Любовin

– А как ты назовешь эту картину?

Живописец отошел на два шага от мольберта и окинул взглядом свое творение. Он как будто впервые любовался им. Яркое солнце отражалось своими бесчисленными лучами от неповторимых мазков художника, и картина светилась теплым разноцветьем, отдаленно напоминающим искусно выполненные церковные витражи.

– Она будет называться «Рука Марии», святой отец! – удовлетворенно воскликнул Курт.

Он весь светился от радостного возбуждения…

Генрих Готвальд медленно шел домой. Он рассеянно кивал на приветствия проходивших мимо горожан и так глубоко задумался, что прошел мимо собственного дома. Священник мучительно вспоминал – где же он видел сюжет картины художника? И только поздно вечером, ложась спать, он, наконец, вспомнил. Генрих был так впечатлен исповедью одного прихожанина, вернувшегося с войны, что после нее по ночам преследовали мучительные, страшные явления. И этот сон с Пресвятой Девой Марией был словно долгожданным освобождением для его мятущейся души…

Курт Бремер вздохнул и встал со стула из черного дерева. Он помнил наказ матери перед ее смертью. Однако желающих купить этот огромный замок не находилось. Лишь однажды приехал какой-то незнакомец, маленький, с длинным горбатым носом, черноволосый, похожий то ли на цыгана, то ли на еврея человек; походив по владениям Курта, он внимательно всё осмотрел, цокал языком, что-то бормоча себе под нос, но, в конце концов, так и удалился, ничего не пообещав удрученному художнику.

Накопления Бремера стремительно таяли. Он привез с собою из Саксонии с десяток картин и не смог пока продать ни одной. Местные жители с опаской и недоверием отнеслись к молодому хозяину таинственного замка, который находился в некотором отдалении от скопления красных черепичных крыш. Когда Курт поднимался на самый верх своих остроконечных башен, весь небольшой городок внизу лежал перед ним, как на ладони. Он был чуть больше, и даже красивей, чем его родное местечко в Саксонии. Но там остались друзья, и Курт скучал по ним. Он надеялся вернуться назад с хорошими деньгами от продажи замка и тогда уже осуществить свою мечту об учебе в Кёльнском университете.

А здесь художник никак не мог даже подружиться с кем-то. Молва о приехавшем наследнике быстро облетела весь город и стала на целую неделю предметом шушуканья местных жителей.

Когда Курт вечерами заходил в полуподвал большой пивной, все оборачивались на него, и как по команде в задымленном зале наступала тишина. Художник подходил к свободному столу, сопровождаемый многочисленными взглядами, заказывал кружку доброго баварского пива и, не спеша, потягивал ароматный напиток.

За его стол никто не садился.

Однажды слегка захмелевшему Курту надоело это холодное отношение горожан, и он с досадой воскликнул, опустив на стол с громким стуком пустую кружку.

– Ну что за люди здесь живут! Не с кем даже словом перекинуться!

Людской гул в мгновенье ока смолк. Все обернулись на Бремера и ждали, что же он скажет дальше. Курт не унимался.

– Кто сядет за мой стол и выпьет хотя бы кружку пива? А? Или у вас тут так принято относиться к приезжим?

Все молчали.

– Я Курт Бремер из Саксонии! Художник по профессии, который никому в жизни не причинил никакого вреда! Почему со мной никто не разговаривает? Ответьте мне, будьте так добры!

В углу большого зала послышался небольшой шум. Пожилой баварец с пышной седой бородой, отодвинув стул, поднялся и подошел к Курту:

– Ты, быть может, и не причинил, – слегка наклонился он, опираясь ладонями на стол, – а вот твой предок нам надолго запомнится, гори он в аду вечным пламенем!

Курт побледнел.

– Что же он такого натворил здесь? – воскликнул он с гневом. – Почему все говорят об этом загадками? И никто толком не объяснит мне, в чем его вина?

– А разве твои родители не рассказывали тебе об этом? – спросил седобородый.

– Нет! Мой отец погиб на фронте, когда мне было полтора года, а мать так и ничего не говорила про гроссфатера…

– Ну и хорошо! – выпрямился пожилой баварец. – Лучше не знать тебе про это!

Курт от злости сжал кулаки и, чуть было, не кинулся вслед уходящему старику, как сбоку его тихо окликнул молодой черноволосый человек:

– Не кипятись, саксонец! Ты, я слышал, художник? Да?

Курт с облегчением повернулся к парню:

– Да. А откуда ты знаешь это?

– Так рассказывали, что ты картины свои привез и пытаешься их продать. Я, кстати, тоже художник.

Курт впервые за долгое время улыбнулся:

– Ну, наконец-то встретил здесь родственную душу! Можно я сяду за твой стол?

– Садись, – черноволосый парень подвинулся на скамье, уступая Бремеру место.

– Два пива, кельнер! – радостно крикнул Курт в глубину зала.

В зале зашумели. Из отрывков многочисленных реплик ухо саксонца отчетливо выхватило чье-то странное замечание.

– Ну вот, наш художник Ад дождался родственничка служителя ада! Достойная пара друзей!

