроль ума над психической регуляцией, уже сознательно ранжирует мотивы, ориентируясь не на витальные потребности, лоббируемые психикой, а действительно на высшие, духовно-культурные потребности. Вот почему хитрость свойственна примитивным натурам; бесхитростность же честно отдает предпочтение нравственно оправданным мотивациям, так как является следствием работы сознания – освоения, упорядочивания, иерархизации духовного космоса.

Бесхитростного, в принципе, легко обмануть, поскольку он по себе уважительно судит о других, предполагая, что и другой искренне потрудился над обузданием неистовой хитрости. Боязнь оскорбить подозрением в хитрости порядочного человека – вот источник заблуждения «простаков».

Но в то же время бесхитростность, если под этим свойством понимать не досадный недостаток хитрости, а результат усилий по нейтрализации унижающей личность хитрости, в принципе обмануть невозможно, так как именно бесхитростный, т. е. умный, перехитривший хитрость, знает о хитрости все. Напротив, именно хитреца, для которого все вокруг такие же подлецы, как и он сам, достаточно просто обвести вокруг пальца, потому что мотивы его поступков всегда неизменны, его предсказуемость почти абсолютна.

Хитроумная бестия – это уже инфернальный коктейль, дьявольский состав, которого всерьез следует опасаться, ибо многократно усиленная хитрость иногда способна действовать наперекор собственным интересам – но, в конечном счете, во имя собственных интересов.

От умных, надежно перешагнувших рубеж подчиненности инстинктам, угрозы существованию другого уже не исходит.

* * *

Воля к жизни – это не что иное, как максимальная психологическая мобилизация личности, концентрация усилий путем сосредоточения на «очевидных» в своей «истинности» идеологических миражах. Волей к жизни обладает человек-зомби, верящий (верующий) до фанатизма в свои идеи, какими бы далекими от истины они ни были. Степень воли к жизни пропорциональна степени идеологической невменяемости.

Воля к сомнению, расшатывающая идеологические бастионы, может пробить такие бреши «неверия», что человек утрачивает способность к идеологической мобилизации. В результате утрачивается воля к жизни. Ее место неизбежно занимает воля к смерти – где доминирует анализ, пафос объяснения, стремление отыскать причины и порожденные ими следствия, стремление «дойти до самой сути». Объяснять – значит убивать волю к жизни.

К счастью, любое аналитическое разрушение убивает только прежнюю веру, но не волю к жизни как таковую, а потому акт уничтожения чреват побочными результатами: замещением, параллельным конструированием нового, более совершенного вероучения.

От жизни до смерти (и наоборот) – один шаг. Воля к жизни диалектически содержит в себе волю к смерти. Более того: последняя часто выступает формой первой. Из сказанного ясно: нельзя жить, опираясь исключительно на волю к смерти. Невозможно позволить себе роскошь быть настолько умным. Горе уму. Жизнь непременно требует элемента воли к жизни. Хочешь жить – оставайся в чем-то нерассуждающим дураком. Это закон жизни.

* * *

Художник и мыслитель

Полюса «художник» и «мыслитель», которые я выделяю, о которых столько говорю и которые как категории считаю ключом к духовной жизни человека и общества, – осуществляют свое подчиняющееся незыблемым законам, и тем не менее неуправляемое бытие в аналогичной иерархично-хаотичной социальной среде. Коль скоро законы все же есть, поговорим о них.

Очевидно, что нет в природе и обществе «чистых» мыслителей-философов и художников. Есть бесконечный спектр личностей, у которых духовный баланс определяется всегда разным соотношением мыслительного и чувственно-психологического начал.

Известно, что человек приходит в мир с целым букетом врожденных способностей. Какие из них будут актуализированы и развиты, зависит от конкретных условий жизни, в которых приходится жить и выживать. Природа позаботилась о том, чтобы человек как вид мог выжить практически в любой известной природной и социальной среде.

Итак, человек всегда в той или иной степени и пропорции воплощает единство противоположностей: он один в двух лицах, будучи одновременно художником и мыслителем. Ясно, что каждый полюс в свою очередь представляет собой спектр. Тот же «художник» включает в себя типологическую бесконечность от почти чистого художника (мышление которого определяется едва ли не зоопсихологией) до почти мыслителя (для которого образы порой выполняют иллюстративную, то есть подчинительную функцию). Разумеется, логика спектра в полной мере может быть отнесена и к «мыслителю». Художник (или мыслитель) как субстанция – это океан с берегами от еще не полного тождества себе до чуть ли не своей противоположности.

В подобной ситуации разговор о норме (что есть «образцовый» художник?) – чрезвычайно тонкая материя, не терпящая ни малейшей вульгаризации, способной превратить понятие условной нормы в безусловный нормативный канон. Нормативная система же становится радикально оппозиционной «антинорме» – и витки противостояния обречены на вечный метафизический пат до тех пор, пока не будет диалектически проинтерпретировано само понятие нормы. В гуманистическое понятие «нормы» входит понятие цены, которую человек платит за художественные или философские достижения и прорывы. Чем более человек художник (или: чем менее он мыслитель) – тем более он психичен и психологичен: таков закон жизни духа. Художник живет и творит в сфере и атмосфере эмоционально-психологической, ведущей формой существования которой являются образы. Мир образов – звуковых, цветовых, пластических, словесных – вот подвижная культурная зона естественного обитания своеобразного медиума, каковым является всякая художественно одаренная личность.

