Короли умирают последними

Неизвестный немецкий ефрейтор, вернув жену Ивана Соколова к детям, спас трех девочек от неминуемой голодной смерти.

Спустя неделю немцы подали на станцию Швенченеляй пустой железнодорожный состав, забили первые три товарных вагона евреями и отловленными взрослыми мужиками, русскими. Вой людей заглушил прощальный гудок паровоза, увозившего несчастных в Германию, на каторгу. Состав медленно двигался по Литве, от станции к станции, постепенно наполняясь будущими узниками. Особенно тяжело было в первые два дня. Люди сидели, лежали, стояли в товарняке, как сельди в бочке, мучились от жажды, но конвоиры отгоняли от железнодорожного пути сердобольных женщин с ведрами, заполненными водой. На других станциях было полегче, в вагоны иногда залетали буханки хлеба, тут же раздираемые на части руками несчастных.

На четвертый день появились первые погибшие. Умерли трое маленьких детишек из евреев и две женщины. Смрадный запах внутри не выветривался ни на минуту, люди ходили под себя, лишь на редких остановках им разрешали туалет прямо у вагона.

Рядом с Иваном сидел седой старый еврей и беззвучно плакал, глядя на этот ужас. Его многочисленное семейство было раскидано по всему составу. Жена, дети, внуки, родственники. Они не успели собраться и убежать на восток, настолько стремительным был бросок вермахта в первые два дня войны. Еврея звали Семён Припис. Соколов помог ему забраться внутрь в Вильнюсе, когда увидел, что конвоир с винтовкой наперевес идет к грузному старику, который никак не может забросить ногу на дощатый пол вагона.

– Всё, это конец… это конец… всё… – шептал еврей, и слезы катились по его морщинистым щекам.

Иван скрипнул зубами.

– Не хорони себя раньше времени, папаша! – глухо проговорил он, наклоняясь к соседу. – Что-нибудь придумаем.

– Что вы таки придумаете? – всплеснул руками старик. – Нас перестреляют как куропаток! Их доктрина давно известна – уничтожить всех евреев и славян! Как права была моя Мася, что призывала нас еще в 39-м уехать к родственникам в Биробиджан! А теперь…

И он горестно, безнадежно махнул рукой.

– Не дрейфь, Сёма, всех не перестреляют, не перевешают! – зло ответил Соколов. – Веревок и патронов не хватит!

Проехали Варшаву.

Состав был уже забит битком, но немцы умудрялись запихивать в вагоны новые жертвы. Над пыльным перроном вокзала столицы Польши стоял неимоверный вой, люди внутри зажимали пальцами уши, чтобы не слышать этот рев отчаяния и скорби, прощания с надеждами, вопли страха перед неизбежной гибелью. Поляков почти не было среди новых узников, только евреи.

Иван сидел на полу возле двери вагона, согнув колени и прислонившись головой к деревянным доскам. Он старался отрешиться от происходящего, его мысли занимала только одна тема: «Бежать!» Еще в первый день он заметил, что доски пола, как раз там, где он сидел, расшатаны, и в некоторых местах между ними можно просунуть палец. Головки гвоздей, вонзенных в деревянные перекрытия, не были устрашающе мощными.

«Эх… топор бы сейчас сюда, – с тоской думал Соколов, ощупывая глазами прибывающих узников. – И пару крепких мужиков посмелее…»

– Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук! – колеса выбивали свою привычную дробь, равнодушно безжалостную, монотонную. С каждым часом Иван чувствовал всё большую тоску по дому, по дочерям и жене, что остались в Абелорагах. Без него они были обречены на полуголодное существование.

Вечерело.

Состав нёс в своей утробе тысячи разорванных судеб. Ни одной улыбки, ни единого радостного восклицания, ни единой шутки не раздавалось внутри. А наоборот, некоторые люди, испуганные и раздавленные, озлобленно теснили соседей, пытаясь отвоевать для себя кусочек пола, где можно было хоть чуть вытянуть ноги.

– Да не толкайся ты! – взвизгнул кто-то фальцетом. – Я и так все ребра натер об эту железяку!

– А мне куда прикажешь деться! Сам напираешь, что в очереди гетто за пайком!

Иван Соколов вздрогнул. Он приподнял голову, потом встал, выглядывая спорщиков. На его место тут же угнездились чьи-то ноги в пыльных ботинках.

– Что за железяка там, гражданин? – громко спросил Соколов.

– Таки скоба тут торчит в стенке! Я об неё уже синяк набил себе! Не толкайся, я сказал, а то сейчас сам толкну!

– Тише… тише, господа евреи! – усмехнулся Иван. – А ну, пропусти! Дай пройти туда на минутку, убери ноги!

Он с трудом протиснулся к задней стенке вагона, откуда доносился голос и радостно улыбнулся. За спиной пожилого еврея торчала железная скоба, которой крепят между собой бревна и толстые доски.

– Поберегись! Отползи, я сказал! – Иван поплевал на ладони и взялся двумя руками за железо. Потянул. Не идет.

Он крякнул, чуть отдышался и, осмотревшись вокруг, тихо сказал стоявшему в трех метрах от него молодому парню:

– Эй, друг, тебя как звать?

Тот буркнул:

– Илья, а что?

– А по фамилии?

– Ройзман.

– Вот что, Илья, помоги мне, прошу!

– Помочь? Зачем тебе эта железка?

– Скоро узнаешь. Так поможешь или нет?

Парень пожал плечами и протиснулся к Ивану.

– Давай вместе. Я двумя руками сверху, ты хотя бы одной, понял?

– Не дурак, понял…

Они рванули изо всех сил. Скоба поддалась и вылезла из дерева. Еще раз. Идет. Еще. Всё!

Иван с Ильей с трудом удержались на ногах, едва не упав на головы сидевших сзади людей.

– Пошли к той стенке… – тихо проговорил Соколов.

– Зачем?

– Пол пощупаем.

Спустя пять минут в вагоне раздался возмущенный крик Сёмы Приписа:

– Что вы таки делаете! Нас на следующей станции всех выведут из вагона и расстреляют! Не трогайте доски!

Соколов, весь красный от напряжения, с ненавистью процедил:

– Заткнись, старая сволочь! Лучше бы убрал свою задницу в сторону и не мешал. А ну, прочь отсюда, я сказал! Назад! Не то сейчас башку размозжу!

Толпа испуганно отползла.

Он сумел расшатать первую доску, поддев её скобой в щель.

– Пальцы засовывай, Илья. Тогда дернем вместе!

Пол капитулировал. Сначала одна доска, потом соседняя, третья, четвертая. Не слушая ругательств и причитаний людей, похожих на овец, покорно идущих на убой, двое мужчин боролись за свою свободу. Внизу было темно, как в преисподней, мелькание шпал сливалось в один сплошной черный поток.