Курт Бремер, пошатываясь от выпитого пива, брел к своему замку. Яркая ночная луна освещала узкую тропинку, полого поднимающуюся по склону вверх. Причудливые очертания больших деревьев были неестественно желтого цвета, совсем другие, нежели днем, при ярком солнечном свете, и Курту в эту минуту казалось, что он идет по совершенно другой дороге.

– И что я сегодня так напился? – бормотал он с глуповатой ухмылкой на лице, – ноги как будто ватные стали… а еще идти вверх с полкилометра… ох!

Курт взмахнул руками и неуклюже завалился на бок. Секундой раньше его левая нога соскользнула с края тропинки и поехала по мокрой глине вниз. Художник не удержался на ногах и упал в темноту. Спустя некоторое время он огляделся и понял, что находится в глубокой яме и лишь ее верхние края, до которых было добрых четыре метра, освещаются лунным светом. Курт с досады стукнул кулаком о земляную стенку.

– Проклятие! Что за ловушки здесь вырыли около тропинки! Сколько раз проходил днем здесь и не замечал этой ямы!

Он попытался полезть вверх, сбивая в кровь пальцы, башмаками выдалбливая небольшие уступы в твердом грунте, но тщетно. Каждый раз Курт с проклятиями сваливался вниз вместе с комьями осыпающейся земли. Через полчаса он выбился из сил и в изнеможении лег на дне ямы. Огромная луна красноватого цвета заглядывала сверху, словно любопытствуя: что же делает здесь ночью измазанный грязью человек?

Курт вытер ладонью пот, заливавший глаза, и едва приподнялся на колени, чтобы продолжить попытки освобождения, как внезапно услышал леденящий душу звук. Он был похож на протяжный вой волчицы, но художник никогда прежде не слышал подобного. Вой то приближался, то отдалялся от Курта, как будто кто-то невидимый с огромной скоростью перемещался вокруг злополучной ямы. Внутри художника все замерло. Жуткая тоска накатилась на его душу, немыслимая, неизведанная ранее. Ему захотелось немедленно покинуть негостеприимную Баварию, бросив всё, вернуться в свой родной городок, к солнцу, к друзьям, и снова писать картину рядом с удивительно красивой церковью.

Но спустя несколько минут вой стих и у Курта немного отлегло от сердца. Он снял свой башмак и принялся им выбивать очередной уступ на отвесной стене. Грунт с трудом поддавался напору и за четверть часа Бремер лишь на несколько сантиметров углубил маленькую ямку.

Вдруг на голову Курта внезапно упала ветка. Он удивленно поднял голову вверх, и увиденное едва не лишило его сознания. На краю ямы стоял огромный волк. Его сверкающие зеленым цветом глаза, не мигая, смотрели на художника. В большой красной пасти волк держал ствол сосны несколько метров длиной. Курт ошарашено заскреб пальцами по стенкам ямы, инстинктивно от страха пытаясь вжаться внутрь. Волк мотнул головой, и дерево своим толстым концом со стуком приземлилось у ног Бремера. Никакая сила не заставила бы художника полезть наверх в эту минуту. Но волк, словно почуяв настроение человека, повернулся и исчез, клацнув на прощание зубами, и, как явственно показалось Курту, с каким-то немыслимо веселым выражением на его огромной серой морде.

Курт перекрестился. Его сердце забилось с огромной быстротой, и одежда стала мокрой от выступившего пота. Через минут десять вой повторился, но уже очень далеко от ямы, смутно и глухо, как бы призывая Курта не боятся, и вылезать из заточения.

– Боже милостивый! Святая Дева! Помогите мне, не оставьте меня! – прошептал художник, и, поставив поудобнее сосновый ствол, полез наверх.

Через минуту он был на свободе. Близился рассвет. Бремер, у которого хмель испарился, словно утренний туман, почти бегом направился к своему замку, внимательно смотря себе под ноги. Примерно сто шагов оставалось до заветных ворот, когда он увидел блеснувшие в лесной чаще два зеленых огня. Курт резко остановился, словно наткнувшись на невидимое препятствие. Глаза волка, не двигаясь, внимательно наблюдали за ним. Помертвевший художник осенил себя крестным знамением:

– Сгинь! Сгинь нечистый! Пресвятая Дева – заступись за меня!

Зеленые огни моментально потухли и художник, подняв голову к светлеющему небу, дабы поблагодарить Заступницу, увидел, как большая звезда, сверкавшая прямо над шпилем его замка, внезапно сорвалась вниз тонкой светящейся ниткой и медленно опустилась за горизонтом темного леса.

Глава 3

Курт, в который раз доставал из стола завещание своего предка и заново перечитывал пожелтевшие страницы. Он уже почти наизусть помнил весь текст. И только два места в нём оставались совершенно непонятными для разума. Первое, которое отметил художник еще у нотариуса Карла Зельцера: «Наследник мой имеет Много, но Мало с тем, что Отпечаток в Темноте дает».

И потом уже, у себя дома Курт разглядел в самом конце завещания строчку из очень маленьких букв и, судя по почерку, принадлежащую руке совсем другого писаря. Надпись гласила: «На мне найдется ценность эта, и лишь огонь один раздует до содроганий Мира от Посланника её. Ignis. Quere et invenies».