Художник и мыслитель, будучи инструментом и способом творить культуру и жить в ней, являются вместе с тем разными уровнями или степенями защиты человека духовного. В экстремальных мировоззренческих обстоятельствах, когда образно-модельного творческого потенциала уже явно недостаточно, чтобы справиться с постигшей субъект жизненной катастрофой (а, как правило, первотолчком духовной эволюции выступают именно жизненные катаклизмы), включаются компенсаторные резервные мыслительные мощности, и человек обретает интеллектуальную броню – гораздо более мощную защиту другого порядка и качества. Мировоззрение личности становится куда более гибким, универсальным и, соответственно, куда более эффективно приспосабливающим человека к критическим, пограничным состояниям. Такой миросозерцательный панцирь (идеологический по природе) становится труднопробиваемым и практически неуязвимым – до тех пор, пока интеллект не оказывается на острие единоначалия в пирамидальной структуре личности. Тут начинаются свои сложности – сложности мыслителя.

Мыслитель начинается там, где преодолевается порог психичности и психологичности, за которым только и можно осознать свои «допороговые» возможности. Мыслитель начинает понимать художника – вот гребень водораздела, рассекающий зыбкое духовное пространство личности. Чем более человек мыслитель – тем более дистанцируется он от собственных переживаний, стремясь постичь их первопричины. Он уже не столько живет, сколько разгадывает тайну жизни.

Далее возникает огромный рационалистический соблазн объявить человека мыслящего венцом творения, целью и смыслом природы и истории, и на этом закрыть вопрос о его «непостижимой» сущности, демистифицировав проблему загадочной души, и открыть аналитическую страницу истории человечества.

Проблема в том, что философ не «лучше» художника (сама постановка вопроса в подобной плоскости – свидетельство вульгарности, то есть недостаточной диалектичности подхода); он и «лучше» и «хуже» (смотря в каком отношении), он не может заменить художника и не может обойтись без него. Не существует такой выверенной шкалы, которая однозначно ориентировала бы нас на некий правильный, райский курс. Избрав одно достоинство – теряешь другое. Получив в чем-то бесспорные преимущества, осознав себя центром вселенной, человек получает в одном пакете с новообретеннымм дарами и многократно увеличенную в размерах ахиллесову пяту. Вот наиболее очевидные плюсы-минусы.

Во-первых, научившись правильно оценивать реальную ситуацию, мыслитель лишается идеологической защиты, которая, будучи плохим способом познания, достаточно эффективно выполняет именно защитные функции.

Во-вторых, он лишает себя удовольствия разделять общество с единоверцами, поскольку становится слишком умным, чтобы быть под защитой глупости (классический эффект «горя от ума»).

В-третьих, усиление интеллекта, все более увеличивающего разрыв между мыслителем и художником, чревато своего рода философским идиотизмом, т. е. презрением к жизни как таковой. Проще говоря – чревато гибелью.

В новой ситуации мы получаем не безмятежное и благостное состояние духа (его-то мы как раз оставляем за порогом – в обмен на право жить умом), а сплошной клубок противоречий, относительно разобраться в котором можно только посвященному (то есть мыслителю, кому ж еще?).

Если мы, убоявшись мудрости, от которой больше печали, нежели духовного комфорта, решимся предпочесть художественное «освоение жизни», то мы должны иметь в виду следующее. Художник подпитывается чувствами толпы, «своего народа» – и одаривает свой народ усовершенствованными и актуальными моделями тех же чувств и переживаний. Хочешь быть популярным – соответствуй духовному калибру аудитории; хочешь соответствовать веяниям времени – будь готов пафосно отрекаться от вчерашних иллюзий и вдохновенно разделять иллюзии дня сегодняшнего, готовя тем самым почвы пафосного отрицания последующим поколениям художников. Если мыслитель пытается смотреть на все с точки зрения вечности, то художник по природе своей стремится жить одним днем. («Жизнь коротка, искусство вечно» в таком случае становится парадоксом, смысл которого, впрочем, легко объяснить: вечным становится ведь именно то искусство, которое умеет жить одним днем или: пропуском в вечность служит умение остановить мгновенье.) Способность к моральной пластичности и гибкости (вот она, фора чрезмерно психологичных натур, тяготеющих к артистизму) позволяет художнику без особых угрызений изымать из джентльменского набора негнущийся моральный стержень, поэтому в нравственном плане художники очень часто оказываются если не грязелюбами, то, во всяком случае, беспринципными лицедеями, меняющими маску на заказ в зависимости от обстоятельств.

Можно упрекать их за это, а можно понять, что имитаторы по натуре (то есть художественно очень одаренные) не могут иначе. Хороший человек, человек с принципами – смерть художнику (говорю о законе, который имеет свои исключения, не отменяющие, конечно, сам закон).